Тонкие повести. Стеклобой/Театральные каверзы/Инглубагла

– Ну да. Приходи. Мы там каждый день тусуем.

В субботу неожиданности продолжились. С утра он опять скрупулезно помылся, хоть в том и не было никакой необходимости. Опять хотел прочувствовать спокойное блаженство ощущений четкости мира. Не ощутил. Обрывочные, скомканные мыслишки то роились и плясали в голове, мешая ясной мысли, то уносились, пропадали скопом, завешивая в голове какой-то вакуум безмыслия. Созвездия, Наташа, Юра, студия, завод, вокзал, художник, город, мама, люди, лебеди. Как много еще нужно было понять! Об очень многом надо было срочно поразмыслить, а он тупо сидел у недавно загрунтованного цианисто-белого холста, старательно, но вяло ворочал мысли, прислушиваясь к чувствам. Ни мыслей, и ни чувств. На душе было чисто и пусто.

– Ты зачем забрал картину? – гневливо прокудахтал Юра на пороге клуба.

– Какую картину? – непонимающе спросил Кирилл.

– Ту, для которой я два дня багет готовил. Созвездие. Там нечего дописывать, нужно одеть и выставлять. Она готова, понимаешь? А лучшее – враг хорошего. Если дописывал, мог и испортить. Где она?

– Не знаю. Я не брал.

– А кто же взял?

– Не знаю.

Оглушительные поиски картины, бурную деятельность по опросу клубных вахтеров, трескучую ругань случайных людей и бестолковую беготню студийцев Кира слушал вполуха и наблюдал вполглаза. Нет, не расстроился, не загрустил. Отчетливо и ясно понял, что космического лебедя уже не будет, всё, не увидятся они с ним больше. Первая четкая мысль за день. Что-то поменялось на свете.

– Нет, Кирюша, не нашли, – совсем уж вечером, чуть не плача, доложил Юра Петрович, – завтра будем снова искать. Ты как?

– Нормально. Не переживайте. Я еще напишу.

– Повторять произведения, обычно, мало кому удается.

– А я не буду повторять, я нового придумаю, совсем другого.

– Ой, беда, беда. Я же попросить тебя хотел, а тут эта покража. К нам на той неделе профессиональный театр приедет из города. Нужно бы макет для пригласительных сделать, я бы их завтра отсканировал и распечатал принтером. Билетов-то у нас нет, спектакль целевой, типа, от завода, Арамыч всё оплатил. Боюсь, как бы наши «местные жители» бардак бы в зале не устроили. Я маркером места пронумерую и раздам приглашения. Вот и будут как бы билеты. Начеркаешь мне макетик, тем своим шрифтом?

– Конечно, дядя Юра. Сегодня?

– Лучше бы сегодня.

– Хорошо. А как спектакль называется?

– Сейчас посмотрим, как-то по-дурацки, – медленно вымолвил Юра Петрович, листая страницы пухлого ежедневника, – как-то очень глупо и негармонично. Ага. Нашел. Скотный двор. Комедия. Ну, для комедии оно простительно.

– Настоящий театр?

– Да. Говорят, что даже знаменитый. Но я о нем знать ничего не знаю.

– И я не знаю.

– Вот и познакомимся с прославленным искусством. Ты придешь?

– Приду.

Отрисовав макетик, тусить в гараж к Ивану Кира не пошел, даже не вспомнил о тусовке. Доплелся до дому и рухнул спать, как будто отстоял три ночных смены. В коротком, путаном, сумбурном сне увидел многослойную картину дневных недодуманных образов. Сбивчиво мелькнули созвездия, Наташа, Юра, студия, завод, вокзал, начертание «художник», выполненное его собственным шрифтом, город, мама, люди, лебеди. Какая-то неразбериха, а не сон.

В обед его разбудили Наталья и Ваня, бесцеремонно вломившись в акварельный полусон реальными новостями. С самого утра они, оказывается, организовали кипучее расследование хищения картины. Преступление было раскрыто! Во всяком случае, оба юных детектива орали о том в один голос.

– Ну-ка, нарисуй мне схему, что там, на краденой картине у тебя нарисовано! И точные размеры укажи, – сунул Иван сидящему в одеяле, едва продравшему глаза Кириллу авторучку и толстую тетрадь в клетку, – надо точно знать, что это именно она.

– Вы что, ее уже нашли? А как вы узнали? – поразился Кирилл скоростям следопытов.

