Враг на рейде

– Ну и?

– Кто мы такие, чтобы сомневаться в государственной мудрости Его Императорского Величества? – повторил Алексей Иванович.

Морская хроника

С апреля по август 1913 года «Гебен» в сопровождении легкого крейсера «Страсбург» предпринял походы, или, как выражаются в Альбионе, «демонстрацию флага» в Северном и Восточном Средиземноморье. Флаг был продемонстрирован у берегов Греции и Албании, весьма поспособствовав восстановлению статуса Скутари. Затем эскадра пересекла Адриатику и, пройдя вдоль восточного побережья Италии от Бриндизи до Венеции, вошла в воды, подконтрольные Австро-Венгрии.

В австрийском тогда порту Пола (или Пула в современном наименовании) «Гебен» встал на текущий ремонт, который продолжался почти два месяца.

Цитата

…24 января 1913 г. военные действия возобновились. В ближайшие месяцы союзники вошли в Адрианополь, греческие части заняли Янину, а Скутари по предварительному соглашению его защитника Эссада-паши с черногорским королем перешло к Черногории. Под энергичным давлением Австрии и Германии, которые недвусмысленно пригрозили войной и уже ввели свой флот в Адриатическое море, черногорские войска вынуждены были оставить Скутари.

Лондонские переговоры возобновились, и 30 мая 1913 г. был подписан мирный договор между Турцией, с одной стороны, и Сербией, Грецией и Болгарией – с другой. Согласно этому договору, Болгария получила Адрианополь, Сербии – взамен выхода к Адриатическому морю – был предложен коммерческий порт на юге без установления ее суверенитета на побережье, т. е., иными словами, Сербии было предложено искать компенсации на юге, в Македонии, за счет Болгарии. На Адриатическом побережье образовывалось самостоятельное Албанское княжество, которое провозглашалось «суверенным», независимым от Турции и постоянно нейтральным княжеством с князем, назначаемым великими державами. Усилиями австрийской дипломатии удалось столкнуть лбами двух вчерашних союзников – Сербию и Болгарию. Вторая Балканская война родилась на Лондонской конференции.

На этой же конференции Румыния была вознаграждена за свой нейтралитет предоставлением ей болгарского города Силистрии.

Договор, подписанный под давлением послов крупных держав, никого из союзников не удовлетворил. Сербия потребовала от Болгарии вознаграждения за утерянное ею Адриатическое побережье. Болгария ссылалась на потерю Силистрии. Греция настаивала на уступке ей некоторых пунктов Юго-Восточной Македонии, населенных греками[1].

Комментарий

Мирные переговоры по «разделу турецкого наследия» освобожденной от Османской империи большей части Балканского полуострова завершились неожиданно для современников, но закономерно с сегодняшней точки зрения. Два самых больших славянских «брата» России перессорились между собой за турецкое наследие. Сербы требовали себе выход к Адриатическому морю. Болгары претендовали на Македонию за речкой Вардар, занятую сербской армией.

Наследник сербского престола Александр (из династии Карагеоргиевичей, прямой участник убийства Обреновичей, династических предшественников на сербском троне) в мае 1913 года прямо заявил в интервью белградской газете «Политика», что Сербия не отдаст Болгарии ни дюйма Завардарской Македонии. И что другого способа решения сербо-болгарского конфликта, кроме войны, не существует. Русскому генеральному консулу Тухолке в частном разговоре Александр высказался еще откровеннее: «Сербы никак не уступят долину Вардара и предпочтут скорее воевать с Европой, чем подписать свой смертный приговор. В противном случае пускай хоть Австрия берет Сербию, раз все равно погибать».

Греческий наследный принц Николай писал через голову российского министра иностранных дел С.Д. Сазонова лично Николаю II, своему двоюродному дяде: «Я опасаюсь, что Сазонов готов уступить Монастир болгарам (под предлогом, что там живут болгары). Но если это так будет, то у нас никогда в будущем не установится мир, ввиду того, что Болгария, став почти вдвое больше Греции, воспользуется первым же предлогом, чтобы начать войну, а затем, раздавив Грецию, нападет на Сербию или наоборот…

Я полностью уповаю на тебя, зная, что ты сделаешь все возможное, чтобы защитить интересы нашей страны отчасти ради самой Греции, а также в память дорогого папы».

