Новые туфли хочется всегда. Побег третий, псевдозаграничный. «Уйти, чтобы…»

Мама встала из-за стола. Налила себе стакан воды. Выпила залпом. Посмотрела на меня:

– Будешь?

Я помотал головой. Почувствовал себя маленьким. Опять почувствовал, я вспомнил это чувство – чувство безграничной маминой власти. Надо мной. Как я смотрел на нее снизу вверх и ликовал, что прямо сейчас узнаю еще один правильный ответ на очередной волнующий меня вопрос. «Идеально» и «правильно» – они для меня существовали в этих стенах всегда, они были воплощены в маме и отце, во всем, что родители делали и говорили. Я радовался. Нет, я ликовал, что порциями получаю знание об «идеальном» и «правильном». И сейчас на моих глазах пытаются разрушить мой идеальный и правильный мир? И кто?! Моя мама?!

– Как хочешь, – мама присела за стол, – ты, конечно, прав! Нельзя всю жизнь копить слова, а потом за раз вывалить их тебе на голову. Но что поделать! Ты – единственный ребенок, и я всё еще учусь – постигаю секреты воспитания.

– Один из них – это стакан воды, который ты мне предложила?

Мама поставила мне щелбан. Не формально.

– Продолжу, с твоего позволения? – мама умеет задавать вопросы, не предполагающие ответов.

– Я действительно могу тебя остановить? – решил еще чуть-чуть ее позлить.

– Не думаю.

– Ощущая всю полноту своей свободы, прошу тебя, ма, продолжай.

– Ты – мой сын, – мама дотянулась до меня и нежно поцеловала в лоб, – и не только потому, что после носков ты начал «менять» девчонок. Кстати, факт с девчонками папу задел гораздо больше, чем запасные носки. В данном случае он был уверен, что в тебе начали «бродить» дурные гены. Он всё обдумал и сказал мне следующее: «Я этого ждал и боялся! Эти твои гены! Наташа! Эти твои гены! Я всю жизнь ждал и боялся, что они проявятся!» Мне было неприятно услышать подобное от твоего отца. Впервые в жизни он позволил себе в чем-то меня упрекнуть. Но, заметь, он не был мелочным! Он не про туфли какие-то дурацкие говорил! Тем не менее, мне было не радостно в тот момент, но я нашла в себе силы, чтобы не продолжить разговор в тоне, предложенном папой. Я ему спокойно ответила:

– Можно, наконец, тебя поздравить – правильно понимаю?

Твой отец посчитал мою реакцию странной и замешкался с ответом. Я молчала, не помогала ему наводящими вопросами или ответами. Ему пришлось уточнять самому:

– С чем же?

– Ты всю жизнь положил на то, чтобы ждать, и вот – дождался. Ты готов, я так понимаю, принимать поздравления?

Наш папа все понял. О чем он думал в последовавшие пару минут тишины – не знаю. Старалась не мешать ему. Не вмешиваться в таинство, не отслеживать ход его мыслей и не влиять на этот самый ход. Вспомнила твой неудобный вопрос о том, «почему мы с папой вместе», и рассказала этот случай отцу. Он сначала ничего не сказал, потом спросил, почему я раньше ему этого не рассказывала. Я ему ответила, что только сейчас он невольно прояснил для меня ситуацию. Теперь я точно знаю, почему мы с ним были и остаемся вместе. Опять повисла пауза. Он ждал от меня продолжения. Я могла бы ему помочь и сразу сказать, что именно поняла. Но во мне засела обида, и я молчала. Он понял, что если не задаст вопроса, то ответа не получит. И он спросил:

– И почему, ты думаешь, мы вместе?

Так странно: смотреть на человека, одновременно страшно на него злясь и испытывая к нему нежность, потому что в тот момент по-настоящему ему важны были не мои дурные гены, а то, что я ему отвечу про нас. И я его простила. Я всё равно бы сказала ему то, что сказала спустя несколько секунд. Но могла бы сказать так, чтобы сделать больно. А сказала так, чтобы боли не было:

– Потому что мы любим друг друга.

Папа не просиял от счастья. Он взглядом погрузился куда-то, потом вернулся. Посмотрел на меня. На глаза у него навернулись слезы. Он их не заметил. Еще секунды его взгляд отсутствовал. Наконец, «вернулся», сфокусировался на мне, и он даже сказал:

– Прости меня…

– А как же «эти мои дурные гены»?