– Плохие новости у нас в Будылино моментом разлетаются. Мне еще вчера все рассказали, – мило хихикнула Наташа, – а утром и Ивашка уже знал.

– Вставай, давай! Рисуй схему! – потребовал Иван.

– Какую схему-то?

– Какой ты трудный! Просыпайся! Что там было нарисовано?

Кирилл мгновенно набросал основные черты композиции и протянул тетрадку другу.

– Вот. Только небо там черное и звезды в нем.

– Понятно, опять лебедь. Почему ты только лебедей рисуешь?

– Не знаю, пластика красивая.

– Что в них красивого, не понимаю. Гуси и гуси.

– Нет, гуси другие.

– А ты живьем-то лебедей хоть видел?

– Нет пока.

– Не видел, а рисуешь. Типа, фантастика, да?

– Не знаю.

– Ладно. Где размеры-то?

– Точно такой же холст, – зевая и мощно потягиваясь, извиваясь и вытягивая обе руки с оттопыренными указательными пальцами в сторону мольберта, ответил веселящийся Кира.

– Идиотина. А как же я размер узнаю?

– Сам ты идиотина, – смеялся Кирилл, – там же лежит рулетка.

Ванька взялся измерять пустой холст, приговаривая:

– Так-так-так, восемьдесят на сто десять.

– Правда? – покатывался со смеху Кирилл. – Ну-ка, посмотри, что там написано на обороте?

– Дурак ты, Кира и не лечишься. Сразу, что ли, не мог сказать?

– Оба вы дураки, – потешалась Наташа.

Друзья доложили первые результаты расследования. Главным подозреваемым был выбран гражданин Арам Ильич Сарьян, не внушающий никакого доверия директор завода, аккурат в день происшествия подозрительно быстро вывезший из клуба несколько листов фанеры. Между этими листами вполне могла уместиться кирина картина. Теперь предстояло только допытаться, куда коварный похититель ее припрятал. Все дела.

Кирилл был счастлив, как наевшийся котенок. Он радовался даже не туманной перспективе возвращения произведения, а ярко проявившимся друзьям. И как он мог так долго с ними не встречаться? Точно, идиотина.

Весь день они развлекались гонками на мотоцикле с перерывом на поесть и искупаться. На закате великолепно, по-взрослому, напились в гараже. Кира не пил ни разу в жизни, не пил и в этот раз. Он просто упивался хмельными разговорами, дурашливыми шуточками, ясной радостью. Соскучился по четкой прелести элементарного общения.

«Больше никогда не буду нелюдимым. И вправду, тяжко нелюдимому живется» – пообещал себе Кирилл.

Мудрый Юра оказался прав. Как же толково и вовремя он выдумал напечатать пригласительные билеты! Шумная орава нарядных зрителей, желающих посмотреть спектакль, едва-едва уместилась в зале. При этом рассаживание прошло весьма спокойно, чинно, как в реальном театре. Не будь приглашений, была бы хаотичная толпа, штурмующая сельский клуб, а так – настоящая театральная публика.

Усевшись во втором ряду рядом с Наташей, Кира не к месту вспомнил, как они вчера купались на той стороне озера. Липучка влажного купальника в один момент бесстыдно выявила самые сокровенные линии гармоничного наташкиного тела. Немного тушевался, а ведь пристально смотрел, прекрасно понимая: ей приятно, что он смотрит. Ей и теперь было приятно, что он рядом, это чувствовалось.

С первой секунды спектакль оглушил, потряс, взял за грудки и здорово встряхнул. Со сцены хлынул мощный водопад из модной музыкалки с барабанами, живописного света, колоритных фраз и хорошо проработанной графической картинки, превосходно соединяющей статику декораций с динамичными фигурами артистов. Какие молодцы!

Актеры много говорили, бегали, дрались, кричали, пели, но их слова тонули в этом бурном «театральном шторме». Играли что-то будто бы из деревенской жизни. В зале уже посмеивались, а иногда и хохотали. Значит, комедия.

Кирилл не очень-то следил за сюжетом, его пока радовала превосходная декорация, собранная из разных оттенков белого, а еще – необычные вязаные костюмы в охристой гамме. Какой-то ведь художник им все это подсказал, не сами же придумали. Только вот собачьи ошейники, намордники и поводки на некоторых исполнителей он зря нарядил. Зачем?

Примерно к середине спектакля народ в зале уже безостановочно смеялся, даже исступленно ржал почти на каждое движение, происходящее на сцене, или на слово, прорывающееся сквозь музыку и крики. Только Кира мрачнел.