29 июня 1913 года началась Вторая Балканская война…

Морская хроника

Приказом морского министра Германии адмирала фон Тирпица в октябре 1913 года командующим Средиземноморской дивизией Кригсмарине назначен контр-адмирал Вильгельм фон Сушон.

Биографическая справка

Контр-адмирал Вильгельм фон Сушон родился 2 июня 1864 года в Лейпциге, в семье морского офицера. В 17 лет окончил морской корпус, получил офицерский чин, командование канонеркой «Адлер» и первую награду за захват в составе флота островов Самоа. Потом он командовал крейсером, служил в генштабе, командовал броненосцем «Веттин», был начальником штаба германского флота на Балтике, где считался ставленником гросс-адмирала Альфреда фон Тирпица, создателя «Германского флота Открытого моря».

В 1911 году получил чин контр-адмирала.

Это был человек весьма хладнокровный, немного замкнутый и в то же время с авантюристической косточкой.

Он был грамотным моряком-профессионалом и умел подчинять себе людей без нажима, располагал к себе, но без лишней лести, хотя и с долей некоторого коварства.

28 июня 1914 года. Чуть ли не прямым следствием Второй Балканской войны стало убийство австрийского эрцгерцога Франца Фердинанда сербским террористом Гаврилой Принципом – членом террористической организации «Млада Босна», боровшейся за объединение всех южнославянских народов в одно государство.

Морская хроника

Сменив контр-адмирала Трюмлера на посту командующего Средиземноморской дивизией, Вильгельм фон Сушон быстро установил контакты во всех портах, устроил агентуру осведомителей, снабдив их новейшими радиостанциями.

Также заблаговременно наметил и организовал он на Средиземном море тайные базы для заправки углем и боеприпасами.

Вместе со своим генштабом и германским шефом внешней разведки полковником Николаи уточнил перечень фирм – будущих поставщиков-угольщиков на случай объявления войны.

На базе австрийского флота в г. Пола Вильгельм фон Сушон несколько дней провел в переговорах с его командующим – адмиралом фон Гауссом. Было решено, что германские крейсеры в случае войны будут действовать совместно с флотом Гаусса с целью воспрепятствовать переброске французского экспедиционного корпуса из Марокко и Алжира на континент.

28 июля 1914 года началась Первая Мировая война…

Англия. На верфях Плимута проплывает над бетонным ущельем дока в облаках пара и в тучах дыма громада парового котла, подвешенная в стропах крана, словно медный пивной кег для ручного насоса, который тащат в сети на второй этаж паба.

Запрокинув голову в одноименном котелке, импозантный австралийский турист позирует, прислонив к громадной стопе броневых листов изящную тросточку. Его на сравнительно компактную ручную лейц-камеру фотографирует хохотливая подружка. В кадр трость попадает совершенно не случайно – ее длину с точностью до миллиметра знают в Адмиралтействе союзной России…

Германия. В прокатном цеху с грохотом катятся по роликам листы крупповской стали, чтобы под апокалипсическими сокрушениями парового пресса превратиться в не лишенные изящества «тазики» широкополых касок.

Прежде чем просверлить в них отверстия для креплений усиленной лобной пластины (креплений, которые издали будут казаться дьявольскими рожками и которые сами «черти» в окопах сразу же начнут отвинчивать, напугавшись сломанной шеи, – «говорят, Ганс из Бремена, получив пулю в лоб, так и кончился – бац, и хрустнуло тут!» – шлепок по шее), каску примеряет весьма пожилой мастер Гельмут, не подозревая, что не за горами и его время…

Россия. Рачительный купец 1-й гильдии мануфактурщик Афанасий Астафьев, прослышав о грядущем заказе на пошив военного обмундирования, сперва облегченно перекрестится: «Ну, теперь будет куда сбыть залежалое сукно, сдуру купленное в надежде на болгар!» Потом засуетится, забеспокоится: «А ну как и впрямь война на полном сурьезе? Тогда просто медком не подмажешь. Тогда целую правительственную комиссию покупать надобно. Ах, ты! Опередит Троекурова, у нее там племянник…»

Впрочем, не меньше купца рады путиловские рабочие и даже пригрозили дать в морду известному смутьяну из большевиков – Касьяну: «Какие на хрен забастовки! Только работа пошла по хорошему наряду, навались!»

