Звёздный Спас

Ещё о Зоро надо сказать, что внешне он ничем не походил на своего киношного тёзку, созданного Аленом Делоном. Конопатый и рыжий, с красными, как медь, волосами, коротко стриженными и всегда стоящими дыбом. С широким и слегка приплюснутым носом, он, между тем, подобно своему тёзке, был статен и привлекателен. И уж совсем как у настоящего Зорро, в нём чувствовалась геройская, то есть весёлая, почти бесшабашная удаль. А его уникальные способности вообще поражали. Он мог глазами, точно рентгеном, просвечивать людей, указывать им с абсолютной точностью, где и что болит, и даже изъяснять, почему болит. И при этом обладал вполне нормальными тёмно-карими глазами, во всяком случае, из них не сыпались искры и молнии. Что касается его неровного, а точнее, нервного отношения к Мавре, то это объяснялось идентичностью их экстрасенсорных способностей, которые у Мавры были развиты намного слабее, чем у Зоро, зато в её присутствии сенсорика Зоро всегда усиливалась вдвое.

Понятно, что их способности удивляли всех, а особенно Кешу. В отличие от коллег, каждый из которых по-своему и в известной степени обладал какими-то уникальными способностями, Кеша, как говорится, был чист. Единственное, что ценил в нём Богдан Бонифатьевич, – с его появлением приборы, регистрирующие биополя обезьянок, да и сами обезьянки, вели себя более устойчиво, так что и результаты опытов получались более приемлемыми. Из-за этого свойства Богдан Бонифатьевич довольно часто водил его по лаборатории за руку и просил постоять то здесь, то там. И неукоснительно требовал, чтобы Кеша ежедневно приходил в лабораторию и нужную литературу прочитывал не в читальном зале, а здесь, среди приборов. А уж если у него была причина пропустить занятие, то завлаб просил, чтобы он сообщал о том загодя, и некоторые опыты отменял до его возвращения.

Кеша только потому и пошёл с Фифочкой, чтобы предупредить Богдана Бонифатьевича, что Сочельник и всю рождественскую неделю, вплоть до двенадцатого (понедельника), он будет отсутствовать по семейным обстоятельствам. Что за обстоятельства, он ещё не придумал, в конце концов, и у фанатиков науки должны быть праздники.

Перед дверью в лабораторию Фива остановила Кешу и взялась за среднюю пуговицу его нового пальто.

– Иннокентий, – строго сказала она. – Если произойдёт что-нибудь непредвиденное, то знай, эту пуговицу я вырву с мясом, на память, чтобы в следующий раз неповадно было.

Они вошли в огромное помещение с высокими потолками, окнами и длинными трёхъярусными столами, на которых размещались металлические клетки с приматами, мониторы, компьютеры и всевозможные штативы с электроприборами и разноцветными проводами, скрученными и собранными в пучки, с тонкими прозрачными трубочками из полимеров.

Первым вошёл Кеша. На его приветствие почти никто не отозвался (у них всегда так – пришёл и пришёл) – каждый занят своим делом. Но он задержался в дверях. Все приподняли головы – ба!.. Да с ним красавица, похлеще «Мисс Вселенной».

– Здравствуйте, знакомьтесь – Фива, – сказал Кеша, увлекая Фифочку к своему столу.

Она, конечно, смутилась, но обезьянки в клетке, заверещав, отвлекли. Кеша тоже немного растерялся, но тут вмешался Богдан Бонифатьевич.

– Извините нас, сударыня…

Он сделал красноречивую паузу.

– Фива, меня зовут Фива, – подсказала Фифочка и так застенчиво улыбнулась, что Кеше захотелось приободрить её, но Богдан Бонифатьевич не дал.

– Извините, Фива, через минуту я верну вам вашего кавалера. Впрочем, вы можете следовать за нами.

Он взял Кешу за руку и подвёл к обезьянке из контрольной группы.

– Как всегда, высший предел интеллекта, даже немного зашкаливает, – выглянув из-за стола, весело сообщил Зоро.

Желая удостовериться, Богдан Бонифатьевич поспешил к нему, а Фива подошла к Кеше и осторожно оперлась на его плечо. Кажется, даже ещё и не оперлась как следует, а все в лаборатории враз испуганно вскрикнули: дескать, кирдык приборам – сгорели. А потом удивлённо вышли из-за ярусных столов и многозначительно уставились на Фиву. На их лицах читалось, что они подозревают её главной виновницей аварийного сбоя приборов.

