Русская рулетка. Заметки на полях новейшей истории

Проданная даже через комиссионный электронная безделушка означала море рублей для роскошной жизни. Не случайно трехлетняя командировка за рубеж кормила семьи долгие годы и позволяла с уверенностью смотреть в грядущее, отражающееся в кинескопе голубой мечты советского человека – «Сони». Неболгарские дубленки были у детей только этой социальной группы.

Каэмошные ребята были пошустрее. Задача развития международного молодежного сотрудничества могла решаться только путем регулярных обменов делегациями разного уровня, что и приносило немалые деньги.

Моя первая поездка была в Ирландию, нас было трое: молодящийся ветеран всех возможных тайных войн Бурейко, ребенок которого не мог потреблять в пищу блюда, не сдобренные кетчупом «Хайнц», бывшим по тем временам дефицитом похлеще черной икры, секретарь партийной организации аппарата Центрального комитета ВЛКСМ, имя которого я уже и не вспомню, настолько меня тогда поразила должность, и я, аспирант ИМЭМО, но выпускник технического, то есть непрестижного, вуза.

Задача была четко поставлена секретарем, наивно полагающим себя старшим (соответственно, Бурейко – сопровождающий, я – толмач): «Вы тут делайте что хотите, но я должен уехать домой с видеомагнитофоном». Бурейко оценил ситуацию и вежливо спросил: «А видеоплеер подойдет?» Получив утвердительный ответ, он успокоился. Я не понимал, как можно выкроить из наших командировочных сумму на что-нибудь дороже мороженого или пары колгот. Урок в буквальном смысле политической экономии последовал довольно быстро.

Оказывается, существовала целая система легкого надувательства государства. Командировочные – это так, подачка, но ведь были и деньги, выделяемые на проживание, а это уже ого-го – целых 50 фунтов на человека (могу за давностью времени ошибиться в цифрах). Так что если обормотов трое, да на семь дней, то это уже кое-что: 1050 плюс расходы на такси и непредвиденные – итого 1500 в карман, что маловато сейчас, но целое состояние по тем временам. А бумаги делались просто: принимающая сторона всегда платила, а в гостинице брали копию счета, вот и весь отчет бухгалтерии; да и таксист выдавал пустых бланков за 5 фунтов, так что списывай любую сумму – тогда у них еще кассовых аппаратов не было.

Поездку в Ирландию я не забуду никогда. Уже на первой встрече выяснилось, что секретарь не владеет как английским, так и русским языком, цель своей поездки уже сформулировал для нас, а страна пребывания его особо и не интересовала. О целях товарища Бурейко я знать не мог, так как глаза его все время подпрыгивали, разрываемые нервным тиком, а ноги стремились в магазины выполнять заказы домашних. Да и иностранных товарищей из молодежного крыла рабочей партии больше волновала матпомощь от советских братьев, чем идеологическая работа. А мне там понравилось – во-первых, я впервые очутился за границей, во-вторых, Ирландия оказалась фантастически красивой страной, в-третьих, у меня появилась возможность все время говорить на языке, пусть и очень сильно отличающемся от того, который я учил в спецшколе.

Когда мы только прилетели в Шеннон и подошли к паспортной стойке, у меня чуть не случился инфаркт. Офицер ко мне обращается, а я не понимаю ни слова: язык, на котором он говорит, мне незнаком и не имеет ничего общего с тем, который я учил. Ну, думаю, все, вот тебе и переводчик. Через небольшую паузу выяснилось, что до нас был рейс из Парижа и ирландец, решив, что я француз, пытался сделать мне приятное – вот уж точно порадовал. Шок прошел только в пивной по дороге из аэропорта, где всегда останавливался Бурейко.

С какого-то момента все общение с ирландцами лежало на мне, секретарю это было не надо, и во время второй встречи он мне сказал: «Володь, да ты нам ничего не переводи, сам знаешь, что им ответить». Бурейко английским владел, но в беседы не вникал.

Перед самым отъездом на родину он подошел ко мне и тихо сказал: «Тут вот нарисовалось два видеоплеера, один тебе». Я не ожидал такой щедрости. Подумав, Бурейко добавил: «Вези лучше без коробки, в вещах».

