Хроники Раздолбая

«Зрелую сексуальность» Раздолбай пробуждал активно и с легким сердцем, и только невозможность узнать, как это делается на самом деле, все больше тяготила его. Он не раз влюблялся в летних лагерях, но эти чувства не вели его дальше того, чтобы накрыть плечи замерзшей девушки своей курткой или пригласить на танец. Одноклассница по прозвищу Цыпленок за два года его любовных страданий даже не согласилась пойти с ним в кино. Стыдно было признаться, но в свои девятнадцать лет Раздолбай ни разу не целовался. Он знал теорию из книги «Что надо знать до брака и в браке», которую дал ему почитать все тот же «похотливый акселерат» Маряга, но это было все равно что зачитываться правилами дорожного движения, не имея возможности сесть за руль.

Желание узнать «как это на самом деле» доводило иногда до крайностей. Незадолго до поездки в Юрмалу Раздолбай нагляделся на «Пентхаус» до того, что набил тряпьем свои тренировочные штаны и майку и соорудил дородное чучело с огромными грудями, на каждую из которых пошло по десять пар носков дяди Володи. Разгоряченная кровь била в голову, но все же не так сильно, чтобы отключить разум. Раздолбай смотрел на лежавшее перед ним «тело», думал, что оно похоже на вырубившуюся в беспамятстве уборщицу из их подъезда, и сам не верил, что будет сейчас это тело «любить». Но еще пара взглядов, брошенных на страницы «Пентхауса», решили дело – кровь вскипела, и недвижное тряпичное тело было полюблено. Отстирывая потом свои тренировочные и возвращая в комод носки дяди Володи, Раздолбай даже удивлялся, насколько переплюнул в нелепости свою давнишнюю выходку с «Мирей Матье». Тогда ему было хотя бы десять лет, а теперь девятнадцать.

Вспомнив чучело из тряпья, Раздолбай в голос хохотнул посреди зала ожидания и закрылся развернутым «СПИД-Инфо» от обратившихся в его сторону взглядов. До отправления поезда оставалось двадцать минут, но состав до сих пор не подали. Он присел на свободную скамейку в углу и углубился в чтение статьи про технику пролонгации.

«Может пригодиться, – прикидывал он. – Вдруг там, в Юрмале, получится с кем-нибудь замутить. Везде пишут, что надо делать это долго, а я даже на чучеле из тряпок «отстрелялся» за несколько секунд. М-да… Техника сдавливания… Подумать о чем-нибудь постороннем, так-так…»

– Молодой человек, вы бы обложку такую свернули, дети здесь ходят. Да и вам самому осторожнее с такой газетой быть следует, – послышался вдруг мягкий мужской голос.

Раздолбай поднял взгляд и увидел перед собой тщедушного мужчину лет тридцати, одетого в длинную черную хламиду, поверх которой была наброшена какая-то черная застиранная жилетка. Длинные, с редкой проседью, волосы незнакомца были закручены на затылке в хвостик и прикрыты сверху круглой черной шапочкой. Лицо усеивали редкие волоски, тщетно пытавшиеся собраться в бороду. Голубые глаза смотрели по-доброму, но как-то странно.

«Чокнутый», – решил сперва Раздолбай, но тут увидел, что черная хламида перепоясана ремнем, на пряжке которого выбито изображение церковного креста, и понял, кто перед ним.

Существование попов, которые изредка встречались на улице или в метро, Раздолбай считал необъяснимым феноменом. «Сколько лет объясняют людям, что религия – это сказка, которой цари до революции одурманивали народ, чтобы держать его в повиновении, – думал он, – и надо же, до сих пор находятся чудики, которые продолжают всерьез разыгрывать этот спектакль. Да это как если бы Деды Морозы с новогодних утренников продолжали весь год ходить в длинных красных шубах, кричать «хо-хо-хо!» и обещать подарки. И еще требовали бы считать себя настоящими Сантами!»

– Чем вам, милый человек, не нравится моя газета, – с подчеркнутой до издевки вежливостью поинтересовался Раздолбай. Тщедушный попик отчего-то вызвал в нем раздражение, и хотелось немножко поглумиться над ним.

– Первый раз вижу газету с таким срамом на всю обложку, – искренне удивился попик. – Это что ж, у нас теперь издают такое?

– Издают, вон в ларьке лежит. И почему «срамом»? Отличная девушка, по-моему. Не находите? – усмехнулся Раздолбай и нарочито сунул попику под нос обложку с грудастой блондинкой, между раздвинутых ног которой было написано «Разбуди первобытную похоть».