Тогда в ответ Кеша демонстративно обвёл всех презрительным взглядом и крепко-крепко обнял свою Фифочку. Он ещё ощущал ни с чем не сравнимую гибкость её тела, а в лаборатории опять что-то произошло. Отстраняясь, она держалась за пуговицу пальто, а прямо перед ним, наполовину высунувшись из клетки, сидела обезьянка. Уцепившись хвостом за верхний прут, она тщательно осматривала свои маленькие ручки. При этом с таким завораживающим интересом, что не сразу улавливалось, что она напевает:

– Фифа, Фифочка моя!

Фифа, Фифочка, я – твой!

Кеша почувствовал, как волосы зашевелились на голове, – он опять проснулся.

Глава 4

Они шли по тропке через лесок, чтобы спрямить путь. Фива спросила у бабушки – как у неё получается, то она маленькая, обыкновенная, а то вдруг становится как боярыня, высокой, статной и неприступной – даже боязно подходить к ней.

– А ты вот так вот встань, носки врозь, а пятки сдвинь на ширину ладони и, насколь сможешь, выпрями шею, – сказала бабушка и застыла перед Фивой как изваяние. – И от пяток и ладоней мысленно направь потоки крови к своим плечам и ещё дальше вверх, чтобы за ушами они прошли и, не соединяясь, как бы пронзили небо.

– И я сразу подрасту? – удивилась Фива.

– Подрастёшь и не боярыней будешь, а царевной, – уверенно сказала бабушка.

– И это у всех людей так или только у нас с тобой? – спросила Фива.

– У всех, – ответила бабушка.

И тогда Фива решила удостовериться в правоте её слов, проверить их истинность на себе.

Она действительно вся выпрямилась, внутри будто стержень стальной обнаружился. Конечно, саму себя она не вполне могла видеть, но бабушка сказала, что точно, пока стояла как памятник, была не царевной даже, а царём, начальником полевой экспедиции, потому что в соответствующем обмундировании.

Они рассмеялись, а потом Фива спросила – почему так происходит, если происходит? И бабушка объяснила, что у человека кроме видимого тела есть ещё невидимые.

– Их ровно пять, как пальцев на руке. Мы в них, одно в другом, как матрёшки. Когда они в совпадении – мы сильнее и крепче. Так что потоки крови промеж ушей – это только способ для соединения всех пяти тел в одно единое тело, в одну общую матрёшку, или, скажем так, общую материю. Причём у каждого свой способ: у меня и у тебя – такой, а у кого-то – другой. Бывает, что по болезням, по недоразвитию все эти тонкие невидимые тела обретаются вокруг нашего видимого тела подобно вееру и лишь мешают нам передвигаться в этой жизни. Человеку, знающему, чего он хочет, впятеро легче добиться своего потому, что он впятеро сильнее обычного человека за счёт собранности своих тел в единую матрёшку, как бы в сжатый кулак из пяти пальцев.

А ещё она сказала, что в каждом теле человек уже пребывал, и каждому телу соответствовал определённый мир, и небо соответствовало. И эти миры, и небо и сейчас существуют. И человеку надо вспомнить себя всего – и видимого, и невидимого. И научиться овладевать каждым телом, чтобы пребывать в них, как он это прежде делал, потому что реальный мир перестраивается – и уже близится и новая земля, и новое небо. И много будет всяких космических катастроф, и, чтобы человеку не пропасть, Бог дал ему множество тел, чтобы, в каждом из них пребывая, сотворил себе новое тело. Сам сотворил, потому что он, человек, создан по Божиему подобию и ему дана полная свобода во всём.

– Ой, бабушка, как это интересно! И как страшно! И откуда ты всё это знаешь?

– Оттуда, – ответила бабушка. – Я там была и краешком глаза уже видела и новое небо, и новую землю.

И чтобы уже не задерживаться в леске, решительно продолжила путь. Фива какое-то время шла молча. Потом сказала:

– Наверное, всё это ты узнала от дедушки – он тоже видел новое небо и новую землю?

Бабушка остановилась.

– Ой, Господи! Ты же ничего не знаешь про дедушку?.. Ну да, ты же была в поле.

Она опечалилась, несколько раз кивнув головой, утвердилась в какой-то своей горькой мысли.

