Жужжите всем о васильках! «Картинки» с подростками

Когда все герои Туве Янссон закончились, раскрасневшийся Мася прищурил глаза и спросил у Евгении Ивановны:

– А коллекцию марок?.. Которую Хемуль собирал? Нарисуете?

…Потом мы бродили по Горького-Тверской. Добирались до метро «Юго-Западная». Качались на качелях во дворе Маськиного дома. Придумывали – юные язычники! – как должен выглядеть Бог качелей. И соглашались, что это скрипучее существо любит, чтобы его чем-то смазывали. Например, пепси-колой.

Короткий зимний московский вечер заканчивался. Весь вечер Макс обращался ко мне на «вы» и говорил «дядя Юра», хотя «дяде Юре» было тогда 23 года. Но на прощанье он вдруг сбился:

– Хочешь, открою секрет? Только маме и папе не говори… не говорите. Мне скучно в картинных галереях. Я из вежливости с ними хожу туда. А сам даже не смотрю.

Я промолчал. Я тогда не очень понимал, что важно не содержание секрета, а сам факт доверия… И, кажется, всерьёз обдумывал: хорошо это или плохо – скучать в Третьяковке. А Маська вдруг воскликнул:

– Варежки!..

Где-то мы их оставили! Может, в холле гостиницы у Евгении Ивановны. Может, на Тверской-Горького. Может, когда ублажали Качельного бога, глотая из горлышка колючую пепси и поливая остатками шарниры штанг.

– Ну, и ладно! – легкомысленно махнул рукой Маська. И я тоже был легкомысленен, совершенно не подозревал, насколько серьёзна эта потеря: зелёные варежки!

…Сегодня я каждое утро еду по «зелёной ветке» на работу. И иногда мне хочется доехать до «Речного вокзал». Мне кажется, там по-прежнему можно встретить Маську. Что он так же стоит под гулким метрополитеновским куполом и листает толстенную книгу Пушкина, не сняв варежек – чтоб заметнее!

Я улыбаюсь, я думаю, сколько новостей накопилось у нас за четверть века! Я предвкушаю эти разговоры… И про Качельного бога, и про Ваньку Мокрого, и про картинные галереи! Об этом ведь ни с кем больше не поговоришь!

Но потом я вспоминаю, что зелёные варежки мы потеряли! Ещё тогда, в 84-м… А без них и без книги Пушкина нам не найтись в толпе.

И я выхожу на Тверской, пересаживаюсь на лиловую, и еду до офиса. Выхожу из метро – прямо в туманно-дождливый декабрь с десятиградусной плюсовой погодой. И спрашиваю сам себя: «Бог качельный, ну какие тебе тут варежки, Юрий Васильевич?! Какие тебе варежки?! В такую-то теплынь?».

И сам себе отвечаю: обычные, зелёные. Ведь они не исчезли, они просто потерялись. И кто-то новый обязательно их найдет. Примеряет. Приглядится. И однажды по телефону донесётся до меня звонкий смеющийся голос: «Дядя Юра? Феноменальсла! Встречаемся на „Речном вокзале“! Я буду в центре зала. В меховой шапке и в зелёных варежках! Не забыли, как это выглядит? А, дядя Юра?».

2. КАМЕНЬ ХРАБРОСТИ (повседневная жизнь подростков XXI века)

Страх

– Получается, я как бы умер? – Андрей-Мелкий лежал на пыльном операционном столе и таращил на нас свои круглые двенадцатилетние глазищи. Но до этого стола был долгий путь по тёмным коридорам, переходам, галереям старой заброшенной больницы. Мои юные друзья с окрестных дворов вытащили меня сюда уже во второй раз.

Первый раз нас было всего пятеро. Вечером было душно, я вышел прогуляться, – и компания местных подростков пошла со мной. Мы дошли до Собачьего парка, побродили у пересыхающего пруда. А потом Фокс, Мелкий, Слим и Флэшка предложили свой маршрут: «Давайте в больничку, а?».

Мы не торопясь побрели через Зелёную рощу – в медгородок. Там, между сосен, высилось в темноте шестиэтажное здание в стиле сталинского ампира – когда-то это была лучшая больница в городе. Потом, в перестроечные годы, её угробили.

Угробили… Вот и выплыло тональное слово. За этим мы и шли – за окологробными делами, за жутью, за адреналином. И в первый раз, надо сказать, получили по полной.