Франция. Комиссия Генерального штаба признала, что разработанная полковником Ланглуа и воплощенная в металл подполковником Депором на казенном заводе 75-мм скорострельная полевая пушка образца 1898 г. остается до сих пор непревзойденной. А посему следует увеличить их выпуск на заводах Шнейдера как минимум вдвое…

Вот как вспоминает последние мирные месяцы офицер минзага «Краб» (первый в мире подводный минный заградитель еще не раз «всплывет» на страницах этой книги):

«…В июне в Либаву специально для расширения нашей практики пришел отдельный дивизион подводных лодок Балтийского флота. Мы побывали на многих лодках, выходили на них в море, участвовали в учебных атаках на крупные корабли – словом, значительно расширили свои познания.

В напряженном ритме боевой учебы мы как-то мало интересовались событиями, происходящими в мире. Во всяком случае, мы не придали никакого особого значения Сараевскому убийству и уж никак не думали, что оно будет иметь такие последствия! Помнится, нас гораздо больше взволновало известие об аресте в Германии русского морского офицера, наблюдавшего там за постройкой по русскому заказу двух легких крейсеров. После резкого протеста нашего правительства арестованного офицера освободили. Германское правительство принесло свои извинения, но мы все были глубоко возмущены самим фактом случившегося.

Немного позднее в Кронштадт пришла с визитом английская эскадра под флагом адмирала Битти. Из газет мы узнали, как тепло встречали в Петербурге и Москве английских моряков. После визита англичан последовал визит французской эскадры с президентом Пуанкаре, которому также был оказан блестящий прием. К стыду своему, я ничего не мог понять. К чему все эти визиты боевых эскадр, когда вокруг все так тихо и спокойно? И почему в столице австрийский подданный подбивал к стачке рабочих военных заводов и был арестован полицией?

Впрочем, вскоре все стало ясно. Не успела французская эскадра покинуть балтийские воды, как пришло известие о предъявлении Австрией ультиматума Сербии и о вмешательстве в этот конфликт России со своими мирными предложениями. Но и тогда никто из нас и помыслить не мог о войне. Какая война, когда едва прошло 9 лет после японского разгрома, от которого Россия еще далеко не оправилась? Какая война, если не закончены возрождение флота и реформа армии? Какая война, если тлеют еще искры революции и кровавых мятежей, готовые снова вспыхнуть жарким пламенем?

Но слово «война», повторяясь все чаще и чаще, уже висело в воздухе. Сначала из Либавы была отозвана минная бригада. Затем базу стали покидать пехотные части. Никто не знал, зачем и куда. Командир нашего дивизиона постоянно получал какие-то депеши, но до нас не доводил ничего. Из газет тоже ничего толком понять было невозможно. Одни считали войну неизбежной, другие, напротив, полагали, что все уладится. Мы, в воинственной легкомысленности молодости, не понимали трагичности событий и были готовы помериться силами с кем угодно»…[2]

Великая война, начавшаяся 2 августа 1914 года для одной семьи из миллионов русских Ивановых…

На них мы и остановимся подробнее.

Только на них, ибо объять необъятное – все одно, что пересчитать этих самых Ивановых по всей Руси.

Только на них, потому что на них Русь и держится, даже если зовут этих Ивановых в хроникальной частности: Ибрагим, Иван, Абрам, Иванко, Вано, Ованес – да мало ли как. В нашем случае это все равно, пусть будет…

Восстановлено по приходским книгам

Иванов Иван Иванович, 59 лет, антрополог, экстраординарный профессор Санкт-Петербургского университета. По ученому званию – надворный советник. Никакого отношения к военному делу не имеющий.

Жена его Елизавета, в девичестве Коваль, 1860–1897 гг., умерла при родах младшего сына.

Сыновья его:

Вадим Иванович, 35 лет от роду, лейтенант флота, старший артиллеристский офицер эскадренного миноносца «Лейтенант Пущин». Ныне в Севастополе.

Кирилл Иванович, 30 лет, по окончании офицерской Воздухоплавательной школы также в Севастополе и также лейтенант, но Императорского военно-воздушного флота.