– По осени, в октябре, как раз на Флорентия Солунянина, поехал в Москву, надумал рамок для ульев взять, а главное, у него дымарь прохудился. Говорил: Фифочка, к вечеру обернусь – жди. Я ждала-ждала, а его всё нет. Думала: у тебя заночевал. Уже ночь на дворе, но я крючки не стала накидывать ни на калитку, ни на дверь – авось, вернётся. Может, с кем-нибудь из своих дружков-пчеловодов встретился, медовушки попили и припозднился с отъездом. А то возьмёт ещё и с дружком нагрянет – такое бывало.

Вдруг бабушка спросила: не застудится ли внученька, а то бы они на минутку присели под елью. В кожухах – не страшно.

Они присели на сугроб, устроились напротив друг дружки. (Свою клюкастую палку бабушка по обыкновению рядом воткнула в снег.)

– Легла почивать, сон сморил, но одним ушком бодрствую, слышу сквозь дрёму стукнула калитка – шаги, его и ещё чьи-то, лёгкие, быстрые. Не успела подумать, мол, как хорошо получилось, что не закрылась на запоры, а они вдвоём уже в избе.

– Это ты хорошо сделала, голубушка, что не накинула крючки, а то бы ни в жисть не уговорил Флорентия Солунянина заглянуть к нам.

А уж этот Флорентий, Фифочка, такой представительный, в длинном голубом плаще, с откинутым назад капюшоном, хоть и седой весь, но волос на голове курчавистый. Да и борода и усы под стать, а взгляд зоркий, пронизывающий – даже боязно стало.

А он усмехнулся и озарился весь.

– Да уж я тут только сполняю волю Божией Матушки Небесной. Это Она смилостивилась указать мне, чтобы уважил просьбу твого Флора, мово тёзки, в честь Иверской иконы Божией Матери, ежели, конечно, ты, хозяюшка, не зачинила запоры и ждёшь свого суженого. Так что виной всему – ты сама.

Мой Флорушка выступил вперед, и сердце так радостно затрепетало в груди – мой Флорушка, мой суженый, молодой-молодой! И рубашка на нём белая, как в день свадьбы.

– Ты ли Флорушка?! – говорю ему, а сама знаю – он (рубашку белую с тонюсенькими рубчиками, из белого зефира мы вместе покупали).

– Ты на себя, Фифочка, посмотри! Ты ведь тоже в белом подвенечном платье, и горько расставаться, но это временно.

Обнял меня и жарко-жарко в губы поцеловал, а может, я поцеловала. Мы оба, как на свадьбе, едва не задохнулись в поцелуе.

Бабушка усмехнулась, зачем-то потрогала клюкастую палку. Фива смотрела на неё во все глаза.

Потом меня охватила необъяснимая тревога – что за горькое расставание? Говорю:

– Ты, Флорушка, здесь, со мною, или это сон?

– Сон, голубушка, но я с тобою, потому что тело твоего сна такое же, как и моё тело.

– А где ты сам сейчас? – ухватилась я.

Он посмотрел на Флорентия в плаще, тот насупился, а потом резко так откинул полу небесного плаща. И я, как бы в проёме оконном, увидела деда в леске, посреди пасеки, с новеньким дымарём в руках. И я уже рядом с ним оказалась. А всё кругом цветёт – знойный полдень, пчёлы гудят, и слышен звон горного родника – райское местечко. Мне захотелось, обнимая ромашки, упасть в траву – благодать какая! Но зачем-то говорю:

– Ты, Флорушка, вижу, и рамки для ульев взял, и новый дымарь у тебя, и пчеловодческая шляпа.

В ответ он горько-горько улыбнулся, и сразу же мы оказались в избе. У Флорушки в глазах слёзы, а этот-то Солунянин и говорит:

– Ты, хозяюшка, ни о чём его не спрашивай и не ищи… Через неделю привезут твово Флора как раз те, кто погубил его. Помогут похоронить, батюшка побеспокоится. Ошибка случилась, сошёл с автобуса, а на него люди в форме напали. Повалили, скрутили, тыкают лицом в снег: «Ты Фрол, ты?!» А он вырываться начал, мол, не Фрол, а Флор. «А дак ты всё-таки Фрол!» – вскричал один из них и лежащего на спине ударил наганом в висок.

Тут опять Флорушка обнял меня и опять поцеловал.

– Не печалуйся о теле, скоро человек научится его из воздуха обретать. А поцелуи мои – на память. Первый, что буду ждать тебя, а второй – ты здесь нужнее. Во всех пяти мирах наступает время нового неба – Звёздного Спаса, или Звёздного Ребёнка. В миру его называют ребёнком индиго, хотя он уже давно не ребёнок, но покудова не примет своей природной силы, будет оставаться хотя и звёздным, но всего лишь ребёнком. А сила у него такая, что, согласно пророчествам святых отцов, ему открыты все пять миров и более того. Как некогда Адам и Ева были изгнаны из Рая, так сегодня Звёздный Ребёнок, повстречав свою земную любовь, может помочь человечеству вновь обрести утраченный Рай. Великие силы таятся в нём.