Слим показал окно, где выбита оказалась решётка. (Слим самый бродячий в компании – в радиусе километра от двора он знает все дыры, щели, потаённые места, знаком с продавцами ночных киосков и бомжами, водителями поливалок и сторожами). Слим показал вход – окно со снятой решёткой, а сам в тёмную пасть громадного сталинского «вампира» не полез. И уже это всех напрягло. Но на миру и смерть красна – и решительный Фокс заскочил на табуретку, приставленную к проему окна (кем?), и взобрался на подоконник. За ним – Флэшка. Потом Мелкий.

С той стороны, почти под подоконником, стояли «турникеты» раздевалки. Мы прошли под ними. Двинулись в сторону угадываемого в темноте проёма. Под ногами хрустело стекло. Вышли в бывшее фойе. Закрытые двери лифта. Вверх – лестница. Массивные перила, широкие ступени. Поднялись на второй этаж.

Эх, какую красоту угробили! В лёгком свечении июльского месяца видны были расходящиеся от лестничной площадки коридоры. Анфилады комнат с раскрытыми дверями. Мы заглянули в несколько кабинетов. Валялись регистрационные журналы, книги (на обложке одной удалось прочитать «Марина Влади. Прерванный полёт»). Покорёженные металлические шкафы. В угол стащены раковины умывальников. Огромный пластиковый шприц. Кушетки. В одной комнате даже шторы не сняли – и они висели здесь уже десятилетие, не раздвигаемые по утрам ничьей рукой. В другой комнате на столе стоял заварочный чайник. Кто-то чиркнул зажигалкой – и мы увидели плесень на его дне. Было полное ощущение, что из больницы в панике бежали – и врачи, и сестрички, и больные, ходячие, конечно. А те, кто не мог ходить, – так и остались на кроватях, кушетках, а может, даже на операционных столах.

Но меня больше волновала не встреча со скелетом на операционном столе, а люди живые… Здесь было много следов потайной жизни. Странные пиктограммы на стенах, незатейливые бомжовские интерьеры в углах некоторых комнатушек. Страшнее было нарваться не на привидение, а на какого-нибудь обпыженного наркомана, который не вышел из своих глюков и неясно как может воспринять нашу «материализацию».

Мы дошли до третьего этажа. Пора было закругляться. Перед уходом пацаны предложили «сделать локацию». Замолчали, вслушиваясь в жизнь ночной заброшенной больницы (есть ли она тут?). Но только едва уловимое сопение моих попутчиков колыхало спёртый воздух прошлого. В темноте не было видно их лиц, это на следующий день, во время примерно такой же ориентировки на местности, мне удалось щёлкнуть фотоаппаратом. Вспышка – и врасплох застигнутые, высвеченные мордахи навсегда остались на фотоматрице. Невероятно странная картина! Один был возмущён. У другого – зарождающийся страх. На третьем лице – беспечная улыбка. Четвёртый – спокоен как… Фокс. И никаких ниточек от настроения к настроению. Каждый живёт в мире своих эмоций. Оказывается, темнота – враг солидарного настроения. Но она, эта солидарность, вскоре выказала себя.

Где-то далеко внизу (в раздевалке?) зазвонил телефон. Хрипло, нудно, монотонно. Будто из мира, где нет никаких сотовых мелодий – а только это: дзи-дзи-дзи-дзи.

И тут же вверху, этажами выше, замяукала кошка. Далеко-далеко. Жалобно-жалобно.

Мелкий бросился бежать. За ним Флэшка и Фокс. Я пошёл вниз степенно, но волна озноба холку покрыла-таки. Оказывается, самое солидарное настроение – паника, страх.

Вот таким был первый раз. А во второй раз подростки уже подготовились. Нас стало больше: появились Лёша (Винтер) и его брат из Радужного Андрей, пришли Аня, Лёша-Рыжий. Ещё присоединился папа Фокса. Ребята взяли фонарики. А Слим – мини-радио с большой колонкой (чтобы не скучать по пути). На этот раз исследовательская экспедиция спустилась в подвал, который под землёй вёл в морг, потом добралась до шестого этажа. Фонарики помогали обнаруживать странные детали. Вот электрощит с раскрытой дверцей, на дверце надпись «морг», а мелом приписка: «Осторожно, работают люди!». Вот стена, в трех местах забрызганная мелкой изморосью марганцовки (или не марганцовки?). Вот недавняя надпись мелом: Whot? (Кто?). Это whot встречалось нам постоянно – на дверях, на стенах и даже на полу, на остатках паркета.