Попик отвел глаза и даже как будто вздрогнул.

– И что там пишут? – осторожно спросил он.

– Про секс пишут. С кем, как… куда… – Раздолбай усмехнулся снова. Ему нравилось, что попик смущается и кажется еще более дремучим девственником, чем он сам.

– Зачем же вы греховную газету читаете? Искушаете себя. Начитаетесь, будете об этом все время думать. Не о Боге, не о вечной жизни…

– Вы мне еще про чертей со сковородками расскажите! – раздраженно перебил Раздолбай, заметив через окно, что на платформу заползает желто-синий хвост железнодорожного состава. Пора было идти к своему вагону, но напоследок хотелось оставить за собой веское слово и пригвоздить попика за всех обманутых и угнетенных народных предков.

– А вообще… Советуете думать о вечной жизни? – уточнил Раздолбай, подхватывая сумку с пола.

– Хотя бы не забывать.

– Я читал тут про технику пролонгации – это чтобы дольше делать то, что вы искушением называете. Вот пишут… – Раздолбай ткнул пальцем в статью и зачитал вслух: – «…в момент приближения оргазма подумайте о чем-нибудь постороннем, что вас охладит». Можно, я о вечной жизни в этот момент подумаю?

Попик, казалось, потерял дар речи, а довольный собой Раздолбай сложил газету, демонстративно глянул на часы и, не оборачиваясь, зашагал к поезду. Он даже удивлялся, почему этот безобидный человечек вызвал в нем такую злость и желание унизить его. Да, этот тщедушный чернец был из тех, кто дурил народ в прошлом; да, он посягнул на любимую газету, но было что-то еще… чуть ли не личные счеты. И тут Раздолбай вспомнил факт, который совсем стерся из его памяти, – в далеком детстве мама и бабушка его крестили.

Вспомнилось, как он ползал по полу, собирая пластмассовые ядра для своей пушки, и мама вдруг взяла его на руки и очень серьезно сказала, что в воскресенье они поедут к бабушке в Подольск, и там его окрестят. Раздолбай обрадовался, решив, что его ждет внеочередной день рождения, но в Подольске мама привела его в церковь, где было страшно, как в замке злой колдуньи. В полумраке горели свечи, с картин в золоченых рамах сурово смотрели бородатые старики, сморщенные старухи кололи взглядами глубоко запавших глаз, а одна из них стала шикать и шипеть на маму за то, что та забыла надеть на голову платок. Раздолбай расплакался и взмолился, чтобы его скорее вывели из этого жуткого места. На крыльце церкви к ним подошла бабушка – мамина мама, которую Раздолбай видел редко и почти не знал. Бабушка сказала, что крещение – это большой секрет и не надо делать это при всех. Они отправились к ней домой, и вскоре туда явился сухенький седой старичок, похожий на доктора. Он точно как доктор открыл небольшой чемоданчик, но вместо белого халата достал оттуда какой-то расшитый золотом фартук. Бабушка и мама велели Раздолбаю во всем слушаться старичка, и тот произвел над ним малопонятные и малоприятные действия, похожие на медицинскую процедуру. Его ставили раздетым в таз, поливали водой, отрезали прядь волос, шептали какие-то слова, заставляли повторять что-то… Наконец старичок повесил ему на шею маленький крестик на витой тесемке и покинул дом, запихнув свой золотистый фартук в чемодан и странно помахав на прощание сложенными в щепотку пальцами. Крестик Раздолбай сразу же попытался снять. Во-первых, на нем был череп, который неприятно напоминал о смерти; во-вторых, было ясно, что во дворе этот крестик сразу же засмеют. Но бабушка категорически потребовала оставить крестик на шее, объяснив, что теперь Раздолбай – раб Божий и Господь Бог с неба видит все его действия. Тут Раздолбай всерьез испугался и снова стал плакать. Получалось, что его заманили, сделали без его ведома рабом, и теперь какой-то старик сверху будет постоянно следить за ним?

Шагая к своему вагону, Раздолбай вспоминал, как плакал тогда и кричал: «Я не раб! Не раб!», а бабушка с мамой ругались и о чем-то спорили. Вот за что ему хотелось отомстить попику! За тот детский страх. Пусть мама на следующий день разрешила снять крестик, и он даже забыл, куда подевал его; пусть в школе он узнал, что все это суеверия, и красноармейцы проливали кровь, свергая царя и белогвардейцев, чтобы все жили свободными, не верили попам и не чувствовали себя рабами, но тогда он здорово натерпелся.