Давно это было, многие из КМО разбрелись по свету, некоторые стали депутатами Госдумы, чиновниками, кто-то предпринимателями, кто-то канул в Лету. Комитет давал уровень связей, немыслимых простому советскому человеку, и вот уже появляются совместные предприятия, в которых большую роль играют вчерашние деятели всех разведок, сменившие кепи молодежных функционеров на предпринимательские одежки.

Именно через КМО налаживали первые контакты с СССР и Лайонс-, и Ротари-клубы, и, конечно, стоящие за ними масоны. Принимавшие непосредственное участие в процессе молодые и активные чекисты четко осознавали колоссальные выгоды от членства в этих обществах. Духовность всегда была формой прикрытия, на которую и не стоило обращать особого внимания, поэтому в России очень скоро многие из таких организаций превращались в своего рода клубы по интересам, с колоссальной скоростью трансформирующиеся в подобие мафиозного клана.

А где мафия – там разборки, борьба за власть, интриги, и вот появляются конкурирующие масонские движения, столь недавно еще объединявшие комсомольцев и чекистов, а теперь уже выдающихся предпринимателей, которые, как пауки в банке, грызутся за признание их международными организациями, рассылая в штаб-квартиры пасквили друг на друга. О смысле масонства их и не надо спрашивать – старые методы вербовки приобретают иную раскраску, но сути не меняют. Младомасоны остались комсомольцами. Внешняя форма для них важнее сути.

Ложь во всем.

Модно иметь свою секту при крупном холдинге. Тайные знаки, ритуалы, то галстуки красные повязывали, теперь плечи обнажают.

Поиск новых идей всегда привлекал комсомольцев. Я помню Дмитрия Рогозина в те времена – обаятельный высоченный парень с хитрющей улыбкой и ярыми республиканскими взглядами американского образца. Тогда он работал с молодыми республиканцами США и не мог не перенять их идеологии, с годами это трансформировалось в иную позицию, но нечто от проповедника-евангелиста в манере убеждать осталось. Российская элита тяготела ко всему антикоммунистическому, поэтому даже намеки на социализм, существовавшие во взглядах демократической партии Америки, были табу. Антикоммунизм был повсюду, свобода и рыночный курс казались панацеей от всех бед, причем, как водится, слово ценилось выше дела.

Все строилось на базовой вере, что если заклеймить проблему и выкрикнуть слово правды, то мир изменится, отрицания лжи достаточно. Вечная беда Левши – отдать жизнь за тривиальную истину «англичане кирпичом дула не чистят». Меня всегда эта история бесила. Разве это и так не ясно? Зачем так умиляться пропойце? Это у нас в характере. Вечно друг другу правду открываем, все слова, а как доходит до дел, то любое воровство прикрываем высокими идеалами. И вот уже не «всю страну обворовали залоговыми аукционами», а «победили гидру коммунизма».

Однако то, что на ее месте вырастили гидру олигархов, уже никого не волнует, хотя для меня просто первых секретарей райкомов партии сменили третьи секретари райкомов комсомола – та же сволочь, но поподлее.

Вожделенные пайки – вехи истории

Дед был в партии пятьдесят лет и гордился этим. Сейчас я понимаю, что он был прав. Он гордился не членством и не идеологией, а прожитой жизнью, за которую его нельзя было не уважать. Оставив зажиточную еврейскую семью, он в четырнадцать лет уходит на завод рабочим, потом ЧОН, ранения, 20-тысячный партийный призыв, ХАИ, жизнь в авиации, война, награды, работа, любовь на всю жизнь к одной женщине, золотая свадьба, прекрасные дочери, внуки, друзья – и ни одной отсидки. В 30-х и 50-х подбирались близко, но сослуживцы не сдали. Деда хоронили все Фили, и до сих пор я встречаю много людей, для которых важно, что я внук Шапиро. О нем ходили легенды, как во время войны он каждое утро начинал с построения личного состава и, проходя, тыкал пальцем в щеки, так как если опухали от голода, то оставалась ямка. Многие кормили своими пайками семьи, а сами недоедали, и дед выбивал для них доппитание. Еще рассказывали, как на аэродром сел бомбардировщик, пилот потерял сознание, а самолет двигался по направлению к другим машинам. Тогда дед вскочил на подножку «Виллиса» и крикнул: «Гони!» – и они догнали самолет, дед забрался по крылу к фонарю, ударом кулака разбил его и остановил самолет, за что получил орден. А сколько историй он никогда не рассказал, потому что был секретным и до конца своих дней боялся, что нельзя и что за ним придут! Лишь после его смерти по документам я узнал, что он что-то делал и во время Ялтинской конференции, и многое-многое другое. В каждой семье есть такие истории. Однако вернемся к прозе жизни: на закате деду от советской власти перепал золотой значок «50 лет в партии», персональная пенсия аж в 120 рублей и мечта всех советских домохозяек – продовольственный паек.

