Единожды солгав

– Вы вместе живёте?

– Вместе. Уже полтора года.

– Так это считай муж. – Тётя Маша подошла и приобняла Алёну за плечи. – Я очень за тебя рада. Лишь бы был хороший и тебя любил.

– Он любит, – сказала я.

На стол поставили тарелку с румяными пирожками.

– Что ж такую красавицу и умницу не любить, – подивилась тётя Маша. И подбодрила: – Ешь пироги, не стесняйся.

Пироги оказались вкусные. Алёна ела пирог с ягодами, пила ароматный чай, и в какой-то момент подумала, что этот день не такой уж и ужасный. Несмотря на все эти разговоры о прошлом.

– Ты папу своего совсем не помнишь? – спросила тётя Маша, присаживаясь за стол напротив неё с чашкой чая.

– Смутно, – призналась Алёна. – Помню, как он меня на руках держал. Но я совсем маленькая была. Скорее всего, я себе это воспоминание придумала.

Тётя Маша печально покивала. Потом сказала:

– Виталик, кстати, очень на него похож. Звонит иногда, так у меня даже от голоса его мурашки.

Алёна невольно хмыкнула, довольно презрительно.

– Странно, как это она несколько лет с одним мужиком прожила.

Получилось довольно озлобленно, сама поняла, стало неловко, особенно под проницательным взглядом тёти Маши. Та даже головой качнула. Не осуждающе, но как-то расстроено.

– Так и зовёшь маму «она»?

– Ей от меня слово «мама» не нужно было. Зачем настаивать?

– Но всё-таки мать. Она же не всегда такой была.

– Серьёзно?

Тётя Маша неожиданно задумалась.

– Не знаю. Может, ты, конечно, и права. Просто мы молодые были, всё по-другому воспринималось. Мы ведь с Томой дружили, всерьёз дружили со школьных времён. Я её с Витей, считай, и познакомила, а как раз перед тем, как он в армию собрался уходить, всё у них и началось. Любовь была, – тётя Маша вздохнула. – Тома его ждала, письма писала. Я, признаться, так рада была. Подружка и старший брат, так хотела, чтобы они поженились. А после того, как он на побывку приехал, Томка и забеременела. Его из армии отпустили, свадьбу сыграли, всё честь по чести. Кто ж знал, что так всё получится? Ты не помнишь, конечно, ты маленькая совсем была. Но первые годы они хорошо жили, не лучше, но и не хуже других. Потом Виталик родился, а времена были тяжёлые, девяностые, вот Витя и решил в Москву ехать, подработать, то есть. Ну и…

– Что? – заинтересовалась Алёна. Всё же это была история её семьи, самых близких людей. А никто никогда с ней об этом не говорил, не считал необходимым обсуждать, и в какой-то момент пришла вера в то, что ей это и не нужно. Слишком много было собственных проблем, которые приходилось решать, чтобы банальным образом выжить, не до чужого прошлого и ошибок было. А вот сейчас, сидя на чистенькой кухне, попивая чаёк, вдруг стало жизненно интересно и любопытно.

Тётя Маша после её вопроса недовольно поморщилась на свои воспоминания.

– Встретил он там кого-то, женщину, и даже не особо скрывал. Деньги вроде и присылал, а сам всё реже показывался. Томка плакала, скандалить пыталась, а какой толк скандалить, если он раз в неделю звонит? Тогда она и начала пить. Сначала понемногу, но как-то быстро увлеклась. Мужики вокруг неё вились, она ведь в молодости красивая была, только дурная. Я её предупреждала, но кто меня слушал? Я ведь враг номер один стала, сестра мужа-предателя. Я Вите звонила, говорила, что ж вы оба делаете? Дети-то при чём? Дети-то без пригляда. Но у него тоже судьба плохая. Вроде и устроился в Москве своей, женщину нашёл, не по совести, конечно, поступил, рукой на вас с Виталиком махнул, взял и забыл. Но сам-то… и не пожил совсем своей хорошей жизнью, года через два разбились они на машине. Насмерть. – Тётя Маша неожиданно смахнула слезу. – Вот так всё и вышло. А Томка ещё, помню, матери нашей кулаком грозила. Явилась пьяная под окна на третий день после похорон, и давай грозить да кричать, что поделом Витьке, что он во всём виноват, туда ему и дорога. Может, и виноват, да кто ж его судить может? Сама со своей жизнью что наделала? Что теперь нам делать?