Но, тем не менее, былого страха и след простыл. Слишком многолюдно, слишком «фонарично». А тут мы с фоксовским отцом ещё припомнили, что когда-то нам в этой больнице, чуть ли не в одно время, удаляли гланды. И даже нашли эту операционную.

Там мы остановились у операционного стола, заляпанного краской, и заспорили: тут ли мы расставались с собственными гландами или нет? Мальчики и девочки заскучали и, показалось, пожалели, что взяли с собой взрослых.

И тут, чтобы восстановить экстрим-настроение, я предложил одну невинную штуку. Раньше хорошо известную всякому по опыту пионерлагерей. «Подъём человека одними указательными пальцами». Быть таким поднимаемым человеком вызвался Андрюха-Мелкий. Мы уложили его на операционный стол. Выключили фонарики. Подсунули под него свои указательные пальцы. Я стал объяснять:

– Сейчас повторяем за мной по кругу одну и ту же фразу. И как только дойдёт до фразы: «Пусть черти хоронят!», – все вместе поднимаем Мелкого вверх.

– Получается, я как бы умер? – спросил Мелкий.

– Да, нет. Это просто типа считалки. Поехали! Барин умер… – начал я заунывным голосом.

– Барин умер, – хорошо подыграл мне Фокс.

А вот на Андрее из Радужного случилась заминка. Он пытался сказать считалочную фразу, но голос не слушался. Он выдернул пальцы из-под Андрея и отскочил в сторону: «Я не буду!».

Мы продолжили без него.

– Будем хоронить!

– Будем хоронить!

– Будем хоронить…

– Не будем хоронить!

– Не будем хоронить!

– Не будем хоронить… – я вслушивался в голоса ребят и чувствовал, как полны они страхом. Это был не тот страх, который когда-то в советско-пионерские времена неизбежно рождался на таких вот «дурилках», страх перед всякой нежитью! У нового страха новых ребят была совсем другая природа. Они, показалось мне, вдруг разом испытали неловкость, оттого что их втянули в какой-то странный ритуал. Старая игра-пустышка (по крайней мере, такой она казалась нам лет тридцать назад) современными подростками воспринималась всерьёз. Примерно, как «чёрная месса», знакомая им по книгам и фильмах. И даже по рассказам! Славная моя компания, видел я уже, боится, но боится не мертвецов, упырей и прочего сброда, а боится покушения на собственную веру. Боится, что странный ритуал, затеянный посреди пустынной тёмной больницы, навредит тому их внутреннему покою, который именуется «верующая душа».

Они верили в разное. Но все они верили!

– Пусть черти хоронят! – мы наспех закончили ритуал советского пионерского лагеря. Легко подняли Андрюху на пальцах, потом аккуратно вернули на землю. Мелкий засмеялся. Потом перекрестился, защищая себя верой.

Потом мы вышли из тёмной, глухой комнаты в коридор. Галерея разбитых окон выходила на Зелёную рощу, на монастырь, на храм. Над храмом тонкими голубыми и розовыми полутонами светился крест, подсвеченный стараниями игуменьи монастыря. Он был и далёк, и близок.

Андрей из Радужного шагнул к подоконнику и замер, вбирая в себя льющийся свет. Кто-то стоял подальше. Кто-то ближе. Но света досталось всем. И на виду этой городской панорамы нам поскорее захотелось на свежий воздух, в жизнь, в современность, в реальность, где новое поколение подрастает, чтобы строить новые больницы и новые храмы.

2005, август

Без проверочной работы

В нашу гостиную ребята пригласили отца Андрея из Крестовоздвиженского храма.

Первую часть он «утопил» в абстракциях: мальчишкам было просто трудно сосредоточиться, ничего не видя перед собой, не визуализируя речь священника. Но потом, когда пошли вопросы, разговор немного оживился.

Запомнилось у о. Андрея: самоубийцы снимают крестик с груди, с крестиком не удаётся лишить себя жизни.

Про крестик – факт легко проверяется. Взять милицейские протоколы при суицидах. Медицинские осмотры и освидетельствования. Там это всё есть – что было на теле, чего не было. Можно сделать статистические обобщения: кто из самоубийц был с крестиком, кто без него. Простая статистика уведёт к доказательству (опровержению) влияния креста (равно как и других оберегов) на суицидальные акты.