«Зачем же они так себя уродуют? Уродливости не должны смешить. Зачем на всех артистах появились кожаные шлейки, нахрапники, удила, хомуты, уздечки и другая конская упряжь? К чему эта толстуха надела на себя седло со стременами? Имеется в виду „бред сивой кобылы“ или „корова в седле“? Какого лешего у них в руках хлысты, кнуты и плети? Зачем в такой веселой постановке эта сбруя?» – угрюмо удивлялся Кирилл.

Внезапно парень осознал, что бешеный табун вопящих актеров пытается играть нечто именно из его, кирюшиной, жизни. По сцене ходили мама и отец, постоянно прикладываясь то к граненому стакану, то к большой бутыли с мутной жижей. Брага имелась в виду, или самогонка? Выпив из одной посудины, сразу хватались за другую, то за пластиковый ковшик, то за алюминиевую кружку. Был там и он, как бы пока непьющий. Был уже нормально попивающий друг. Были персонажи, похожие на Юру и Наташу, на Арамыча, на Кирющенко. Все они тоже упивались, нажирались, квасили. К финалу исполнители повесили себе на шеи крупные коровьи колокольчики.

«Как же они нас не любят! Какое-то вранье, а не театр. Комедия реальности придурков. Это же не о нашей жизни? Как так-то? Не пьем мы так, и не живем в таком угаре. Что они о нас вообще могут знать? Бессовестные. Зачем намордники-то нацепили?» – думал Кирилл, вместе со всеми хлопая в ладоши.

В фойе к нему подскочил взвинченный Юра Петрович и застрекотал:

– Смотри-ка ты, всем нравится! Вот, вот оно, постмодернистское мурло во всей красе, так оно и выглядит! Это же неумехи, шарлатаны. Настоящему театру не научились, вот и корчат авангард. Не театр это, а теарт, талантливо декорированная ложь. Но ты же понимаешь? Помнишь притчу о трех слепых мудрецах? Когда старцы заявили, что слон походит на колонну, на змею, на бабочку. Такое впечатление, что от сегодняшних молодых и слепошарых авангардистов слон давно сбежал, и они подробно ощупывают кучу слоновьего кала. Ведущая идея пост-модерна: «слон – дерьмо, но очень живописное». Понимаешь? А что такое слон? Да это – жизнь!

Едва начавшийся разговор прервал взволнованный Арам Ильич, ухвативши Кирилла за пуговицу рубашки:

– Слушай, мальчик, беги скорей на производство и бери там восемь ваших ваз на подарки артистам. Нужно восемь! Пока они переоденутся, пока банкетик, пока то да сё, успеешь. Видел их автобус?

– Видел, ну.

– Туда и принесешь. Беги.

Прикинув время, Кирилл пошел на завод не сразу, сначала завернул домой переодеться в выпускной пиджак и новые джинсы. Все-таки с артистами встречаться, надо выглядеть приличней.

В составном цехе у ночной смены шел технологический перерыв. Подальше от грохота, на банкетках сидела бригада. На столике (один в один, как и в театре) стояла двухлитровая бутыль нефильтрованной бражки, закуска, кружки и обычные бутылки с водкой.

Уже изрядно «тепленький» Кирющенко вещал:

– Да какие вы, блин, стеклодувы? Тоже мне, стеклодувы-стекловары. Фигу! Стеклобои вы мои родные! Стеклобои вы тут все! И всё! Ни одной же смены не прошло, чтобы кучу боя не наделали. Так и есть – стеклобои! Бряк, звяк – готово дело, делу – край. Так стеклобутылку не работают, ее так только в гастрономах грузят. С нею нежно надо, ласково, как с девушкой. Особенно, пока горячая.

– Дядь Назар, мне Арамыч приказал забрать восемь ваз на подарки артистам, – решился прервать красноречие хмельного бригадира Кирилл, хорошо помня, как подолгу могут длиться эти лекции.

– О! Художник! Чо пришел?

– Арамыч приказал взять восемь ваз.

– Зачем?

– На подарки для артистов.

– Каких артистов?

– К нам театр приезжал, спектакль показывал.

– Бери, что за вопрос?

– Мои не трогай, я свои не дам, – вклинился в их диалог Иван, заедающий рыбкой только что выпитый стаканчик, – мне их и так не хватит.

– Мои бери, художник! Я на вокзал редко хожу. Потом, когда-нибудь мне сделаешь. Но только те, свои, которые с нормальной головой. Из отпуска вернешься – спокойно изготовишь и вернешь. Договорились? Дать тебе пакет?