– Хоронить, – буркнула чуть слышно Алёна. А тётке сказала: – Никто ни в чём не виноват, каждый сам свою судьбу делает, своими руками. Я в это свято верю. Она со своей жизнью поступила так, как считала нужным.

– Тебе её совсем не жалко?

Алёна чашку от себя отодвинула.

– Мне себя было жалко, а не её. Брата и сестру было жалко. А ей до нас дела не было. Я была не такой уж маленькой, когда меня забрали, мне было десять. Я всё отлично помню. И помню больше плохого. Кто в этом виноват?

– Я же приезжала к тебе в детдом, ты помнишь?

– Помню, – отозвалась Алёна, заставила себя сделать вдох, чтобы успокоить подскочившее в волнении сердце. – Спасибо вам, я, правда, помню. Матери подобное в голову не пришло.

Тётя Маша комкала угол кухонного полотенца.

– Я ведь забрать тебя хотела, а Гоша, муж мой, как раз свалился с той чёртовой крыши, инвалидность получил, до сих пор хромает. Вот нам и отказали.

Алёна смотрела на неё во все глаза.

– Этого я не знала, вы не говорили.

– А что тебя расстраивать было? Я уж и просила, и ругалась, жалобы писала. Потом думаю, хорошо тебе не пообещала, ты бы ждала. А у них видишь: всё бумажки да законы. Разве о людях они заботятся?

Алёна сделала большой глоток остывшего чая. Вдруг накрыло мыслью о том, как бы сложилась её жизнь, окажись она в этой семье, проведя своё детство и юность на этой кухне. Наверное, всё было бы по-другому. И она бы выросла другим человеком, по крайней мере, без страхов, приступов паники, узнала бы, что это такое, когда тебя любят. В её семье, а уж тем более в детдоме, таких знаний не давали.

– Она ведь обо мне даже не вспоминала, я права? – спросила она тётю Машу. Этот вопрос сорвался с губ сам собой, она не хотела его задавать, потому что не хотела знать ответ. Много лет твердила себе, что не хочет.

Тётя Маша протянула руку через стол и участливо погладила Машу по запястью.

– Ты не расстраивайся. Что уж теперь? И ты не ошибаешься на её счёт, такой она и была. Не знаю, почему это с Томкой случилось, может, в юности всё это сидело внутри, а потом вылезло наружу, но чем больше времени проходило, тем яснее я понимала, что ни о ком она, кроме себя, не думает. Детей рожала одного за другим, сколько раз я ей говорила!.. Некоторым женщинам Бог ребёночка не даёт, сколько страданий они принимают, а тут… Словно не себе, словно кому-то рожала. Её ведь даже судить хотели, за эту, как её, халатность, вот! Оля в младенчестве чуть не умерла. Томка коляску взяла и в магазин отправилась. А где магазин, там и водка. И забыла ребёнка на морозе. Следователь потом говорил, что Гале повезло, она ведь её прямо дома забыла. В одеяло закутала, а в коляску не положила. – Тётя Маша ладонью по клеёнке водила. – Зойка, мне кажется, даже рада была, когда её в интернат определили. Там хоть оденут, обуют, накормят. А дома что? Дети орут, мать пьяная, мужики какие-то таскаются. И вот к чему всё это привело. Нет больше Томы. Непутёвая у неё жизнь вышла, непутёвая. Даже помянуть хорошим словом не получается.