«Надо было сильнее обломать этого чудика! – размахивал он воображаемыми кулаками. – Надо было сказать: “Можно я перед приближением оргазма представлю вас в этой черной шапочке?”»

Желая придумать что-нибудь еще более остроумное, Раздолбай специально раскручивал в себе злость, но веселые желтые вагоны рижского поезда напоминали, что впереди приключения новой взрослой жизни, и злость глохла, как плохой мотор в стужу. Детские обиды и страхи не хотелось тащить с собой, их нужно было вышвырнуть следом за стоптанными кроссовками. Раздолбай представил, что нажимает где-то в голове маленькую черную кнопочку – такую же, как обнуляла счетчик на его двухкассетнике. Прием сработал. На его лице сама собой расцвела радостная улыбка, а когда поезд тронулся, счетчик жизни отсчитывал уже новые цифры.

Глава третья

«Что бы мне сейчас хотелось?» – спросил себя Раздолбай, решив, что с момента отправления поезда приключение началось и пора получать удовольствия.

«Сигарету и пиво», – тут же нашелся ответ.

Затянуться после нескольких глотков пива ароматным дымом фирменной сигареты считалось у Раздолбая одним из высших наслаждений, но он сомневался, стоит ли предаваться ему в первые же минуты поездки, и стал вспоминать другие радости. На ум ничего не шло. Магнитофона с собой не было, «пробуждать зрелую сексуальность» в поезде казалось неудобным, а другие удовольствия были Раздолбаю неведомы. Признав, что выбора нет, он достал из чемодана пачку «Мальборо», ловко утянутую из портфеля дяди Володи незадолго до поездки, прихватил «СПИД-Инфо» и двинулся в вагон-ресторан.

«Учитель, ты велел нам грузить лед, и мы работали до полудня, но один ящик открылся, и среди льда мы увидели белый порошок. Не наркотики ли это?» – бубнил переводчик, вторя персонажу китайского боевика, который показывали в вагоне-ресторане на подвешенном к потолку «Рубине».

«Да, это наркотики, – продолжал бубнить переводчик теперь уже за учителя. – Вы же понимаете, что, продавая лед, не заработаешь на безбедную старость. Держите язык за зубами, и я хорошо заплачу вам».

За первым столиком в ресторане сидели двое парней чуть старше Раздолбая.

– Учитель – дикий король! – прокомментировал один из них. – Открыто толкает наркоту ящиками.

– Да уж, не то что мы с тобой, – подхватил приятель. – Я представляю, как менты повязали бы нас в ГУМе с твоими джинсами, а ты говорил бы им: «Да, это «Левис». Вы же понимаете, что на стипендию не поедешь в Юрмалу».

Приятели захохотали так, словно в этой шутке скрывался понятный им одним и очень остроумный смысл.

«Веселые ребята», – подумал Раздолбай, усаживаясь через два стола от них.

Учитель и ученики в фильме обменялись еще несколькими репликами, после чего началась такая драка, что экран старого «Рубина» не выдержал и замельтешил зелеными полосами. Шутники отпустили по этому поводу еще пару комментариев, из которых до Раздолбая долетели слова «…король в диком просере», и снова засмеялись на весь вагон. Раздолбай позавидовал им. Ему тоже хотелось бы сейчас шутить на пару с каким-нибудь своим другом, но сигареты и «Курземское» пиво, которое принес официант, были его единственными компаньонами. Бросив на веселых приятелей еще один взгляд, он заметил, что те косятся в его сторону. Отгораживаться сосредоточенным изучением сигаретной пачки у него получалось до тех пор, пока к взглядам не добавилось перешептывание.

«Может со мной что-нибудь не так?» – насторожился Раздолбай.

Из-за стола пересмешников снова раздался взрыв хохота, после чего один из парней поднялся и направился прямиком к Раздолбаю.

– Любезный, позволите нарушить на секунду ваше уединение и задать вопрос? – витиевато заговорил он, усаживаясь напротив.