– Прости меня, я тебя прошу…

Я пошла в свои закрома, отыскала там старые записки, фотографии, диктофонные записи и принесла их твоему отцу.

– Ты прав, дорогой, дурные они или нет, но и мои гены в нашем сыне есть.

– Прости, пожалуйста!

– Не перебивай! Ты прав в том, что мы кое-чего дождались, и хватит прятать голову в песок. У нашего сына перепуталось что-то в голове. И я, и ты понимаем почему. Он, как и мы в свое время, ищет себя и не ищет одновременно. Мы для него пример, идеал, который существует неизменно, и всегда был именно таковым. Кому, как не нам, рассказать ему, что это не так, точнее, не совсем так, как он думает. Идиллия – это всегда труд. Наши отношения – тоже труд. Не приведи Господи, какой! Но без него, видимо, ничего бы не получилось.

– Без Господа? – уточнил папа.

– Без труда! Ты о чем?! – я готова была взорваться, но потом поняла, чему противоречу, и мгновенно остыла, – и без Господа, конечно, тоже ничего бы у нас не получилось. Но сейчас не путай меня, пожалуйста! Мы должны объяснить нашему сыну, что бзики есть не только у других, но и у нас с тобой – стало быть, надо терпимее относиться к другим людям.

– Ко всем? А можно к лысым оставаться крайне нетерпимым? – голос твоего отца звучал уже совершенно невозмутимо.

– Это еще почему? И причем здесь лысые? – отец всегда умел поддерживать в моем голосе постоянную температуру кипения.

– У нас с тобой лысины нет – значит, к лысым наш сын терпимо относиться не должен. Если следовать твоей логике.

– Моей логике?! Спасибо, но только за то, что не сказал о бзиках, что они – мои.

– Пожалуйста. Просто мои бзики не так заметны. Но не менее ценны.

Я решила сравнять счет за «лысых» и, копируя отцову невозмутимость, предложила:

– Потанцуем? Рок-н-ролл.

В глазах папы я прочла, что отомщена. Никогда не использовала этот запрещенный болевой прием, но и он никогда мне не говорил о моих дурных генах, бзиках и неприязни к лысым. Последнее оказалось особенно обидным, потому что было клеветой. Папа понял, что перестарался. Невольно. Но сильно. Он переменился в лице. Перестал шутить. В общем, собрался.

– Позже – обязательно. А сейчас расскажи мне, как именно ты собираешься помочь сыну, – он сказал это тоном человека, не способного к выпадам в вопросе нетерпимости к лысым.

Я посмотрела на свой горе-архив и поняла, что в таком виде он – не помощь тебе, сын, а наказание. Поэтому сказала:

– А может, он сам разберется в моих записях? У нас вырос умный мальчик.

Я надеялась, что твой отец освободит меня от труда по упорядочиванию архива, например, взяв эту почетную обязанность на себя, но папа тоже успел адекватно оценить объем предстоящей работы.

– Наташа, напиши нормальный дневник! – отец спасал ситуацию и себя.

Моя решимость таяла на глазах. Попыталась еще раз «перевести стрелки»:

– А исследовательский дух? А потребность до всего дойти самому?

– Если ты хочешь, чтобы он так ничего и не узнал, то тогда, конечно, я за привитие вкуса к исследованиям.

Мне потребовалось еще несколько секунд, чтобы смириться с неизбежностью предстоявшего мне подвига. Мне нужно было убедить твоего отца, что я не хочу возвращаться в то своё прошлое. Мне это удалось. Теперь важно было не выказать радости, что мне удалось задуманное. Я отводила глаза от папы и тупо таращилась на архив. Если бы он заглянул в эту минуту в мои глаза, то прочитал бы в них примерно следующее: «Какое это блаженство еще раз пройти путь, ведущий к счастью. Так легко идти по дороге, когда точно знаешь, куда она тебя приведет. Видишь гораздо больше, чем когда сосредоточиваешься только на неизвестности, еще не зная, где и чем закончится твой путь. Когда идешь известно куда, ты смакуешь всю дорогу. Каждую кочку и травинку. И лес не страшный, и шорохи не пугают, и темнеет очень по-доброму и совсем не рано. Вся дорога тебе в радость. И чем ближе пункт прибытия, тем сильнее ликование в твоей душе. Потому что сейчас ты уже точно знаешь, что все закончится хорошо. Чудесно всё закончится. Великолепно. Настолько великолепно, что ты даже не могла предполагать. А сейчас можешь. И не предполагать, а точно знать. Ты знаешь и ликуешь. Ты опять на пороге своего счастья. Опять – это второй раз. И, скорее всего, на третий ты не решишься. Дорога при всей предсказуемости всё-таки забирает много душевных сил. И потому, что больше ты по этой дороге уже не пройдешь, вот так от начала и до конца, ты еще острее ощущаешь грядущее счастье».