Пустые прилавки и набитые холодильники, вечные проблемы женщин того времени – где бы достать продукты и как похудеть, уже забытый вкус сайры в масле и бычков в томате и гордость от того, что рыбный «Завтрак туриста» похлеще импортных отравляющих веществ. В ресторанах ты не заказывал, а соглашался со списком оставшихся блюд, при этом заплатив за вход официанту сумасшедшие деньги и чувствуя себя уже почти изменником родины.

Качество продуктов определяло положение на социальной лестнице. В нашем классе училась Алла Исумер. Ее папа Борис не мучился наличием образования, но у них дома было все, вплоть до Кобзона на день рождения, хотя это скорее всего легенда. Борис Исумер относился ко мне хорошо и, угощая меня неведомыми по красоте и вкусу продуктами, объяснял суть своего существования. Товарищ Исумер был хорошим, честным человеком и работал где-то на базе, через которую шли товары в продовольственные «Березки». Он принципиально не воровал, а наличие феноменального достатка объяснял просто: «Это у них есть усушка, утруска и допустимый бой, – для нас это чистая прибыль». У Алки дома было все – бананы в шоколаде, ликеры «Боллс» неимоверных вкусов и цветов, нарезки, сыры, фрукты.

Еда была даже мерой взятки. Помню, как на военной кафедре Института стали и сплавов майор Вощанкин потребовал от меня добыть балык осетровых рыб, и я не смог решить эту задачу, иначе как купив требуемый дефицит в ресторане «Академический» напротив.

Но паек – это было не разовое вливание, а статус. В него входили лосось в банке, икра красная, икра черная, гречка, сервелат и прочая. До сих пор вспоминаю это унижение со смешанным чувством. Как дед радовался, что кормит семью, – и он был прав, деньги значили меньше возможностей.

Удивительно: когда в конце 80-х я преподавал в школе, параллельно учась в аспирантуре, пайки по-прежнему были, и неплохие, а еще замечательно работал школьный буфет и можно было прикупить мяса, которое состояло не только из жил и костей, как тот товар, что валялся в магазинах в окружении ливерной колбасы за 56 копеек. От ее вида даже бродячих псов охватывали кишечные колики, а мы так даже есть ее научились, зажарив до корочки и залив яйцом за 90 копеек десяток.

Эпохи разделялись по воспоминаниям о еде. Дед все вспоминал какую-то колбасу 60-х в горшочках и раков, которых продавали из ларьков в дни демонстраций. Я помню недолгое изобилие в магазинах конца 70-х – время дорогой нефти, когда была вкусная докторская колбаса, вологодское масло и жуткий деликатес – шоколадное масло, которое так радовало вкупе с теплыми калорийными булочками за 10 копеек. С годами они утеряли вкус и выросли в цене до 19 копеек, прикрываясь названием «Кекс «Весенний». Или это был кулич – уже и не вспомню. А как замечательно готовили мамы и бабушки! Какая была выпечка, какие салатики: оливье из всякой всячины в тазике, печень трески с яйцом и луком, свекла с черносливом, орехом и майонезом, а селедка под шубой, а мясо по-французски! И как они гордились умением разделывать и готовить курицу, советскую, синюю (венгерская с потрохами в целлофане, запрятанными в глубины, была редкостью). А миллион блюд из картофеля, а зеленые бананы, которые дойдут в сухом и темном месте. И вдруг яркие краски Олимпиады – соки в пакетиках, нарезка финского сервелата, болгарская жвачка, новороссийская пепси-кола в удивительно мелкой таре и наш зеленющий тархун, заслуженно называемый трахуном за мыльный вкус и самопроизвольное вспенивание в желудке.