Василий – озорник 17 лет, последний год «Отдельных гардемаринских классов».

Дочь Варвара – 23 года, домашняя воспитательница, выпускница Петербургских фребелевских курсов.

И приемная дочь Кира Ивановна, двадцати одного года, привезенная с Алтая как довольно неожиданная находка антропологической экспедиции. И примечательно, что год спустя после смерти законной жены профессора, но уже пяти лет от роду.

Последние трое сейчас в Петербурге с отцом.

Брат профессора Алексей Иванович, статский советник, выходец из Инженерного замка[3], имеет свой кабинет на Дворцовой площади в министерстве Сазонова, но чем там занимается – Бог весть. 50 лет.

Сын его Николай, племянник профессора, 26-летний гвардии пехотный капитан и, по мнению отца, очевидный недоросль. Сейчас в Красном Селе, в лагере.

Такими их застала мировая война.

Война на полмира, пока что странно ликующего на площадях Парижа и Вены, Вашингтона, Лондона и Берлина…

…Практичен энтузиазм на рю Coq Heron, где меркантильные парижане спешат вынести свои вклады из банка Caisse d’Epargne, попутно вынося его дубовые двери. Их тут даже больше, чем на площади Бастилии.

…В толпе безрассудных буршей на мюнхенской площади Одеон ничем не примечателен молодой человек, машущий летней соломенной шляпой. Разве что стрижеными усиками щеточкой, которым предстоит длительная кинематографическая судьба.

…В Праге на Вацлавской площади молодой журналист с особым интересом приглядывается к инвалиду-колясочнику в толпе демонстрантов, который размахивает костылями и вопит: «На Белград!»

…И ночью озарена газовыми огнями Трафальгарская площадь, точно лондонцам не войну объявили, а разрешение на работу пабов после полуночи.

Впрочем, большего энтузиазма, чем на Дворцовой площади 2 августа (20 июля старым стилем), Европа, начавшая войну на сгорание, сгорание полное и дотла, не знала…

Глава 1

Сближение в пространстве и во времени

Петербург. Август 14-го

Потом она часто вспоминала… а может, в прошествии лет это уже казалось ей точно воспоминанием… – что Великой та война стала для нее именно 2 августа 1914 года в Санкт-Петербурге.

В городе, которому Санкт-Петербургом оставалось быть считаные дни, до 31-го…

Дворцовая площадь кажется безлюдной, даже когда толпы провинциальных зевак разглядывают на ней позеленелых богинь на крыше Зимнего, артельщики, переминаясь в лаптях, гадают, за каким из окон дворца мужицкий царь Распутин кушает чай с царицею, городовые топчутся на обычных своих местах, но все рассеяны на пространстве самой большой европейской площади. Друг с другом не то что разойтись – и сойтись-то весьма затруднительно. И, что особенно удивляет, тишина, даже если караульная рота с банными вениками грохочет сапогами в Сенатском проезде или рвет глотку зазывала прогулочной кареты с ряженым лакеем эпохи Елизаветы…

Но сегодня…

Площадь вдруг оказалась не свободнее воскресного загородного омнибуса – так же тесно, душно и потно, несмотря на террасную конструкцию вагона, но даже сердиться на отдавленную пятку никак не выходит – так все весело, сумасшедше и празднично, будто в предвкушении пикника или лодочной прогулки заливом.

Так что домашнюю учительницу, вчерашнюю фребеличку Варвару Иванову, ничто не могло ни смутить, ни разозлить как следует… Ни мосластый локоть чопорной дамы со старомодным лорнетом, втыкавшийся ей в бок с упорством прямо-таки подозрительным, ни фабричный мужичок в огненно-ярмарочной рубахе, угрожающе воздевший «Николая-угодника» в массивном дубовом окладе, ни транспарант «Свободу Карпатской Руси!», загородивший почти весь вид на бурую громаду дворца. Ни даже приторный запах «Шипра» от какого-то «бонвивана», брезгливо отмахивающегося надушенным платочком, когда, конечно, этого не видела Варя…