– Допустим… – уклончиво ответил Раздолбай, быстро оценивая весельчаков и пытаясь понять, чего от них можно ждать. Оба выглядели старше года на два. Тот, что подсел к нему, угрозы не представлял. Он был полноват, а его бледное добродушное лицо казалось бы изнеженным, если бы не массивная нижняя челюсть. Такая челюсть подошла бы фашистскому агрессору с плаката сороковых годов, но никак не мягкотелому парню, который скорее всего не дрался даже в детском саду за лопатку. Его приятель, оставшийся за столом, казался опаснее. Сразу было видно, что он крепыш и способен размолотить в падаль кого угодно. На грубоватом веснушчатом лице крепыша выделялись очень светлые глаза с черными зрачками-иголками, и эти иголки насмешливо покалывали Раздолбая издали. Решив, что над ним хотят подшутить, он насторожился и приготовился искать в каждом услышанном слове двойной-тройной смысл, но незваный собеседник спросил прямо, хоть и замысловато:

– Будет ли вам интересно отложить чтение своей номенклатурной газеты и расписать с нами на троих партию в «кинга»?

Перспектива стать добычей поездных катал показалась Раздолбаю такой абсурдной, что он даже не удивился странному слову, которым назвали его «СПИД-Инфо». Он уже открыл рот, чтобы отказаться, но собеседник словно прочитал его мысли.

– Я понимаю, что предложение сыграть в поезде в карты выглядит дешевой разводкой, но мы не предлагаем играть на деньги или на что-то еще. Просто дико хочется перекинуться в «кинга», нужен третий партнер, а проводница нам компании не составит.

– Соседям в купе предложите.

– Мы едем в «СВ». Я дико извиняюсь за навязчивость, но еще раз уверяю – на деньги мы играть не будем и никакой опасности нет. Или вам интереснее смотреть кино про учителя, которого дико отоварили собственные ученики?

– Мне? Нет… Почему на «вы»?

– Наследственная вежливость в общении с незнакомыми людьми. Прадед по матери был графом. Как только познакомимся, будем совершенно дико на «ты». Меня зовут Мартин.

– Лютер Кинг?

– Я думаю, ты – стотысячный человек, который так шутит. Первым был мой отец, когда ему показали метрику. Самое смешное – мама даже ни фига не знала, кто такой Лютер Кинг. Просто услышала такое имя, и был март. Продолжить историю моего детства или все-таки дико в «кинга»?

– В «кинга», – немедленно согласился Раздолбай. Он уже понял, что ему ничего не грозит, и радовался возможности провести вечер в новой компании.

Мартин поднялся из-за стола и кивнул своему товарищу-крепышу.

– Боец согласен? – оживился тот. – Пусть берет свое пивчанское – у нас в купе дососет.

– Друг никак не отвыкнет от казарменных манер, извиняюсь за его солдафонскую лексику, – предупредительно сказал Мартин, а крепыш протянул Раздолбаю руку и представился:

– Валера.

Когда роспись «кинга» пошла на пятый круг, Раздолбай знал о своих новых приятелях все, что можно выведать ненавязчивыми вопросами. Валера и Мартин действительно были на два года старше и дружили со школы. Когда они назвали институты, в которых учились, Раздолбаю показалось, что голос у него вот-вот сорвется на писк от чувства собственного ничтожества – Мартин закончил третий курс МГИМО, а Валера первый курс иняза, отслужив перед этим танкистом в Германии. Оба института воплощали недосягаемость, и студентов, которые там учились, в кругу Раздолбая считали кем-то вроде рок-звезд – известно было, что они есть в природе, но лично их никто никогда не встречал.

– Сложно туда, говорят, поступить… – промямлил уважительно Раздолбай.

– В танкисты? – усмехнулся Валера, в манере которого было оборачивать слова собеседника в шутку при любой возможности.

– В иняз.

– Блат, дикий блат, – подтвердил Мартин.

– Про блат молчи лучше. А то пока одни защищали дальние рубежи Родины… – Валера замялся, придумывая шутку поостроумнее, но Мартин подхватил и закончил вместо него:

– …другие пользовалась дикими привилегиями, но регулярно присылали «одним» номенклатурный коньяк.

Слово «номенклатурный» Мартин вставлял в речь так же часто, как слова «дикий», «дико» или «совершенно дико», и Раздолбай решил наконец выяснить, что это значит.

– Слушай, я так давно живу с этим словом, что перестал задумываться о смысле, который в него вкладываю, – ответил новый друг. – Прилипло оно давно, когда мы отдыхали в одном хорошем пансионате. Пансионат был номенклатурный, мы номенклатурно там отдыхали, и все хорошее с тех пор стало называться «номенклатурным». Как-то так.

– Я бы все понял, если бы ты еще объяснил, что такое «номенклатурный пансионат».