Странно сейчас вспоминать об этом, но ведь появление по всей Москве пиццерий воспринималось как революция. Вдруг стало куда пойти и что съесть, и новые времена люди ощущали по изменившемуся доступу к продуктам.

В это время я подружился с мясником из магазина в нашем доме в Филях.

Замечательный парень, виртуоз рубки, он мне помогал купить только появившийся кофе «Нестле» растворимый и венгерский сервелат колечком – то есть это была уже середина 80-х. Я ощущал себя французским графом и был зван в любую компанию.

Перестройка ощущалась в первую очередь изменением режима питания – наверное, это была первая из обретенных свобод.

Рыночное головокружение

Вдруг стало ясно, что на смену ясному ожиданию завтра приходит смутное ощущение тревоги. Не то чтобы надвигается беда, но все уже как-то не совсем привычно, многое становится можно, особенно тем, кто, с одной стороны, при разрешающих подписях, а с другой – не с закостенелыми мозгами. Все бросились подрабатывать, продолжая числиться в разных местах лаборантами, дворниками, да кем угодно – культура рабского хранения трудовой книжки была всегда. Это было связано со многими причинами, в первую очередь с кризисом государственной нравственности и потерей общего направления движения страны; на смену единому врагу и вечному ожиданию войны с ядерным катаклизмом пришла довольно специфическая борьба за власть, выражавшаяся в столкновении разных политэкономических моделей. Частичная реабилитация рыночников привела к поиску новых форм, которые никто особо не понимал и все немного побаивались, но тем не менее пробовали.

Я деньги зарабатывал всегда, не особо увлекаясь государственными играми. Первый опыт обогащения не путем варварского использования собственной грубой силы в стройотрядах и на овощных базах мне преподали в МИСиСе.

Оказывается, можно было прилично заработать как на переводе технической литературы, особенно учитывая, что качество никого особенно не волновало, так еще и лаборантом на полставки. Кроме этого, можно было вести секции карате – а это уже приличные деньги. Если же гонять машины из Средней Азии, что рискованно, но интересно, то деньги и вовсе сумасшедшие.

Рынок был готов сожрать все, что угодно. Помню, как после окончания института и до вступительных экзаменов в аспирантуру я устроился работать дворником во дворец им. Горбунова; четыре участка – 280 рублей, что очень прилично. Рядом со мной работал Виктор, замечательный мастер по пошиву и чуть-чуть запойный. Как-то раз он взял меня на приработок в аэропорт Внуково, там мы упаковывали багаж в бумагу и обвязывали бечевкой, чтобы был сохраннее. За 12 часов смены я стер пальцы в кровь, но, получив 300 рублей, об этом и не думал. Виктор научил меня и шить замечательные модные шапочки из индийского белья – комплект стоил 3 рубля 30 копеек, и его хватало на 4 шапочки по 10 рублей каждая, с красивым накатом «Найк» или «Адидас», которые стоили по 20 копеек и поступали из Польши. Готовые шапочки влет шли у метро. Главное было не попасть под дождь в этом чудном изделии, а то оно теряло форму и садилось на голову бесформенным мешком. А еще можно было взять верх бельевого комплекта, вырезать рукава и вшить брючины, приоверлочить широкую резинку, вшить в горловину такую же и, пустив выпуклый прорезиненный накат через всю грудь и снабдив ярлыком «Made in USA», продать уже за 80 рублей. По нынешним понятиям чистое надувательство, а тогда очень даже честный труд. Смешно вспомнить, как я покупал остатки материала в магазине «Ткани», кроил платья, собирал их и продавал. А ведь были и чисто спекулятивные способы. Шубы в Польше стоили в три раза меньше, чем у нас в комиссионных магазинах, и существовал целый механизм их продажи через паспорта друзей и знакомых. Я осознанно не рассказываю о старых методах фарцовки и утюжки, то есть чейнджа с форинами тряпок на икру, или уж вовсе о криминале – торговле валютой, иконами и антиквариатом, так как это все не было приработком честных советских интеллигентов и входило в довольно криминальную часть жизни, находившуюся в сфере интересов все еще существовавшего КГБ.