Алёна молчала. На душе было тягостно и тоскливо, словно дождь шёл, мелкий, противный и сумрачный. И разговор этот расстраивал и печалил обеих. И, в конце концов, Алёна поняла, что пришло время прощаться. Тётя Маша вдруг разохалась, словно они насовсем расставались. Пригласила остаться, пожить несколько дней у них, а когда Алёна сообщила, что сняла номер в гостинице, и, вообще, ей нужно побыть одной, мысли в порядок привести, принялась Алёне пирогов с собой собирать. Отказываться ещё и от пирогов, показалось неловким, и Алёна приняла кулёк, поблагодарила, и снова позволила себя обнять и расцеловать. Пообещала позвонить завтра, чтобы начать заниматься похоронами. Хотя, не совсем понимала, что значит – начать заниматься. Она собиралась в нужном месте заплатить энную сумму денег, а потом посидеть и подумать, собирается ли она появиться на кладбище в назначенное время. А тётя Маша собиралась заниматься похоронами!.. Что сулило некоторые проблемы.

До гостиницы добралась быстро. В этом городе, вообще, всё было быстро, много времени на дорогу не уходило. Это не Нижний Новгород и тем более не Москва. И поэтому спустя полчаса, Алёна уже открыла дверь номера выданным на стойке администрации ключом, скинула у двери туфли, и прошла босиком по потёртому ковролину в комнату. Кулёк с пирогами положила на журнальный столик. Отдёрнула шторы и распахнула настежь дверь на маленький балкон. С него открывался вид на пустырь, но весьма живописный. А вдалеке на пригорке какая-то деревушка и церковь с блестящим куполом. Что ж, довольно мило, если учесть, что раньше это был брошенный промышленный район. А теперь она отсюда любуется природой.

Хотелось в душ и спать. Но вместо этого Алёна присела на колченогий стул на балконе, облокотилась на кованые перила и несколько минут сидела, раздумывая, что бы она чувствовала в данный момент, проигнорируй она вчерашний звонок тёти Маши. Смогла бы притвориться, что всё в порядке, заниматься своими делами и не думать о том, что матери больше нет в живых? Признаться, за двадцать лет их разлуки, Алёна не часто о ней думала. Не страдала, не скучала, просто знала, что всё это бессмысленно. Ещё живя дома, поняла, что матери всё равно, рядом она или нет. И поэтому никаких надежд не питала. Но стоило случиться непоправимому, как она всё бросила, и приехала.

В комнате зазвонил телефон. Алёна весьма неохотно поднялась и отправилась за ним. Правда, увидев на дисплее фото Вадима, заулыбалась ещё до того, как успела нажать кнопку и принять вызов. И постаралась убрать из голоса все задумчивые и расстроенные нотки.

– Привет, дорогой. Я как раз о тебе думала.

– Мне нравится, когда ты это говоришь, – произнёс красивый баритон, и Алёна перед своим мысленным взором увидела, как он неспешно передвигается по своему кабинету, поправляет узел галстука или подносит к губам чашку с кофе. Крошечную, с напёрсток. Вадим говорил, что настоящий кофе пьют только из таких маленьких чашек. Всё остальное – мещанство. Он частенько повторял это слово. – Особенно, когда ты думаешь обо мне, а должна бы работать.

– Я работаю, – соврала она. – Что мне совсем не мешает по тебе скучать.

– Ты так неожиданно сорвалась из дома. Я даже проснуться не успел, а тебя уже нет. Как Москва?

Алёна посмотрела за окно, на милый, но бесперспективный пейзаж.

– Стоит, что ей сделается?

– Надолго планируешь задержаться?

– Ещё два-три дня. Точнее пока сказать не могу. – Она добавила в голос мёда: – А ты скучаешь?

– Конечно. Сегодня утром пришлось самому варить кофе.

– Позвони Варваре Павловне, пусть приходит пораньше и готовит тебе завтрак, пока меня нет.