– Пансионат для «номенклы» – кажется, от ВЦСПС или УПДК. Сейчас мы едем в еще более номенклатурный совминовский дом. Придешь к нам в гости, почувствуешь себя «номенклой» – все поймешь.

Чтобы не выглядеть дураком, Раздолбай не стал больше ничего уточнять, хотя смысл объяснения ускользнул от него, как если бы Мартин говорил по-английски, употребляя много незнакомых слов.

Снова раздали карты. Посмотрев прикуп, Мартин заказал не брать «кинга», с третьего хода умудрился сам же его забрать и обиженно изрек:

– Вы – дикие короли. Впарили номенклатурного «кинга» мне, я теперь нахожусь в совершенно диком просере.

– Старичок, карты – как жизнь, такая тебе выпала фишка, – пустился в рассуждения довольный Валера. – Вот я в армии играл ночью в подсобке в карты, пил с бойцами присланный тобой коньячок. Прапор застукал, сказал, что завтра все пойдут на говно. Идти в свинарник и грести большой лопатой свиное говно – не лучшее занятие для мирового интеллекта, но я решил, что раз жизнь бросает мне такую фишку – пойду на говно, как стоик. Но утром в часть приехал помощник прокурора, спросил, кто хорошо знает немецкий язык. В итоге я поехал на «мерседесе» в чистый дом переводить документы, а все остальные пошли на говно. Будь готов принять плохую фишку стоически, тогда рано или поздно выпадет хорошая.

– Мудовая рабская психология фатализма, – отрезал Мартин. – Фишка должна всегда быть такая, какую хочешь.

– А-а, так ты хотел «кинга» забрать?

Валера и Раздолбай засмеялись, а Мартин вдруг не на шутку завелся.

– Я играю, чтобы расслабиться, поэтому не контролирую игру так, как свою жизнь. Если хочешь, чтобы я относился к этому серьезнее, то я могу.

– Ладно, боец, не заводись. Кто сдает?

Сдавать была очередь Раздолбая. Раскидав карты на троих, он отложил две штуки на середину стола в прикуп.

– Чаю попроси, пожалуйста, – попросил Мартин Валеру, которому предстояло заказывать игру.

Валера выглянул в коридор, чтобы позвать проводницу, и в эту секунду Мартин быстро подсмотрел и прикуп, и его карты.

– Ты чего? – удивился Раздолбай.

– Тихо.

Валера вернулся за стол. Мартин сохранял полную невозмутимость. Раздолбаю не хотелось выдавать Мартина и, возможно, ссорить приятелей, но еще больше не хотелось нечестно играть.

– Давайте пересдадим, – сказал он, – я сдал неровно.

– Ровно, ровно – у всех по десять.

– Пересдадим!

Раздолбай бросил свои карты на стол и смешал их с прикупом.

– Что за дешевое чистоплюйство? – разозлился Мартин.

– Карты подсмотрел, что ли? – догадался Валера.

– Да. Хотел тебе показать, как играть, если карты – жизнь. А ты… – Мартин обратился к Раздолбаю, – объясни, что тебе лично мешало молчать. Ты что – дико правильный король?

– Просто не хотел нечестно.

– Ты за честность всегда?

Раздолбай задумался. Мартин не раздувал ссору, а как будто хотел выяснить его позицию, чтобы завести мудреный разговор «за жизнь». Мудреные разговоры «за жизнь» Раздолбай любил, поэтому решил отвечать серьезно.

– В детстве врал иногда, конечно. В милиции, например, когда в женскую раздевалку подсматривал и меня поймали. А так – за честность всегда.

– То есть ты считаешь, что сейчас поступил честно, и всегда сделал бы точно так же? И сам бы в чужие карты никогда не взглянул?

– Не взглянул бы.

– Хорошо, а если бы мы играли на деньги и ты проигрывал?

– Все равно.

– А если бы деньги нужны были на операцию твоей маме, которая без нее умерла бы?

– Мартин, зачем такое предполагать?

– Я просто спрашиваю – ответь. Представь, что мы играем на большие деньги, которые нужны тебе, чтобы спасти мать. Другой возможности их достать у тебя нет. Ты проигрываешь и случайно получаешь возможность незаметно подсмотреть карты. Ты этого не сделаешь?

Раздолбай опешил. Мягкотелый Мартин превратился вдруг в сгусток энергии и обрушился на него с таким натиском, что уйти от неудобных вопросов было невозможно, а соврать, чтобы выглядеть в лучшем свете, значило перечеркнуть собственное утверждение, что всегда надо быть честным.