Но как-то хорошо прозвучало у отца Андрея: крестик не даст наложить на себя руки. И подумалось: пусть так и впредь звучит. Не надо здесь ничего доказывать и опровергать. Когда-нибудь и кто-нибудь действительно остановится от последнего шага, вспомнив эти простые слова про крестик. А высшую смысловую реальность таким незатейливым исследованием всё равно не проявить.

Добро должно быть с битами?

Его опять побили. Поехал к другу на Юго-Западный. Там ему понаставили синяков. Я после выходных с ним встретился – фиолетовые мешки под глазами.

Да, этот парень – не сахар. Затычкой лезет во все дырки! Не следит за языком. Но… бьют его не только поэтому. Бьют из-за какого-то системного изъяна в его воспитании. Точнее, в полном отсутствии последнего. Воспитание у него заменено поспешной, приблизительной социализацией. Дома с ним две женщины, которым мальчик, в общем, не нужен. «Улица» им, если по хорошему, тоже не занималась: это ведь миф, что «улица» способна воспитать кого угодно. Увы, у улицы тоже есть «любимчики» и есть «изгои». Тот, который сегодня с синяками под глазами, – изгой.

Но он мечтает быть не изгоем, а фаворитом.

– Ты хоть одному ответил? – спросил я, имея в виду обидчиков.

– Ещё как! – бодро рапортует он. – Мы потом на Юго-Запад целой бригадой приехали. С битами! Представляете, какое месиво там было?

Прошлый раз, когда его побили (недели три назад), он тоже рассказывал про эту мифическую бригаду. Про защитников с битами. Похоже, это его главный на сегодня идеал приемлемого мироустройства – и он в него верит.

– Я рад был тебя видеть, – тихо сказал я на прощание. И услышав это, он мгновенно уронил со своих глаз пелену тумана, напускной жёсткости, смёл эхо своих фантазий про бригаду с битами. Глаза стали чистыми, доверчивыми и совсем-совсем детскими.

Самое печальное, что с такими глазами защищаться ему будет ещё труднее.

2006

Весна красна, с погонами

Вчера попал в эпицентр милицейской «операции».

Её участниками стали соседские мальчишки. Итак, двое из них, вижу вчера, вышагивают у гаражей. Поздоровались. Один не выдерживает, хвастает:

– Мы барыгу ловим!

– Кто – «вы»?

– Вон, с ментами, – кивает на автомобиль в глубине двора. Свет в салоне погашен, никого не видно.

– А ловите кого?

– Да вы его видели. Он с нами ходил. Живёт рядом. Восемнадцать лет ему. Мы дали тысячу, сейчас он принесёт пять паков (это 28 косарей!). И ему каюк!

– Подожди! – не врубаюсь я. – Каюк – из-за вас? Из-за того, что вы его подставляете?

– А пусть не банчит!

Вот такая «операция»! «Контрольный закуп» – руками несовершеннолетних.

На следующее утро, то бишь сегодня, вновь сталкиваюсь с новообращёнными «оперативниками». Один из них, назовём – Белый, просит сфотографировать его. Фотка нужна для удостоверения. Для «красных корочек». Там будет написано хоть и мало вразумительное, но зато внушительное: «помощник».

– Это за то, что вчерашнего «гангстера» поймали? – уточняю я. – Ну, своего приятеля?

– Теперь он нам не приятель, – хмурится Белый.

– Конечно, угонщику машин банчило не товарищ.

Белый краснеет. «Угонщик машин» – это он. Решили покататься прошлым летом. Выпили пиво – и вперёд, до первого дерева! До сих пор тянет лямку «принудительных работ». Этим страшным словом поначалу обозначалась всего-навсего уборка вокруг родной пятиэтажки. Но на каком-то этапе «воспитателям» в красных погонах захотелось, по-видимому, расширить поле деятельности. И мальчиков взяли «на операцию». Хорошо хоть, «левольверт» не дали!

Давно я не размышлял над таким г..! А размышлять надо. Хотя бы для себя. Ситуация ждёт ясных оценок. И я говорю парням:

– Банчить плохо! Это один из самых низких уровней «отстоя». Но сдавать своих, заманивать в ловушку, а потом отдавать на растерзание – ниже некуда! Юридические нормы жизни и нравственные иногда не совпадают. И когда такой болезненный разрыв обнаруживается, я за тех, кто выбирает нравственный закон.

…Последние слова я думаю уже про себя. Шагаю через пустырь напропалую, втягиваю несущийся от недостройки запашок ганджибаса (мерещится?), втаптываю в мокрый снег собачьи какашки и отмечаю, что весна пришла. Весна красна! Красна, как те погоны!