Бригада разбрелась по участкам, раскатисто завыли грохоты и транспортеры. Кирюша изначально начал было собирать нормальных лебедей, однако, вспомнив жесткое распоряжение директора, заменил их в пакете на китчевых уродин с бутылочными венчиками вместо голов. Нужно было убегать, а он зачем-то присел рядом с Кирющенко, наполнявшим в тот момент душистой брагой очередную кружку.

– Будешь? – призывно спросил бригадир.

– Назар Андреевич, а у вас водка есть?

– Есть! И предлагаю ее съесть! Тебе насыпать?

– Ну, – кивнул Кирюша.

– Вот правильно. Давай-ка, пацан, нахлобучь стакашку как положено! Обрадуй душу, а то такая физия у тебя, как будто кто под носом дерьмецом мазнул. Ты тресни водочки и все пройдет. Что ты так накуксился? Чего случилось?

– Ничего, – вяло улыбнулся парень и, не поперхнувшись, проглотил жаркую горечь первой в жизни водки.

Группа актеров и еще каких-то театральных людей курила у автобуса, маскируя дымку перегара сигаретным дымом.

В нескольких шагах от них мялся Кирилл с пакетом ваз в руках и не осмеливался подойти. Он будто онемел, давно он так себя не чувствовал. А впрочем, он не чувствовал себя так никогда. Артисты гоготали, целовались, перепихивались, кашляли. Он взглядывал в их сторону, он ждал, пока они начнут входить, усаживаться.

– Здравствуйте, – остановил Кирилл направившегося к автобусной двери последнего артиста, вдруг неожиданно для самого себя, представившись, – меня зовут Кира Будылин.

– И что? – рассмеялся тот. – А меня зовут Евгений Нильский. Хотя, понятно. Кира, да? Отличное имечко к фамилии Будылин. У вас в Будылино, наверное, все Киры?

– Нет. Мне кому отдать подарки? Арам Ильич просил вам вазы передать.

– А кто такой у нас Арам Ильич? – все больше веселился артист.

Из автобусных окон заинтересованно смотрели другие страшные актеры. Несколько актрис с довольно грубыми, абсолютно карикатурными лицами, напоминающими африканские маски, даже специально вышли и опять закурили.

– Директор завода, Сарьян, – жалобно проблеял Кира, люто возненавидев и себя, форменного глупца (ходил, дурачина, наряжался), и нахального Арамыча, и беспардонный «театр наглых страхолюдин».

– А, маленький Армяшка-обаяшка? Как же, как же. Мы с ним подружились. Где подарки?

– Вот.

Кира протянул собеседнику одного изумрудного лебедя. Повальный гогот некрасивых гастролеров, почувствовавших свежее развлечение, ради такого дела высыпавших из автобуса и обступивших без того скованного дарителя со всех сторон, омерзительно лязгал в ушах.

– Какая же это ваза? Это пепельница, друг дорогой! – прыснул Нильский. – Ты нам лучше расскажи, кто у вас там крякал и кудахтал весь спектакль?

– Это птичник, он сразу за клубом.

– А, вот в чем дело. Надо было тогда «Лебединое озеро» или «Гадкого утенка» вам тут сыграть, самое-самое место! – саркастично пошутил артист, вызвав новый шквал обидного смеха коллег, стремительно заныриваюших обратно в салон разворачивающегося автобуса. – Ну, ладно, Кира, мы поехали, спасибо за подарки. Будь здоров! Много не пей! Пока-пока!

«Чего они вазы-то не взяли? – думал Кирилл, глядя вслед уезжающему театру, – ну, допустим, не понравились подарки. Могли бы взять, сказать спасибо, потом бы выбросили по-тихому. Ах, да, спасибо этот, Евгений Нильский мне сказал, но вазы не забрал. Куда мне их теперь?»

К горлу резко подкатила то ли водочная муть, то ли отчаянная досада. Широко размахнувшись, он шмякнул идиотскую вазу-пепельницу об асфальт. Под ногами, широким веером разлетелись стекольные брызги. Стыдные слезы отступили.

– Как так-то? Вот зачем ты так? Так что ли надо? – неизвестно у кого спросил Кирилл, криво усмехнувшись. В нем начал закипать яростный хмель.

Раскачав мелодично позвякивающий стеклом пакет, он дико улыбнулся и с явным удовольствием грохнул им о землю.

– Пожалуйста!