С твоим отцом оставалось выяснить еще один вопрос.

– Хорошо, а ты мой дневник будешь читать? – я бы всё равно писала с купюрами, но важно было определиться, с какими именно.

– Нет! Ни за что! – отец вышел из кухни, но тут же вернулся, выпил воды и продолжил гораздо спокойнее. – Буду. Должен же я когда-то узнать, что тогда произошло на самом деле.

– Хорошо, но учти, если мы и разведемся, то из-за тебя, а не из-за меня!

Мама замолчала. Она еще секунд двадцать пребывала там, в том разговоре с отцом. Потом вернулась ко мне. Я тоже молчал. Если честно, хотел продолжения рассказа про тогда, а не сегодняшнего разговора обо мне. По взгляду мамы было совершенно непонятно, какого рода продолжения ждать. На всякий случай, я приготовился держать оборону.

– Ты свой холодный чай будешь пить с вареньем и пирожком или с чем-то одним? – мама сказала это так, будто бы ничто этой фразе не предшествовало.

– Мама?! – теперь взорвало меня.

– Ну а что? Если у тебя ни на столечко, – мама показала большим и указательным пальцами, сколько именно, и у нее получилось, что не больше одного миллиметра, – нет чувства драматургии! Нет, чтобы уже вдохновиться и, отказавшись от чая (можно ли после такого душещипательного сюжета – я старалась, между прочим! – что-то есть), пойти читать столь шикарно презентованный опус! А раз нет у тебя этого чутья – сиди и пей свой холодный чай! Хочешь с вареньем, хочешь с пирожком, а хочешь – с тем и другим вместе.

– Мам, так это всё неправда? Про тебя и папу?

– Почему сразу неправда?! Правда! Только сейчас я к ней отношусь не как к драме. Если бы я уже была прекрасной старухой или хотя бы мне было шестьдесят, а то мне всего-то чуть за пятьдесят, а потому старческой сентиментальности от меня не жди. Позже! Возможно, даже слезý. А пока – вопрос о чае и варенье. И, кстати, о драматургии…

– Ма, чтобы ты дальше ни сказала, ты – лучшая.

– Сын, если ты серьезно, то тебе хорошо известны мои пристрастия в драгоценностях – этого достаточно и без столь дорогих слов. А если…

– Ма, я всё понял!

– Прекрасно. Не огорчай меня, сын. Я очень старалась научить тебя различать ситуации и понимать, когда дарить цветы, а когда говорить слова. Я старалась привить тебе вкус. Ко всему.

– Ма, у меня стойкий иммунитет к пошлости. Ситуация настолько не стандартна. И, прости, ты слишком хорошо выглядишь, вот я и заговорил в тоне «приударить». Прости-прости-прости, – я приложил руку к сердцу и склонил голову.

– Так вот о драматургии. Помнишь спектакли японского театра кукол Бурнаку?

– Не надо опять об этом представлении инопланетян!

– Хорошо, что ты помнишь. У них, сын, всё не так. Помнишь, сначала долго под монотонный напряженный аккомпанемент певец-сказитель долго что-то рассказывает. Ты думаешь, что спектакль уже идет. А оказывается – это еще и не спектакль вовсе. Это нам объясняют предысторию и контекст. И в программке жирным шрифтом выделена фраза «с этого момента начинается спектакль». Спектакль всегда начинается с нужного момента – «с этого». Но нам не нужно догадываться, что предшествовало «этому» моменту. Нам всё рассказали в деталях.

– Я на этой предыстории и заснул. Наблюдал, как монотонно водят грабельками по струнам очень странной домры-балалайки, и под завывающую интонацию заснул.