Они с Флорентием Солунянином переглянулись, и я поняла – сейчас уйдёт. Тогда сжала его руку и говорю:

– Флорушка, оставь мне пуговку со своей рубашки.

Когда сжала его руку, пуговка врезалась в мои пальцы. Он согласно кивнул. Я потянула за ниточку и словно сдула пуговку. Она слетела с манжетки и покатилась по полу, а я испугалась, что сейчас закатится в какую-нибудь щёлочку, – и проснулась. Проснулась, и так отчётливо запомнилось и отпечаталось в памяти, что прокатилась пуговка возле кровати. Встала, включила свет – точно, лежит рядом с ножкой кровати.

– Бабушка, – взмолилась Фива. – Ты покажешь пуговку?

Бабушка сняла варежку, вывернула, и на тыльной стороне обнаружилась пришитая белая пуговка. Фива не удержалась, потрогала пуговку, а потрогав, восхитилась:

– Надо же, на красной варежке – пуговка из другого сверкающего мира.

Бабушка тихо и счастливо улыбнулась внученькиному восхищению. Вернула варежку на правую сторону. Вскарабкалась по клюкастой палке – стало быть, встала на ноги. Они легко отряхнули друг друга от снега и пошли. Остальное – дома.

Глава 5

Кеша посмотрел на часы – пятнадцать ноль-ноль. Слава богу, что не шесть, стало быть, это не сон, подумал и в угоду сомнениям включил телевизор. В новостях извещалось о последствиях землетрясения, произошедшего двадцать шестого декабря близ острова Суматра. Волна-убийца высотою с трёхэтажный дом буквально растерзала всё живое на нескольких островах. Пострадали Индонезия, Таиланд, Шри-Ланка, Индия, есть жертвы даже на берегах Африки. По сообщениям ООН, погибли более ста пятидесяти тысяч человек (и это ещё не окончательная цифра).

Кеша потрясённо опустился в кресло. Он ничего не знал. Однако двадцать шестого, в воскресенье, он проснулся поутру в смертельном поту. С ним произошло нечто подобное тому, что произошло с американским журналистом, который, находясь за тысячи миль от места события, стал свидетелем извержения вулкана Кракатау (1883) – увидел во сне. Более того, необъяснимым образом Кеша стал ещё и участником трагедии.

Он хорошо помнит, как, вдыхая йодистый экваториальный запах, следил за игрой морских бликов, которые в просветах пальм и береговых строений как бы падали с неба. Это чем-то напоминало лёгкий бег пальцев по клавишам фортепиано. И вдруг небо лопнуло, синева отслоилась, океан поднялся и, закрывая солнце, ринулся на сушу. Палаточные навесы, увеселительные аттракционы, стоянки машин – всё сорвалось, скомкалось и разлетелось, точно ненужный мусор. Люди, собаки, кошки – всё в едином порыве бросилось наутёк от смертоносной волны.

Кеша тоже побежал. Впереди него маячила толстая спина европейца, очевидно туриста, бежавшего с белокурым мальчиком на руках. Когда выбегали на дорогу, ведущую к пальмовой роще, мужчина упал. Он выронил мальчика, и Кеша машинально схватил его за жёлтенькую рубашонку, и волна, полная людского крика, накрыла их.

С ужасом, леденящим сердце, Кеша проснулся. В руке он держал небольшой лоскуток материи, который, как ему показалось, оторвал от простыни.

К утру впечатление сгладилось настолько, что, подобрав валяющийся возле дивана-кровати жёлтый лоскуток, Кеша не задумываясь бросил его в корзину для бумаг.

Сейчас же Кеша сидел словно притюкнутый: в телевизоре словно бы прокручивался его сон. Он увидел двухлетнего мальчика, которого спасатели нашли на дороге в нескольких километрах от пляжа. Тележурналист сообщал, что до недавнего времени считалось, будто родители мальчика погибли. Однако, как оказалось, его отец попал в другую больницу. Увидев мальчика, мужчина ничего не смог сказать в микрофон, а только задрожал и, подавляя рыдания, прильнул к сынишке. Весь в ссадинах и кровоподтёках, он был неузнаваем, но когда повернулся спиной, то Кеша узнал его и узнал мальчика.