Многие в то время почувствовали вкус к жизни и стали использовать основное место работы как базовую подпитку собственного бизнеса, откусывая сначала помаленьку, озираясь на вышестоящие инстанции, а потом открывая рот все шире и шире, шалея от денег и вседозволенности. Авиационные заводы, на которых вдруг появлялись кооперативы по производству кухонных часов из сковородок, расписанных под палех, очень скоро стали терять заказчиков по ремонту и апгрейду военной техники, проигрывая кооперативам, которые возглавляли их еще числящиеся в штате руководители. А аферы по продаже за рубеж танков, а нашумевший «Антей» и прочие предметы воспоминаний Тарасова и иже с ним! Изменения накапливались, уже можно было зарабатывать сумасшедшие деньги и не оказаться в тюрьме, но система еще держалась. Еще был страх и трепет перед властью, сидела мысль, что в один момент все может кончиться, опомнятся старые вожди, дадут директиву КГБ и вновь прикроют нэп, и кооперативные рестораны вернутся к своему прежнему туалетному прошлому.

Было безумное ожидание, но окончательного расслоения не происходило. Ларьки были повсюду, и Москва постепенно превращалась в гигантский рынок, но пуповина с советским прошлым пока не была перерезана – еще не прозвучал выстрел стартового пистолета, еще не вышли на оперативный простор будущие олигархи и бандиты, они все еще числились в институтах и на заводах, все еще носили погоны и партбилеты, все еще были в тени, маски были не сняты.

Ростки свободы

Для меня всегда была загадкой личность Горбачева. Я встречался с Михаилом Сергеевичем много раз и так и не смог найти ответы на вопросы. Его версия событий отличается от моего ощущения. Я не думаю, что он был таким уж демократом, когда начинал перестройку, уверен, что он совсем не планировал краха социализма. Все выглядело иначе. Для меня перестройка и гласность были всего лишь этапами борьбы за власть. Михаил Сергеевич ведь не был сильной политической фигурой, когда оказался на самом верху политической иерархии. Не принадлежал к мощным кланам, не комитетчик, не из военных, не аппаратчик, не московский (гришинский) и не питерский (романовский) – если угодно, идеальная переходная фигура, разменная монета на период временного клинча противоборствующих группировок. Этакий первый царствующий Романов, удел которого быть декоративным правителем и не мешать боярам-партократам. Ошиблись, просчитались, не учли врожденного ума и амбициозности, поддерживаемых супругой. Михаил Сергеевич использовал прессу для решения собственных задач, напустив ее на сильные кланы, и первым начал войну компроматов в современной российской истории. Причем забавно, как гласность начиналась изнутри партийных структур и обновление общества, его постепенное прозрение шло сверху, а не снизу. Дверку приоткрыли, надеясь, что удастся смыть неугодных, а вот удержать не смогли – плотина рухнула, и вырвавшаяся на свободу стихия погребла всю идеологию социализма-коммунизма.

А ведь как все трогательно начиналось! С отмывания ленинского наследия, с борьбы с закостенелыми пережитками и формальными трактовками марксизма. Театры увлеченно бросились подкрашивать труп Ленинианы шатровскими изысками, все возбудились от собственной разрешенной смелости и бросились штудировать ленинское наследие, по-прежнему пытаясь в нем найти живительный источник мудрости. Не вышло. Оплот революционной мысли того времени – журнал «Коммунист», где трудился выдающийся знаток марксистско-ленинского наследия, зам. главного редактора товарищ Егор Тимурович Гайдар, не справился с поставленной задачей, и труп великого учения не ожил и не задышал, а доказал свою полную несостоятельность.

Партийные кланы национальных республик, осознав опасность горбачевского курса для собственного правления, приняли историческое решение на дрейф от Москвы и России. Экономика, не понимавшая противоречивых команд, идущих из идеологического центра, стала давать сбои. Заточенная на военные цели, она не могла вместо пушек с той же эффективностью тачать скороварки и вместо солдатских и тюремных роб завалить страну модными шмотками. Пророческая речь академика Абалкина была высмеяна, и вера в ускорение и конверсию по-прежнему царила в мозгах правящей элиты.