Вадим что-то буркнул себе под нос, после чего попросил:

– Позвони сама. Ты же знаешь, я всё равно забуду.

Алёна улыбнулась.

– Хорошо, я позвоню сама. Только не ходи голодный, пожалуйста.

– Не буду. Ужинать буду у мамы. Я уже сообщил ей, что ты меня бросила.

Алёна выдала смешок.

– Как тебе не стыдно? Но маме передавай привет. Я обязательно приглашу её на обед, как только вернусь.

– Она будет рада. А ты, пожалуйста, не флиртуй с клиентами, а то я каждый раз боюсь, что ты из Москвы не вернёшься. – Вадим смеялся. – Окрутишь какого-нибудь олигарха на покупку дома, и он тебе вместе с договором о купле-продаже руку и сердце подарит.

– Я у тебя красавица, да?

– Нереальная, – закончил он, и они вместе рассмеялись.

В дверь номера постучали, и Алёна обернулась. Настороженно глянула на дверь, не понимая, кто к ней мог пожаловать в гости. Да ещё в коридоре кто-то заголосил, да так громко, что Вадим на другом конце провода услышал и поинтересовался:

– Что это?

– Не знаю. Какой-то скандал в коридоре, – пришлось признаться Алёне, а он взял и переспросил:

– А в каком отеле ты остановилась?

Стук в дверь повторился, Алёна беззвучно ругнулась, направилась к двери, а Вадиму сказала:

– Солнышко, давай я тебе перезвоню? Это, наверное, горничная.

– Хорошо. Только перезвони обязательно. У меня, кстати, несколько вопросов по договору аренды на Комсомольской.

– Обязательно перезвоню, – проговорила Алёна, – совсем скоро.

Она повернула ручку, открыла дверь, а в ухо в этот момент понеслись лихорадочные гудки. Алёна руку с телефоном опустила, а сама разглядывала молодую девушку, что стояла перед ней. Довольно высокая, худая, светлые, крашеные волосы закручены в крутые кудри, а ярко-подведённые глаза странно сияли, будто девушка несказанно радовалась тому, что её видит. Правда, на горничную гостья была не похожа, никакой тебе униформы, на вкус Алёны одета она была дёшево и несколько вызывающе. В короткую джинсовую юбку и открытый розовый топ на тонких бретельках. Эти бретельки с явным натягом удерживали полную грудь.

– Что вы хотели? – спросила её Алёна.

А девушка подозрительно знакомо улыбнулась.

– Ты Алёна? А я Зоя. Твоя сестра.

2 ГЛАВА

Улыбка Зои была очень похожа на её собственную, вот в чём дело. Алёна далеко не сразу это поняла. Она, вообще, довольно долго приглядывалась к девушке, даже мысленно не находя в себе ни сил, ни желания назвать её сестрой. Признать её своей сестрой, той самой малышкой, которую когда-то держала на руках, кормила, укладывала спать, мыла и даже играть с ней пыталась. Просто потому, что больше этим заниматься было некому. Их матери всегда было не до них. Опомнившись после очередных родов, она вся сосредотачивалась на обустройстве своей личной жизни, могла уйти из дома на весь день, а вернуться под вечер пьяной, а то ещё и не одна.

Все эти воспоминания всегда забирали у Алёны половину жизненной энергии. Она их не любила, и уже давным-давно пришла к выводу, что ей не стоит жить прошлым. Она старалась не вспоминать, чтобы не переживать всё это из раза в раз. И никакой ностальгии не испытывала, ни по кому не скучала, даже по дому, из которого её забрали, она не скучала. Не у неё одной в детдоме была такая история, через одного дети рассказывали нечто похожее, и большинство из них скучали, плакали, хотели вернуться и жить с мамой. Они любили своих матерей, не смотря ни на что, а Алёна никогда подобных чувств не испытывала. Даже в самые первые дни, когда было особенно страшно. Осознание того, что её равнодушие по отношению к родительнице, наверное, несколько неправильно, и отдаёт психологическими проблемами, определённо нажитыми в связи с жизненными трудностями, пришло гораздо позже. Она повзрослела, юношеский гонор сошёл на нет, она перестала злиться на всю свою жизнь в целом, и вот тогда осознала. Точнее, приняла тот факт, что у неё проблемы. Но решать их – потребности не видела. Она не собиралась возвращаться, общаться с матерью, с братом и сестрой, а на её нынешней жизни, как она считала, это никак не отражалось.