– Ради мамы подсмотрел бы, наверное, – нехотя признался Раздолбай.

– Значит, в иной ситуации ты готов сам поступить нечестно, но сейчас мешаешь поступать так мне и считаешь себя при этом дико порядочным. Что это, как не дешевое чистоплюйство?

– Но ты же не на деньги для мамы играешь! – почти взмолился растерянный Раздолбай.

– Ладно, что ты на него насел? – примирительно сказал Валера. – Пересдавай.

– Не надо пересдавать. Ты затронул жизненную философию и дико обломал мне расслабленную игру. Если наша игра – это жизнь, проигравшим вы меня не увидите.

Мартин взял листок с записанными очками и разорвал его на четыре части.

– Утверждать, что я в просере, вы не можете, так как теоретически я мог бы еще отыграться. Но закончим про чистоплюйство. Если в одной ситуации ты поступаешь честно, а в другой – готов честность преступить, не будет ли самым честным признать это перед собой, не корчить из себя порядочного и всегда поступать, как выгодно? Скажи мне.

Мартин снова обращался к Раздолбаю, который пребывал в полной растерянности. Он привык к простым понятиям, что есть хорошо, а что плохо, и никогда не сталкивался с такой казуистикой. Он знал, например, что его отчим дядя Володя – порядочный человек. Когда он продавал свою «шестерку», восстановленную после аварии, то честно говорил покупателям, что в ней было разбито, и в итоге продал машину дешевле, чем было возможно. Но это были не последние деньги, и лишних пятьсот рублей ничего не меняли в их жизни. А если бы меняли? Если бы от этих денег зависела жизнь мамы? Стал бы дядя Володя говорить правду тогда? Мартин замкнул в сознании Раздолбая какие-то цепочки, и привычные ориентиры обрушились. Он отчетливо понял, что если бы жизнь мамы зависела от полученных за машину денег, то дядя Володя скорее всего стал бы врать. А если бы не стал, то Раздолбай заявил бы ему, что принципы для него дороже маминой жизни, и смертельно с ним поссорился. Получалось, порядочность условна, а раз так – выходило, что Мартин прав, и честнее всего признаться себе в этом сразу. Какой смысл держаться за принципы, если знаешь, что в определенных обстоятельствах нарушишь их все равно?

– Допустим, я с тобой соглашусь… – заговорил Раздолбай, со страхом чувствуя, что вот-вот откроет тайну, которая испортит его мнение о себе самом и об окружающих людях. – Представь, что я оставил на вешалке пиджак, в котором лежат пять тысяч. Мы с Валерой на минуту вышли. Ты возьмешь деньги?

– Не возьму пять, не возьму десять, не возьму сто, потому что у меня нет в них нужды и они ничего не изменят в моей жизни, – ответил Мартин. – Но если бы на вокзале в Риге я должен был отдать пять тысяч, которых у меня нет, или иначе меня убьют уголовники, то я взял бы их из твоего пиджака. Станешь уверять меня, что ты бы не взял и выбрал смерть?

– Не знаю… Я бы у кого-то занял…

– Представь, что ты и так занял, продал все, что было, и собрал пять тысяч. Ты везешь их в Ригу, чтобы отдать бандитам, которые убьют тебя, если ты им не привезешь. По дороге на вокзал тебя обокрали в метро, и ты заметил это только в вагоне. Теперь украсть самому – твой единственный шанс. Пять тысяч торчат из моего пиджака. Утром без денег – смерть. Ты возьмешь?

– Наверное, возьму, но постараюсь потом как-то вернуть… – юлил Раздолбай, из последних сил цепляясь за остатки принципов.

– Потом вернуть будет дико поздно. Представь, что эти деньги я вез маме на операцию, о чем рассказал тебе за чаем. Ты точно знаешь, что без них она умрет, но если ты не украдешь их – тебя самого убьют завтра утром. Я вышел из купе. Твои действия?

Мартин обладал большой силой внушения, потому что Раздолбай ощущал себя так, словно в самом деле находился перед суровым выбором – смерть или кража, влекущая смерть кого-то другого. Он не мог отмахнуться и перевести все в шутку – он должен был дать ответ, но не способен был ответить даже самому себе, и от этого в его душе что-то разламывалось на колючие рваные части. Он словно окаменел, на висках выступила испарина.