И это, пожалуй, единственное, что несколько раздражало девушку в летнем белом платье с бантом чуть ниже талии и с кружевными митенками до локтей. Сознавая, впрочем, что не коситься на нее невозможно – уж больно хороша: глаза серые с искоркой, открытый лоб, обрамленный чуть завитыми белокурыми прядками, маленький рот кукольным бантиком – вишнево-алый, и красить нет надобности, – все-таки подумала: «Да с какой стати мне вообще смотреть на кого-то кроме… – сердито поддернула Варя ажурные перчатки, отворачиваясь. – Кроме вот… И когда тут…»

Что именно «вот» и что «тут», она не смогла бы сейчас не только сказать, но даже сосредоточиться на определении. Все, что занимало сейчас Варвару Иванову всю, все ее существо, – все вертелось и кружилось в белокурой головке детским калейдоскопом, лишь на мгновение отражаясь в сознании пестрым рисунком, а в душе – одним только воплем, который она потихоньку, как пар из закипевшего котла, стравливала то приличными барышне «ахами» и «охами», то совершенно звериным повизгиванием. Жаль, что не пели больше! Она бы сейчас и гвардейский «Взвейтесь, соколы, орлами!» подхватила бы, чтоб выпустить восторг, стеснявший душу и дыхание. Хотя, по правде сказать, никогда ей так удивительно и не дышалось – одновременно легко до головокружения и тесно до боли в боку. А тут и вовсе дыхание прекратилось…

…Государь поднял руку, собираясь продолжить, но, вместо того чтобы умолкнуть, площадь инстинктивно взревела, словно стиснутые меха, из которых единым порывом вырвался то ли стон восторга, то ли разочарования, – мало что, в самом деле, было слышно всем, кто находился далее Александрийского столпа, за цепью жандармов. И немногим более видно маленькую фигурку в парадном мундире, перечеркнутом орденской лентой, на балконе, в драпировках алого кумача промеж облупившихся колонн, совершенно потерявшуюся рядом с огромным двуглавым орлом:

«Видит Господь, что не ради воинственных замыслов или суетной мировой славы подняли мы оружие, но, ограждая достоинство и безопасность Богом хранимой нашей империи, боремся за правое дело…»

Напрасно жандарм осаживал рев зверскими гримасами и маханием рук. Разве можно дать команду «молчать!» летней грозе, раскаты которой вдруг и сами по себе грохочут когда и где хотят, встречая всякое, едва расслышанное слово Государя:

«В этом единодушном порыве любви и готовности на всякие жертвы… – доносило неверное эхо, с трудом пробиваясь сквозь рабочий шум библейского столпотворения. – Я черпаю возможность поддерживать свои силы и спокойно и бодро взирать на будущее…»

Даже по истовым лицам гвардейцев ходят судороги – им, должно быть, видно из первых рядов, как текут слезы по щекам императора, хоть он, по обыкновению, и склонил голову, так что виден мысок редеющих волос. И, чуть исподлобья, продолжает, обращаясь к народу:

«Уверен, что вы все и каждый на своем месте поможете мне перенести ниспосланное мне испытание, и что все, начиная с меня, исполнят свой долг до конца…»

Авторские заметки

…Странное дело, но почти в то же самое время рыдал в своих покоях и «враг рода человеческаго», озадачивая придворных стонами: «Как Джордж и Ники могли так со мной поступить?» – довольно нелепая фраза, как для мирового агрессора.

Хотя…

Обиду прусского короля и императора Германии Вильгельма II на кузена Георга V еще понять было можно – все-таки Англия обещала не вмешиваться в войну Германии с Россией, несмотря даже на союзнический долг перед последней. И вдруг – на тебе – открыто встала на ее сторону. А с кузеном Ники, далеким коварства, все было изначально ясно: Николай II открыто заявлял, что не допустит оккупации Сербии. И, в конце концов, это он сам, Вильгельм, не ответил на предложение русского императора «передать австро-сербский вопрос на Гаагскую конференцию».

Что ж теперь рыдать-то?

Впрочем, немного уже стоили монаршие слезы. Совсем отошли на задний план амбиции частных Наполеонов. Война стала безликой, и чья-либо личная мораль не стоила теперь ни ломаного гроша, ни стертого пфеннига. Должно быть, первым это понял престарелый Франц Иосиф, когда его посол при Святом престоле передал австрийскому императору ответ папы римского на просьбу о благословлении для его армии: «Я не могу благословить ни войну, ни тех, кто ее желал. Я благословляю мир… – с сакральным простодушием ответствовал Пий X и даже добавил: – Император должен быть счастлив, что я его не проклял».