До нынешнего момента.

Точнее, этот момент наступил позавчера. Когда она увидела младшую сестру на пороге своего гостиничного номера. Честно, всерьёз растерялась. Конечно, позволила ей войти, но первые минуты лишь настороженно наблюдала за девушкой, не зная, что чувствует. С одной стороны, было очень странно осознавать, что это родной для неё человек. Видеть их схожесть, особенно, смущала улыбка. Зоя, на самом деле, улыбалась очень похоже, и от этого Алёне становилось не по себе. Она присматривалась к гостье, невольно припоминания двухлетнюю девчушку, что держала на руках. Спутанные тёмные волосы, заплаканные глаза и грязные, в разводах щёки. Помнила, как трясла её на руках, в надежде успокоить, что-то говорила, обещала конфеты, как вечерами укладывала спать на старый диван, к стенке, и укрывала одеялом. А по утрам будила, и кормила… чем-то. Кстати, чем она кормила брата и сестру? Неужели сама варила кашу? Может, из-за этого её до сих пор передёргивает от одного вида любой каши? Она даже мюсли ненавидит, потому что в них овсянка.

Но всё это было очень давно, а теперь перед ней стояла взрослая девушка, Зое уже исполнилось двадцать два года. Или ещё не исполнилось? Господи, она даже не помнит, в какой день у неё день рождения. Что она за человек такой? Абсолютно чёрствый, только притворяется добродушной и улыбчивой. Даже с Вадимом порой притворяется.

Зоя выглядела совершенной провинциалкой. Наверняка, этого не осознавала, было заметно, что следит за собой, Алёна бы сказала, что чересчур старается, и, явно, ориентируется не на того, на кого нужно. Вытравленные пергидролью волосы хоть завиты и уложены, но причёска совершенно девушке не подходит. Макияж слишком яркий, слишком тщательный, словно маска. Юбка чересчур короткая, а каблуки высокие. На розовый топ, довольно открытый, не дающий возможности окружающим пофантазировать, даже Алёне было неловко смотреть. Девушку хотелось срочно завернуть в махровый халат, что она обнаружила в ванной на вешалке, когда заселялась в номер. Но Зоя, судя по её поведению и манере держаться, чувствовала себя вполне комфортно в этом образе. И даже улыбаться умудрялась скромно и смущённо. А Алёна вдруг поняла, от чего она так насторожилась, увидев её. Настолько, что даже слова приветствия ей произнести оказалось достаточно трудно, она себя, буквально, заставила.

Зоя была очень похожа на мать.

Алёна тоже была похожа. Глазами, той самой улыбкой. Хорошей фигурой. Недаром тётя Маша не единожды упомянула, что мама их в молодости была очень красива, и отбоя от мужчин у неё не было. Дочерям, по крайней мере, двоим, она свою красоту передала. Но Алёна старательно в себе изживала все внешние напоминания о матери. Она никогда не красила волосы в белый цвет, не одевалась вызывающе, избегала яркого макияжа. Долгие годы создавала свой собственный образ, стиль, чтобы спокойно смотреть на своё отражение в зеркале, и не думать о том, что мужчины на неё реагируют так же, как на её мать. Как на сучку с течкой. А вот Зоя оказалась копией матери. Возможно, поступала так с собой неосознанно, ведь она до подросткового возраста прожила с ней под одной крышей, и наблюдала всю модель поведения. Невольно впитала в себя всё, что видела и воспринимала. И этим сейчас Алёну сильно смущала. Но, в то же время, она не могла отвести от неё глаз. Прошлое вернулось окончательно с образом Зои. И, наблюдая за сестрой, Алёна, как никогда за все прошедшие годы, чётко припоминала мать. Вспомнилось, как та разговаривала, улыбалась, её голос, и тот особый жест, которым она откидывала за спину светлые, крашеные волосы. И точно также завивала их в крутые кудри, а потом собирала на затылке, в виде короны. Ей нравилось ощущать себя королевой и несравненной красавицей. Наверное, когда-то так и было, по крайней мере, на территории их рабочего посёлка. Тогда Тамара была самой красивой и самой желанной женщиной для большинства мужчин на их улице. Вот только куда всё это делось? Куда пропало?