– Вот и я говорю: не складывается у тебя с предысториями. Не знаешь ты, почему именно так действие разворачивается. У тебя, сын, спектакль то не с того момента начинается, то не так. И в этом отчасти есть моя вина. Наша с твоим отцом вина. Мы тебе историю рассказали, а предысторию утаили. Невольно. Вот у тебя «пьеса» и не играется.

– Еще сегодня утром я был убежден, что у меня всё хорошо. Всё играется.

– Если ты прочтешь вот это, – мама пододвинула ко мне древнюю тетрадку, – и ничего не изменится, значит, мы с твоим отцом перестраховались. И еще, я изменила имена, чтобы ты не стал прокурором с первых же страниц. И Париж – это условно. С тем же успехом я могла написать Лондон или Венеция. Париж, потому что ты там еще не был и не будешь цепляться к деталям. Кстати, тебе пора там побывать. И обязательно с девушкой. И чтобы это был тот самый момент, когда не думаешь про новые туфли. Такое бывает, только когда начинается большая любовь.

– Когда она начнется у меня? Хотя бы маленькая…

– Скоро.

Мама протянула мне ключи от дачи и пакет с продуктами.

Глава 2. Дневник

Любовь была. Особый талант — понимать,

что это и есть любовь, когда она уже была.

Придумать бы такую лупу или таблетку,

чтобы научиться распознавать любовь,

пока она еще есть.

Важно. Русский немец

Шеф заболел. Сильно. И на прием мы пошли вдвоем с его женой. Просто мы подруги. Наконец-то выведу в свет свою горжетку! Скоро из моды выйдет, а я еще никуда не смогла ее надеть. Всё сомневалась в уместности. И вот я: шелковое красновато-розоватое с чуть коричневыми, оранжевыми и зелеными бликами – и это только платье. Как положено коктейльное. Горжетка коричневого меха с розовым атласным бантом. А главное. Смертельный номер для мужчин – сапоги.

Высокие и абсолютно красные. Очень спокойный, элегантный, достойный красный цвет. Но когда я в них, спокойна почему-то только я. Остальные реагируют по-разному, но очень активно реагируют. Однажды на работе меня увидел в них наш самый главный президент. Он сказал: «Здравствуйте, Наташа». Сказал первым, а я ответила «Здравствуйте» и продолжила кому-то что-то объяснять по телефону. И только потом! гораздо потом! до меня дошло! Это был ОН. Поздоровался ПЕРВЫМ. Назвал меня ПО ИМЕНИ. До того момента я говорила первой, мне – в лучшем случае кивали. И были серьезные причины полагать, что меня чаще идентифицируют как предмет мебели. Оказывается, он знает моё имя. Господи, что же это было?! Стала искать ответ почему-то на полу. И увидела: не успела переодеть обувь… И юбка – выше колена. И я, говоря по телефону, присела на стол. И что уж тут скрывать – нога на ногу. Я знала, что они, мои красные сапоги, действуют, но чтобы ТАК!

В общем, сапоги были сегодня на мне под настроение. О приеме, когда одевалась утром, я еще не знала. Но восприняла стечение обстоятельств как знак.

Прочитал первую страницу. На лбу собрались морщины. Я думал: «Что это? Что это за бред? Если это не шутка, то родители затеяли уж слишком жестокий опыт. Мама не могла такое написать! Она не могла так думать даже в двадцать лет! Кто угодно, Господи, кто угодно! Только не моя мама…» Я перевернул страницу и вверху следующего листа прочитал фразу, написанную зеленой пастой и мельче основного текста: «Дневник твоей идеальной мамочки». Как в хорошо изданной книге эта фраза повторялась на каждой странице, видимо, чтобы я не питал пустых надежд. Мама знала, что одной страницы ее дневника хватит, чтобы взорвать мне мозг. Я налил себе виски, сделал для разминки пару глотков и продолжил читать.

Наташка, а мою подружку – жену шефа – тоже зовут Наташка, была элегантно черна. И свежим загаром тоже. Убийственно блондиниста. Умопомрачительно красива и умна, если в трех словах. А у меня из всех достоинств – горжетка и сапоги, что меня абсолютно не смущало. В приглашении, полученном от немецкого консульства, значилось: приглашены господин N. с супругой. А пришли мы. Я и Наташка. Глаза у встречающих расширились. Они долго пытались понять: кто из нас супруга?