2006, 7 марта

Звук потише!

В метрополитеновском переходе раздавались два резких фальцета: молодой мент бурно спорил с молодым бомжем.

«О, великий маг!..»

Сегодня мои «подросткеры» опять дожидались меня у дома. А чтобы не скучать – они развлекались. Очень так невинно. Кто-нибудь ложился на скамейку. Денис пережимал добровольцу сонную артерию, усыпляя того. Потом бурно обсуждались краски и сюжеты видений. И такой шабаш – на глазах моих соседей!

– Ну, даёте! – только и осталось сказать. – Полдома теперь гадает, что за секту я тут приютил.

– А давайте покажем эту «секту»! – предложил Денис. – Представляете? Ближе к ночи мы появляемся здесь в чёрных балахонах, с косами в руках и факелами. Обзваниваем все двери в вашем подъезде. И как только жильцы врубятся в ситуацию, мы звоним вам. Вы выходите. А мы падаем на колени и кричим: «Повелевайте, о, великий маг!».

Я моментально представил всё это (как-никак тоже фэнтези читаю!). И… будто самому пережали сонную артерию. Причудливые образы выплыли из нереального света. Блеснули синие лезвия кос. Низким жаром дохнуло от факелов в руках мальчишек. А из их распахнутых глазищ струилась смиренная готовность…

– Поднимите-ка окурки с земли, – сказал я. – Понашвыряли! Вон же урна.

Но это было не повеление. Это была просьба, маленькая и необременительная, – да и с такими я нечасто лезу к юным людям. Потому-то и можно мне предложить: «Повелевайте…».

2006, 10 апреля

Назвал бы фильм по-другому

Если бы наш многоуважаемый Никита А. был Эмиром Кустурицей, он бы, с его слов, проделал над фильмом «Помнишь ли ты Долли Белл?» две операции.

Во-первых, вырезал бы из него сцену смерти Махо (отца главного героя – подростка Дино).

Во-вторых, назвал бы фильм по-другому: «С каждым днём, с каждым часом у меня получается всё лучше и лучше!». (Если помните, этой фразой Дино программировал себя, убеждал в том, что он умеет гипнотизировать, – этакое НЛП 50-х годов).

И то, и другое нужно Никите-«Кустурице», чтобы фильм стал «более позитивным». Реализм, тождественность художественных образов и жизни, сложной, противоречивой, разноплановой, Никите не очень нравится. По крайней мере, когда мы смотрели фильм, сцену со смертью он «промотал». Мол, напрягает!

Потом завёл эстетический разговор: зачем отражать способами кино «всякое г.»? – его и в жизни хватает. «Нужен позитив. Вот я вам принесу фильм…», – и пока он подбирает мне фильм на уровне передовой «эстетики позитива», я всё думаю про эту самую эстетику. (Как бы её назвать поточнее – «позитиффизм»? – чтобы жаргонным включением развести с контовским позитивизмом?).

Так вот, беспокоит меня этот самый «позитиффизм». Потребительский заказ «Сделайте нам позитиффно!» рождает арт-конгломераты усечённые, далёкие от реальности, а значит – и от реальных бед, болезней, страданий. И поскольку отсекается все «негативное», всё болезненное, всё, что способно породить боль, – отмирают в душе те центры, которые отвечают за сочувствие, сострадание.

Посмотрим, какой фильм он подберёт в замену несовременного Эмира Кустурицы.

2006, 14 июля

О гламуре

После гонок по городу (банк – университет – типография – книжный магазин – издательство) в библиотеку, к занятиям с юнкорами примчался взмыленный. Точнее – наэлектризованный. Снял шапку, а волосы буквально – дыбом… Моих юнредов, предновогодне возбуждённых, это развеселило. И я на некоторое время стал объектом их остроумия, «парикмахерских» советов и имиджевых консультаций. Впрочем, закончилось все серьёзной Лёшкиной рекомендацией: «Есть специальный лак, можно уложить волосы, побрызгать – и всё будет нормально!».

В принципе, ни капли не сомневаюсь, что мой внешний вид (как и габитус других) всегда важная тема для подростковой рефлексии. Это в природе возраста – улавливать настроение встречного, ориентируясь, в первую очередь, на внешний вид. Внешний вид – самая полная информация для работы интуиции.

Сегодня же – ещё одна реакция подростков.