В какой-то момент Зоя остановилась перед большим зеркалом на стене, посмотрела на своё отражение, и чуть наклонилась вперёд. Облизала губы, накрашенные алой помадой, и заправила волнистый локон за ухо. А Алёна едва не задохнулась от волнения, увидев всё это. И разволновалась настолько, что даже зажмурилась. Пусть на одну секунду, но смотреть на всё это, она больше не могла. И ладони снова стали влажными, отчего она почувствовала себя слабой и напуганной.

А вот Зоя казалась довольной. Наверное, радовалась их встрече, знакомству. Ведь она может этому радоваться? С любопытством оглядывала гостиничный номер, в котором не было ничего примечательного, по мнению Алёны, он был ниже среднего уровня, но в этом маленьком городе другого попросту не было. А Зоя проявляла любопытство, и ей, похоже, всё нравилось.

– Ты присядь, – предложила ей, наконец, Алёна. Приказала себе быть сильной и перестать трястись. Девочка намного младше неё, и смелой должна быть она, как старшая сестра. – Как ты узнала, что я здесь?

– Тётя Маша сказала. – Зоя к ней повернулась, и вместо того, чтобы сесть на кресло, как Алёна предложила, замерла посреди комнаты, руки на груди сложила. – Я позвонила узнать, как дела, а она про мать рассказала. И про тебя заодно. Сказала, что ты только от неё ушла.

Никакой горечи или жалости по поводу того, что произошло с матерью, Алёна в её голосе не расслышала. Что было весьма знакомо.

Она сама присела на маленький диванчик у стены, на сестру поглядывала.

– Ты дома была?

Зоя качнула головой. Кудряшки на её голове упруго подпрыгнули.

– Нет, зачем? Что я там не видела? К тому же, мать уже увезли, как тётя Маша сказала. Когда похороны?

Алёна аккуратно пожала плечами.

– Пока неизвестно. Завтра утром меня ждёт следователь, наверное, должен дать разрешение на захоронение.

Зоя откровенно поморщилась.

– От неё одни проблемы. Даже помереть по-человечески не могла.

– Сказали, что её убили, – осторожно заметила Алёна.

Зоя в ответ на это лишь пренебрежительно фыркнула.

– А нечего было таскать в квартиру всю шваль подряд! Её все предупреждали. Я когда в последний раз приезжала, двух бомжей оттуда пинками выкинула. Так она на меня ещё драться полезла! Наверняка один из них и дал ей по башке!

Алёна всё это выслушала, и рискнула предложить:

– Может, тебе рассказать всё это в полиции?

Зоя замерла перед ней, посмотрела, как на сумасшедшую.

– Вот ещё, с ментами связываться. Им только повод дай, они затаскают до смерти. Нет уж!

– Зоя, всё-таки она не чужой человек. – Сказала это, подумала и добавила: – Нам.

– А какой в этом толк? Думаешь, они этого бомжа искать станут? Не станут, поймают любого, и его посадят. Кто этих бомжей разберёт, как они выглядят и где пьют? – Зоя равнодушно махнула рукой. – Справятся без нас. Уж без меня точно.