Ревизия современной политической мысли не могла в конечном итоге не дойти до своего естественного конца, которым стал уже не бытовой, а вполне научный и осознанный антикоммунизм, принимавший форму крайнего национализма на окраинах империи и в самой России.

Ненависть к партии привела к появлению шовинистических организаций, и на некоторое время даже всерьез стали воспринимать «Память» Васильева, постепенно выродившуюся в костюмированную пошлость.

Постепенно всплывали забытые имена и произведения, их с жадностью читали, обсуждали, ужасались картинам былого и восхищались способностью видеть будущее, хотя описанное для нас, современников, уже было днем вчерашним. От Шаламова к Бердяеву произошло скольжение общественного сознания, но так и не нашло ответов, как жить, хотя и утвердилось в понимании, что жили неправедно.

Радикалы нашли идеологически близких черносотенцев, ревизионисты истории – как господа Фоменко с Каспаровым – народовольца Макарова, а у лавочников проснулась любовь к купечеству и на всякий случай к Столыпину. В любом случае эпоха с 1861-го до 1905 года стала модной, и публике на радость попозже явился Эраст Фандорин, бросивший умничать и начавший развлекать.

Так что можно констатировать, что идеологическая поляна пустовала, хотя политическая жизнь продолжала быть бурной и популярность трансляций заседаний Верховного Совета народных депутатов СССР была выше, чем у современных юмористических передач.

В левом, коммунистическом спектре был разброд и попытки ревизии по польскому сценарию в стиле Ципко, перебиваемые ортодоксами с их «неспособностью молчать» – перефразируя заголовок статьи Нины Андреевой. Вышедшие из подполья диссиденты уверенно довершали разгром некогда мощной идеологической доктрины, но вот предложить что-нибудь свое не очень-то и получалось, как, впрочем, не получается и теперь. Все строилось на разных гранях отрицания прошлого, но фундамент нового никак не хотел появляться, колоссальный идеологический голод заменялся личностным обаянием и ораторским искусством. Пришло время Собчака и Жириновского, столь непохожих порождений одной эпохи, каждый из которых скорее развлекал, чем анализировал.

Мы не осознавали тогда комичности происходящего. Все было на разрыв аорты, казалось, что истина где-то рядом и вот-вот прожектор перестройки выхватит ее из тьмы и мы заживем совсем по-другому. И изменения происходили, просто память выборочна, и как-то уходят в прошлое кровавые укусы умирающей советской власти.

Рок-фестиваль в Тбилиси 80-х с «Машиной Времени» и «Аквариумом» вспоминаются, а вот бойня саперными лопатками нет, куда-то ушли Нагорный Карабах и рижский ОМОН, но осталось землетрясение в Спитаке. Многое память пытается стереть.

А ведь все было, был и странный август 1991 года.

Путч – странный август 1991-го

Я в этот момент находился в Америке и наблюдал за происходящим по телевизору, а моя семья была в Москве. Когда появились первые сообщения о ГКЧП, я попытался дозвониться до дома, и мне это сразу удалось, что было очень непохоже на мое представление о всемогущем монстре, вернувшемся в свое логово. Помню, как поймал себя на мысли, что плохо они учили заповеди вождя – почту, телеграф, телефон в свои руки не взяли.

Позволю себе следующее замечание: если бы не погибшие в тоннеле под Новым Арбатом ребята, то все происшедшее было бы окончательным фарсом, глупой опереттой с таким же нелепым финалом в Беловежской Пуще, который уж точно не приветствуется многими россиянами.

Во время передачи «К барьеру!» Алексей Митрофанов в высоком, как, впрочем, и всегда, эмоциональном запале кричал Геннадию Гудкову: «Почему вы, офицер КГБ, не взяли пистолет и не защитили страну тогда, в 1991-м, когда ее разламывали на части?!» На очевидный вопрос оппонента: «А чем вы занимались в этот момент?» – последовал классический российский ответ Алексея: «Я был на даче…» В Москве было очень жарко, страна была на даче. Уже позже стало ясно, чего хотели гэкачеписты, точнее, как это всегда происходит в России, чего они не хотели – развала СССР.

Эти дни расписаны по минутам. За время своего телевизионного и внеэкранного общения со многими участниками событий мне так и не удалось понять, какова же на самом деле роль Михаила Сергеевича Горбачева.