Дальше он уже не особенно соображал, что делает. Просто знал, что сделать это нужно. Вернулся в клубное фойе, неторопливо вынул из багетов все свои лебединые листы и картоны, аккуратно развесив пустые рамы по местам. Пересчитал. Семьдесят одна картинка!

– Дяде Юре завтра скажите, что это я забрал свои рисунки. Ладно? – доложился у выхода сонной вахтерше и пошел на свое место, на плотинку.

Над озером висела беспросветная летняя ночь. В темной поверхности медленно текущей воды плескались звезды.

До самого рассвета Кира неспешно «отпускал лебедей», сминал очередной листок, бросал его как можно дальше, чтобы попасть в течение. Смотрел, как белый силуэт плывет корабликом до верхней кромки водопада и ныряет вниз. Красиво.

Хмель уходил, выветривался, медленно тонул в тиши простого дела и простого пейзажа. Когда за сопкой начала разгораться робкая заря, и по воде поплыл рассветный розовый туман, листы закончились.

А совсем уже под утро за его спиною кто-то появился. Кирилл сразу почувствовал на себе чей-то пристальный, но совсем не беспокоящий взгляд и оглянулся. По тропинке тихо спускалась Наташа.

Не говоря ни слова, она спокойно села рядом, уютно прильнув к его плечу. Он не удивился, осознав, что ждал ее все это время, вот она и пришла.

Теперь Кира прекрасно понимал, как и что нужно будет сделать сейчас, зачем все это, и как ему надлежало жить дальше.

…

Я купил эту картину спонтанно и странно, за какие-то гроши у очень юного и столь же беспардонного торговца на безымянном полустанке ночью. Купил затем, чтоб только отвязаться от навязчивых предложений приобретения традиционного в наших железнодорожных широтах сувенирного барахла. Купил, чтобы скорее заткнуть нависший на ушах отвратительный гусиный гогот разнузданного торгаша и уже покурить спокойно. Даже не увидел толком, что беру.

Когда удрал со станционного базара в тихое купе, холст на подрамнике запихнул в пустую полку. Был свято убежден, что покупка там и останется на веки вечные. Вот был бы я хорош, не погляди на картинку утром!

Всю ночь со мною рядом, прямо надо мной, на пыльной верхней полке ехало высокое искусство. Мастерская, пронзительная, ясная и драматичная живопись. Пожалуй, самая грандиозная работа моей небольшой коллекции. Могу часами на нее смотреть, с разных дистанций отживая новые и новые детали. Гениально!

Где он, тот неведомый автор? Что с ним?

Коллеги-коллекционеры и напористые галеристы как с цепей посрывались. Наперебой скандируют: найди, мол, предъяви нам этого мастера! Я бы и предъявил, да как его теперь отыщешь? Сам он много лет не проявляется, а ехать в поисковую экспедицию по сотням мелких населенных пунктов от Ярославля до Казани – авантюра. Название искомой станции не помню. Даже приблизительное время той ночи безнадежно не запомнилось; ночью это было, ночью. Попробуй, очерти круг поисков. И ведь не факт, что он именно там живет. Да и вообще, жив ли? Нет, однозначно авантюра, тут и думать нечего.

Так и запомнится он в каталогах редких выставок частных собраний под именем «Неизвестный художник, холст, масло, Россия, нулевые годы, XXI век». Название холсту придумал я. Теперь произведение зовется «Созвездие Лебедь». Есть у него и домашнее прозвище – Cygnus.

Пришлось слегка помучить мозг, допытываясь, что за звезды сконцентрированы в центре композиции. Автор, явно, был с астрономией накоротке. Это же лебедь из «Уранографии» 1690 года! С почти такой же изломанной и странной пластикой, как в атласе Гевелия.

Но только графика моей картины вся соткана из света, в ней нет линий, лишь отблески, блики и потрясающее звездное сияние. Чудесно. На небе – лебедь, а вот в отражении – крест из обрывков лебедя, растаскиваемый бурной рябью морщинистых волн. Вот вам и Северный крест! Драматично это всё, но живописно очень! Никакое фото-видео такой картинки не создаст. Подобного по телевизору не увидать, лишь в жизни.

Театральные каверзы

Повесть

1

Да не собирался он быть актером. В детском саду ему очень хотелось стать ассенизатором. Именно ассенизатором в детском саду – молодым хохотливым парнем, лихо подкатывающем раз в неделю к забору садика на грандиозной пузатой машине.