Некоторое время Кеша продолжал сидеть не шевелясь. Потом взволнованно вскочил, подбежал к корзине и, высыпав содержимое на пол, увидел жёлтый лоскуток. Подняв его, он уловил йодистый запах экваториального моря. И это было главным, потому что он где-то читал, что наша память более всего хранит характерность запахов, так что забыть их или спутать с другими – практически невозможно.

Кеша опять опустился в кресло. На фоне дымовых шашек и дезинфицирующего огня, полыхающего над руинами фешенебельных отелей, теледиктор бесстрастно сообщал, что накануне землетрясения в районе пролива между островами Ява и Суматра были замечены два метеорита, падение которых сопровождалось взрывами. Учёные предполагают, что именно они могли спровоцировать землетрясение, то есть столкновение литосферных плит, океанической и материковой, в результате которого не только возникло цунами, но и вращение нашей планеты ускорилось. Отныне, бесстрастно возвестил теледиктор, время на ноль целых две десятых секунды для всех нас побежало быстрее. Далее он говорил о гигантской высвободившейся энергии, перед масштабами которой человек – всё ещё беспомощное существо. И в качестве наглядной иллюстрации привёл совершенно свежие примеры, когда один за другим два гигантских астероида, едва не столкнувшиеся с Землёй, были замечены людьми с опозданием, так сказать вдогонку.

Впрочем, всего этого Кеша уже не слышал, его внимание сосредоточилось на том, что отныне время для всех нас побежало быстрее. Этот факт Кеша воспринял как чрезвычайный. Во всяком случае, в его душе он отозвался такой непосильной тяжестью, что, не отдавая себе отчёта, Кеша застонал – никогда, не буду, не хочу. Слова, которые как будто бы сами вымолвились, несколько ослабили впечатление, произведённое информацией о землетрясении. Мелькнула успокаивающая мысль, что жёлтый лоскуток – просто случайность (необъяснимая, как в случае с американским журналистом), но всё же случайность.

Кеша переключил телевизор на другой канал. Шёл анимационный фильм «В поисках Немо». Синяя королевская рыба почему-то напомнила Фиву. Лицо посветлело, если она – Фива, то он, несомненно, рыба-клоун. Да-да, несомненно, машинально подумал и стал припоминать подробности сна сегодняшнего, то есть с Фивой.

Кажется, она уговорила его сходить в лабораторию. И это ей удалось, потому что он хотел отпроситься у Богдана Бонифатьевича на рождественские праздники. Якобы домой, на самом же деле он хотел провести праздники с Фивой. Однако неплохая мысль. Очень даже неплохая, но торопиться не нужно. Вообще ему надо жить размеренной жизнью, так сказать, войти в свою колею, и всё у него наладится. И все «необъяснимости» в конечном итоге будут объяснены. Да, не надо торопиться, надо жить размеренной жизнью. Лучше всего отпроситься завтра, а сегодня он появится в лаборатории и, как бы между прочим, скажет, что отец звонил – некому крышу на баньке починить.

Кеша, умышленно не торопясь, умылся, привёл себя в порядок – странное дело, но впервые ему не хотелось идти в лабораторию. Наверное, и не пошёл бы, но неожиданно увидел на полу, под дверью, конверт с университетским логотипом.

«Дорогой Три-И, ваше вчерашнее отсутствие нас обеспокоило. Получив письмо, будьте любезны, явитесь на кафедру немедленно».

«Шестое января», и – размашистая подпись Богдана Бонифатьевича, которую ни с чьей не спутаешь.

Кеша несколько раз перечитал письмо – руководитель писал в явном раздражении. Но не на Кешу, нет, потому что именем Три-И он называл его только в хорошем расположении духа. Выходит, что руководитель был раздражён на кого-то другого? Кого?! И тут только Кеша обратил внимание, что письмо датировано не пятым, а шестым января. Этим, казалось бы, незначительным фактом он опять был настолько выбит из колеи, что едва не воскликнул – никогда, не буду, не хочу! Но не воскликнул, а только с силой опёрся о спинку кресла.

На первый взгляд его взволнованность была немотивированной. В самом деле, что за беда?! В конце концов, Богдан Бонифатьевич мог ошибиться – простая описка, мало ли? Нет-нет, Кеша откуда-то точно знал, что причина раздражения и факт самого письма кроются именно в этой, кажущейся незначительной ошибке.