Алёна поняла, что спорить бесполезно. И всё смотрела и смотрела на сестру. Это было невероятно, но она будто мать видела, двадцать – двадцать пять лет назад. Наваждение какое-то. Алёна сжала руку в кулак, ногти впились в кожу, и от лёгкой боли стало немного легче. Она снова предложила:

– Ты садись. Давай поговорим. Мы столько лет не виделись. Ты, наверное, меня не помнишь, – предположила она.

Зоя всё же присела. На сестру посмотрела, и вдруг улыбнулась, вполне искренне. И призналась:

– Не помню. То есть, я о тебе знала, мне тётя Маша рассказывала, и Виталик иногда вспоминал. А я не помню.

– Ты была совсем маленькой.

– Сколько тебе лет?

– Двадцать девять.

– А мне почти двадцать два. У меня день рождения в сентябре.

Конечно же, в сентябре. Алёна должна была пойти в первый класс, но не пошла, потому что маму увезли в роддом. И поэтому в школу она пошла лишь через месяц, потому что маме было не до неё, у неё появился новый ребёнок. А очередной папаша уже успел исчезнуть из её жизни.

Память к Алёне возвращалась, но это совсем не радовало.

– Ты с Виталиком общаешься? – спросила Алёна, чтобы ещё хоть что-то спросить. Сознание было пустым и каким-то склизким. Ни одного достойного вопроса и желания что-то узнать, в нём никак не рождалось. И за это всё же становилось стыдно.

– Да, он мне звонит. Он решил остаться в Воркуте. Дурак, правда? Хотя, у него тесть полковник, частью, что ли, командует. Я в этом ничего не смыслю.

– Если у него там всё хорошо, то почему нет?

– Он уже отпрыска себе завёл, – насмешливо фыркнула Зоя. Развалилась в неудобном кресле. Кинула на Алёну изучающий взгляд исподлобья. – А ты где живёшь?

– На данный момент, в Нижнем Новгороде.

– Круто.

– Наверное, – неопределённо проговорила Алёна.

– Конечно, круто. Не то, что в нашем Задрипинске.

– Я сама отсюда уехала, – сказала ей Алёна, заслышав завистливые нотки в голосе младшей сестры. – После детдома. Накопила денег, купила билет на поезд и уехала. И живу там, где хочу.

– Вижу, что живёшь хорошо.

Разговор Алёне не слишком нравился. Она даже вздохнула, с дивана поднялась и прошла к окну. А сестре сказала:

– Было непросто. Главное, надо понимать, чего ты хочешь.

– У тебя богатый муж?

Алёна обернулась, взглянула на неё с удивлением и в то же время со снисходительностью.

– У меня хорошая работа.

– А-а. – Зоя села ровно, закинула ногу на ногу и задумалась. – Здорово. Я бы тоже хотела хорошую работу. А лучше мужа. Хорошего и богатого.

– Я же говорю, нужно понимать, чего ты хочешь, – повторила Алёна.

Это разговор состоялся позавчера. Вышел каким-то скомканным, неловким, и совсем недолгим. Сёстры присматривались друг к другу, и говорили то, что не находило понимания в другой. Алёне было трудно общаться, а, может быть, банально не хватило желания хотя бы попытаться найти общий язык с младшей сестрой. Она её пугала, заставляла вспоминать и от этого в голове билась испуганная мысль, что она зря приехала, что зря решила воскресить прошлое, даже если из благих побуждений. И хотелось убежать.

Но, наверное, если бы поддалась тому самому детскому страху, и убежала ночью, не дождавшись похорон, всю оставшуюся жизнь корила бы себя и считала трусихой. А ей необходимо верить в то, что она смелая и уверенная в себе, чтобы жить, как прежде. Чтобы вернуться к работе, к Вадиму, и с лёгкостью разрешать проблемы, свои и чужие. Нельзя терять веру в себя, в свои силы, никак нельзя.