В зал, где мы занимались, зашёл незнакомый парень (22 года). Растрёпанный, рассеянный. Сказал, что собирается получить второе образование по журналистике, и спросил, можно ли у нас бывать на занятиях? Я пригласил посидеть, послушать, чтобы определиться, сможет ли он вписаться в нашу устоявшуюся компанию.

Но тут мои подростки неожиданно «заволновались». Начали кривляться, хмыкать, выказывать плохо закамуфлированное непочтение к гостю. Я потом спросил, что за фокусы? Ответили: а нам интуиция подсказывает – не наш человек!

Новичок был отторгнут полностью. Меня «поймали» на взъерошенности.

Я возвращался домой и обдумывал их желание побрызгать меня лаком. По сути дела, сквозь стёб просочилась их вполне ощутимая жажда… гламура. Да, да, гламура. Но не совсем было понятно, откуда это. Либо просто выловлено из общей атмосферы (здесь новую эстетику культивируют, в первую очередь, СМИ). Либо потребности более глубинные.

Гламур – это противоположность хипповско-битнической антирациональности. Гламур – это эстетика рационального.

И желание моих подростков всучить мне баллончик с лаком – это (обобщаю) стремление жить в мире рациональном, строго определённом и жестко зафиксированном в этой определённости.

Так, что ли?

2006, декабрь

Ночёвки

У подростков есть много обычаев, которые у взрослых уже практически не встречаются. Одна из таких особенностей: изредка ночевать друг у друга, просто так, без острой необходимости, «ознакомительно», что ли.

Я сам помню по юности, сколько в этом было завораживающего – остаться на ночь в чужом доме. Раскрывалась перед тобой прикровенная жизнь чужой семьи. Допуск, полученный к чужой частной жизни, почему-то волновал, делал проживаемые мгновения острее и ярче и… поучительнее, наверное. А, оказывается, внутренне ахал ты то и дело, вон как у них заведено! Оказывается, они любят на ужин мелкую картошку в мундире, политую подсолнечным маслом. Оказывается, отец твоего друга мажет перед сном поясницу какой-то остро пахнущей мазью, и её запах вплетается в другие запахи чужого быта. Оказывается, на ночь здесь оставляется включённым старый поцарапанный ночник в форме кремлёвской башни. Ты разглядываешь на потолке багровые пятна света от кремлёвской звезды и переживаешь созревание в себе нового опыта. А ещё – особенно остро чувствуешь разлуку со своим домом, со своей семьей: это чувство готовит тебя к будущему.

Едва начались каникулы, мои орлы разлетелись по «гнёздам» друг друга. Никич, скорее всего, у Арена, Лёшка – у Саши, или оба подались к Славе. Андрей тоже наверняка обживает чужой быт.

Обычай этот живуч, тянется сквозь десятилетия. Значит, реализует какие-то важные потребности созревания, взросления.

2007, 3 января

Поколение

Если быть социологически точным, понятие «поколение» используется, во-первых, для раскрытия «структурных отношений между родителями и детьми». Здесь «шаг поколения» примерно 25 лет. Во-вторых, за поколение принимают возрастную (социально-демографическую) когороту (ровесники, объединенные общим опытом), при этом учитывают, к какому значимому (влияющему на сознание) событию тяготеет эта когорта. «Социологический словарь» Аберкромби и др. определяет поколение как «социальную когорту, коллективный исторический опыт которой сформировался под влиянием важного события или событий, а память выстраивается вокруг повторяющихся ритуалов и значимых мест, как в случае с поколением шестидесятых». Исходя из этого, иногда 13-18-летние будут тяготеть к одному событию (XX съезд КПСС), а иногда близлежащие события «растянут» их по разным когортам, что-то типа: на 18-летних повлиял распад СССР, а на 13-летних – только расстрел Белого дома… То есть «эпоха» и «поколение» находятся в более сложных взаимоотношениях.

2007, 4 февраля

К вопросу о восприятии мира

Поздний вечер. Карьер на юго-западной окраине города. Пятно красного заката над нами – всё темней и темней.

Узкая полоска пляжа и даже отвесные скалы заполнены отдыхающими. Негромкое гудение заканчивающегося жаркого дня.

Вдруг где-то за скалами, за кустарником, за невысокими елями – вой собаки. Протяжный, долгий, тоскливый.

Пляжный люд вмиг замолкает. Слышится, как катится пустая пивная бутылка. Две девочки-подростка, примостившиеся на шершавом камне, жмутся друг к дружке.