Хотелось так же заразительно смеяться над потешными детсадовцами, живописно развешанными по сетке забора, обзывать их карапузнёй, размашистым жестом двигать разноцветные рычажки и чудесным образом выволакивать из-под цистерны гибкий хобот сизой трубы, превращая машину в недовольно урчащего серого слона на четырех колесах.

Маленький Егор долго не мог запомнить мудреное название вожделенной профессии, а потому, когда его спрашивали, кем станет, когда вырастет, звонко заявлял:

– Говновозом!

2

Ни о каком творчестве в детстве и юности не мечтал. Да он, похоже, и не мечтал никогда. На редкость удачная, спокойная школа быстро наладила хорошие отношения с точными науками, аккуратно оградив от обычных юношеских безобразий и драм. Все необходимые жизненные прививки были поставлены вовремя, так что болезни роста случались редко, протекали мягонько, а чаще всего вообще не случались. Счастливчик, у него были приличные учителя. Бывает же такое.

Лакомую радость познания он испытал в пятом классе и с тех пор не тяготился никаким обучением, даже стремился к нему, легко побеждая природную праздность. Обнаружив в себе интерес к изучению мира «через себя», пробовал думать о себе и людях, о себе и пространствах, о себе и явлениях. Думать понравилось.

Всех пятиклашек с весны перевели во вторую смену. Егорке теперь доставалась целая половина дня с утра до начала уроков! Тратилась «целая половина» на домашние задания, на Крапивина и Дюма, на Бажова, Свифта и Гофмана, на всякие неторопливые раздумья, на тортики и конфеты в процессе чтения, и на томатный сок вместо обеда.

Мама ловко, ненавязчиво выстраивала читательскую программу отпрыска. Вслед за мифами Древней Греции он проглатывал волшебные русские сказки Афанасьева, впечатлялся записками императрицы Екатерины Великой или княгини Дашковой, а после Сабатини и Дефо брался за потрясающие поморские были Шергина и Писахова.

С этих-то самых, запредельных книжных высот изумленный читатель и шлепнулся обратно в комнату, наполненную белым едким туманом резиновой гари. У входной двери истошно орал звонок. Кеды! Прежде чем взяться за книгу, он выучил уроки, выстирал новенькие китайские кеды и поставил их немного подсушиться в духовку газовой плиты. Подсушил!

Егор мигом распахнул сотрясаемую стуком дверь, ринулся на кухню, выключил газ и начал раскрывать окно. Вбежавший вслед за ним сосед из девятой квартиры, девятиклассник Паша, метнулся к раковине, зачем-то набрал полную кастрюлю холодной воды и плеснул на раскаленное духовочное стекло. Брызги, пополам со стеклянными осколками и паром, взорвались эффектным гейзером. На решетке догорал фантастический резиновый пирог с выжившими в огне ярко-красными тлеющими шнурками. Оба засмотрелись на колоритное зрелище.

– Так кем ты, говоришь, мечтал быть в детстве? Пожарником? Или пекарем? – начинал веселиться Пашка. – Мечты сбываются!

– Ассенизатором, – отвечал Егор, кое-как подавляя смешливые ноты.

– Кем?

– Ассенизатором, – уже озорно смеялся незадачливый пекарь-поджигатель.

– Ну, нет. С этим делом ты давай без меня. А ты зачем их туда запихал?

– Сушил.

– Высушил?

– Высушил.

– Молодец! – с деланной серьезностью похвалил Павел, отправляясь в комнату открывать окна.

Он с увлечением разглядывал разложенные по всем диванам, креслам, столам и стульям книги, учебники, тетради и ручки. Особенно заинтересовался учебником истории, открытым на последней странице.

– Учишься?

– Уроки учу, – смутился Егор.

– Молодчина, – искренне и уважительно проговорил старшеклассник, – герой и молодец! Может быть, расскажешь?

– Что?

– Все, что выучил. Как на уроке.

– Тебе?

– А чем я хуже твоих тупеньких одноклассников?

– Они не тупенькие, – обиделся Егор.

– Ладно, ладно, прости. Так расскажешь?

– Хорошо.

Собравшись с мыслями и духом, набрав полную грудь воздуха, Егор звучно протараторил сегодняшний и завтрашний параграфы по истории, потом задание по географии, потом показал решения задач, подкрепляя их необходимыми комментариями. Павел оказался слушателем благодарным, терпеливым, благожелательным, ни разу не перебил. Егор ожидал похвалы.

– Да, – через большую паузу заговорил Паша, – вроде все здорово, да что-то не так. Слушай, а ты не мог бы все то же самое рассказать еще раз, но только уже мне?

– Как это?