Впрочем, Кеша не долго рассиживался. Надев новое демисезонное пальто, которое, встретившись с Фивой, считал счастливым и которое, по его представлению, должно было произвести впечатление на обитателей лаборатории (впрочем, как и любые покупки каждого из них, меняющие внешность), он, тем не менее, облачился в него практически машинально. И не мешкая почти бегом отправился на кафедру. (Тут, конечно, сыграло и то, что предпраздничный день близился к концу.)

Уже на лестнице, увидев, что дверь на кафедру распахнута и какие-то незнакомые молодые люди спортивного вида выносят оттуда коробки с компакт-дисками и папками с документацией, Кеша замедлился. Сделав вид, что он здесь случайно, что-то ищет, заглянул внутрь помещения. Ему одного мгновения было достаточно, чтобы увидеть: и другая дверь, непосредственно в кабинет Богдана Бонифатьевича, тоже распахнута.

– Так нельзя, нельзя, надо было их предупредить загодя, – услышал взволнованный голос руководителя. – Сразу производить выемку документов – это же недоверие!

Ему захотелось пройти к нему, ведь в том не было ничего предосудительного, тем более с письмом, требовавшим явиться. Однако что-то удержало Кешу. Нет, не что-то, а предчувствие, что заходить к руководителю именно сейчас никак нельзя.

Молодые люди, орудовавшие на кафедре, подняли головы.

– Вы к кому?

– Я ищу туалетную комнату, – нашёлся Кеша.

– Это в другом конце коридора или этажом ниже, – подсказали ему.

– Пожалуй, спущусь ниже, – сказал он, потому что таким способом хотел узнать: выемку каких именно документов проводили молодые люди из СОИС, службы охраны интеллектуальной собственности, которую иногда, между собою, аспиранты называли СОИ – службой охраны информации.

В том, что они оттуда, он сразу понял по их спортивной подтянутости. Подобные молодчики бывали в лаборатории, монтировали к компьютерам приставки, регистрирующие утечку информации.

Проходя в лифт, он увидел коробку, которую когда-то сам подписал. «Генетика. Поведение приматов. Контрольная группа».

Что-то произошло, подумал Кеша, и на какую-то долю секунды догадка перехватила дыхание. Нет, не может быть, чтобы на его сон отреагировали приборы. Но во сне мнимость реальна. То есть всплеск эмоций на происходящее во сне зачастую даже превышает подобный всплеск в действительной жизни. Сейчас он спустится в лабораторию и всё узнает.

Кеша остановился в зоне «Б». Через общежитие идти не хотелось. Там этих тараканов – с потолка «капают». Когда-то из-за них переехал к Никодиму Амвросиевичу. Конечно, если пробежать через общежитие – окажешься рядом с лестницей. Но она завалена всякими отбросами. Нет-нет, он пойдёт через двор.

Выйдя на улицу и вдохнув чистого свежего воздуха, Кеша повеселел. В свете электрического освещения студенты покуривали, оживлённо что-то рассказывали друг другу, и снег, словно внемля их настроению, искрился, вспыхивал разноцветными огоньками. Кеша вдруг вспомнил встречу с Фивой возле главного корпуса Тимирязевки и неожиданно для себя стал напевать:

– Фифа, Фифочка моя!

Фифа, Фифочка, я – твой!

Он до того увлёкся, что продолжал напевать и в коридоре, идя по его длинным подвальным лабиринтам.

Перед дверью в лабораторию его слегка стукнули по плечу – Зоро! Они обменялись рукопожатием. Коллега подозрительно оглянулся по сторонам. Впервые Кеша увидел его не весёлым и бесшабашным, полным геройской удали, а мрачным и даже потемневшим. Во всяком случае, волосы на его голове отсвечивали не металлической краснотой, а красноватостью торфяника.

– Прекрати, немедленно прекрати!

– Что «прекрати»? – не понял Кеша.

– Немедленно прекрати напевать свою идиотскую песенку, – зловеще прошептал Зоро.

Впрочем, «зловещность» могла показаться, потому что Зоро сообщил, что все обезьяны, и подопытные, и контрольные, с утра напевают этот незамысловатый мотивчик.

И опять Кеша испытал что-то наподобие мгновенного потрясения, на какую-то долю секунды пол ушёл из-под ног, но кресла, чтобы опереться, не было, и он упёрся одной рукой в стену, а другой вытащил из внутреннего кармана пальто уже известное письмо Богдана Бонифатьевича.

– Скажи, сегодня какое число? Когда вы положили его под дверь?

Теперь настала очередь удивляться Зоро.