Куда уж больший мировой авторитет – папа римский.

И что же?..

Пристыженные монархи бросились в объятия опомнившихся парламентариев? Придя в себя от патриотической одури, добровольцы отхлынули от мобилизационных пунктов, а наступающие войска, рассыпаясь в извинениях, попятились за пограничные столбы?

Ничуть не бывало. Все рвались только вперед. И, как ни странно, все искренне полагали, что с ними Бог.

Именно с ними. Ни с кем иным.

Петербург. Август 14-го

…«Велик Бог земли Русской!» – поднял голову Николай Александрович, обводя площадь влажным взглядом любящего отца.

То ли по команде капельмейстера, то ли уловив, что лучшего окончания и быть не может, оркестры, подстраиваясь друг под друга на ходу, точно «беря в ногу», грянули «Сильный и славный…», блеснули чищеной медью. Площадь взорвалась какофонией ора и заученных лозунгов, впрочем, смешавшихся в один крик, который и тот не мог выразить чувств распирающих грудь и сжимавших сердце: «Сильный и славный!» – кто в этом мог теперь усомниться?!

Неуверенно взмахнув рукой, император вдруг нашел самый верный ответ на столь яростное выражение верноподданнических чувств. Он опустился на колени, и тотчас же просела вся площадь, точно прибой, отхлынувший в каменной заводи. Рядом с государем безо всякой заминки зашуршала белыми юбками государыня.

И да! За это можно было немедленно положить самую жизнь.

За императорскую чету, стоящую на коленях в мольбе со всем своим народом, за их слезы, бывшие сейчас подлинным мироточением образа, воплощавшего в себе все, что было теперь Русью, все, что было в ней правого, честного и возвышенного. И даже вчера еще не принятая народом августейшая немка – чуждая, раздражающая, подозрительная – сейчас на коленях и со слезами на лице, скупом в выражениях, как рафаэлева икона, была теперь чуть ли не русская Богородица, все покрывающая материнским своим страданием…

Из первых уст

Вильгельм фон Сушон вспоминает

Известие об отвратительном преступлении в Сараеве поступило во время нашей стоянки в порту Хайфы. У меня не возникло сомнений, что убийство наследника австро-венгерского престола и его супруги повлечет за собой целый ряд политических осложнений и уж непременно затронет нашу оперативную зону.

…Полагаться на возможность возвращения в Гамбург по завершении крейсерской службы не следовало, напротив, требовались немедленные самостоятельные действия. Состояние же моего флагмана достигло печальной крайности, изношенные котлы не поднимали пары должным образом, и в действительности «Гебен» едва набирал двадцать – двадцать четыре узла, и то ненадолго. Следовало встать на ремонт, пока об этих плачевных обстоятельствах не прознали соперники.

…Адмираль-штаб предложил «Гебену» идти в балтийские воды, отправляя сюда на смену «Мольтке» из Первой разведывательной группы линейных крейсеров, но я в полном согласии с Аккерманом и Клитцингом счел такое промедление излишне опасным. Совместно с нашим атташе мы добились немедленной посылки в Пола бригады мастеров и рабочих «Блом унд Фосса». К 10 июля, когда мы прибыли в порт, ремонтники уже были готовы приступить к работе…

К 29 июля, когда поступило предупреждение из Берлина, развеявшее последние сомнения о близости военного столкновения с Францией и Англией, была завершена замена 4460 котельных трубок.

Я принял решение немедленно вывести линейный крейсер из дальней узости Адриатического моря, сдерживающей возможности маневра, отозвать из Скутари крейсер «Бреслау» и идти в Мессину, где предполагалась встреча с основными силами Гаусса.

Комментарий

Секретная морская конвенция в рамках договора о создании Тройственного союза предполагала, в частности, осуществление совместных боевых действий австрийского, итальянского и германского флотов против французских и российских флотов, а также воспрепятствование действию англичан в Средиземноморье. Общее руководство предполагалось возложить на командующего австрийским флотом, самым крупным в акватории на то время.