Нам тоже всё было интересно. Как никак, открывается немецкое консульство. Торжественное мероприятие. Всё по протоколу. А нам с Наташкой – очень радостно, что мы здесь одни. Не в том смысле, что кроме нас никто не пришел. Народу было много. В какой-то момент стало даже тесно. Мы пока не встретили никого из знакомых и очень надеялись, что и не встретим. Если что-нибудь отмочим ненароком – никто не узнает. Нам так казалось. Глупость, конечно, и ничего такого сотворять мы не собирались, но сама возможность пошкодить очень нас забавляла. Всё шло по плану. Так мы чувствовали. Хотя никакого плана у нас не было.

Я опять прервал чтение. Чтобы прочитать всё, мне потребуется часов десять-двенадцать. Чувствую – начинаю втягиваться, стало быть, совсем скоро оторваться на сооружение бутербродов уже не смогу. Надо накрыть «поляну» и спокойно двигаться дальше. Спокойно, потому что сыто. Выдвинулся на кухню, разобрал мамину сумку. Занимаясь хлебом, колбасой, сыром и солеными огурцами, принялся размышлять, какие еще подготовительные действия забыл совершить.

Первое, о чем счастливо вспомнил, — зелень. Петрушка и укроп. Они очень полезны, потому что отвлекают. Не знаешь, что сказать в компании за столом, — начни пощипывать укропчик. Или пожевывать петрушечку. Не знаешь, с чего начать, – займись зеленью. Стал эстетично выкладывать листочки и веточки зелени на бутербродах. Вспомнил второй важный момент – кофе. Уже через три-четыре часа глоток кофе будет жизненно необходим. Заправил кофеварку водой, засыпал кофе, прихватил со стола сахарницу и отнес всё в комнату. Кофеварку надо установить таким образом, чтобы ее можно было включить, слегка вытянув руку. Кстати, какой рукой удобнее включать кофеварку: правой или левой? Той, которая свободна. Значит, кофеварку надо поставить не справа и не слева, а перед собой на стол. Логика помогает во всем, даже в правильном накрывании поляны.

Вот, собственно, и всё. Еда и кофе есть. Дистанция, которую бежим, ясна. Осталось разработать стратегию и тактику. Стратегия очевидна – победить. В этом забеге мне необходимо выиграть. Выиграть у кого? Я здесь один. С персонажами дневника соревноваться сложно. Даже мысленно. Слишком большая у них фора во времени. Мама эту дистанцию уже прошла. Отец, судя по всему, тоже успешно финишировал. Получается, моя удачная шутка, что я здесь совсем один, — вовсе не шутка. Выходит, я буду побеждать себя? Буду выигрывать у себя? А что? Вполне достойное продолжение сегодняшнего дня. Выиграть у себя. Выходит и входит. Или наоборот. Входит и выходит. Выходит и входит. У ослика – шарик, у меня – бутерброд. Определенно, у ослика я уже выиграл, потому что мой бутерброд вкуснее шарика. Но я для себя соперник посерьезней. Сегодня утром сказал бы, что всё это бред. И японский театр – бред. И хотеть непрестанно туфли – тоже бред. Сейчас я готов принять всё перечисленное спокойно. Без приязни, но и без явной неприязни. Получается, сейчас я в более выигрышной позиции, чем утром. Я выиграл? Конечно. У себя? Конечно. Спасибо. Конечно. А выпил-то всего грамм сто виски!

Если задачу понял правильно, то чтение маминого дневника должно меня сильно изменить. Перемениться во мне должно что-то. А как я пойму: переменилось или нет? И если переменилось, то что именно? И насколько сильно? Логика и высшее образование подсказывают, что я нарушаю процедуру эксперимента. Необходимо произвести замеры на старте, потом на финише. И в сопоставлении полученных данных смогу оценить эффективность всего содеянного со мной.

Что мы имеем на старте? Какие факты важны? Начнем с анкетных данных. Мне скоро исполнится двадцать три. Я работаю с шести лет по дому. Моя трудовая деятельность началась после, казалось бы, рядового события. В силу большой занятости родителей несколько часов в день я проводил с няней Настей, на которой отрабатывал командный голос. И вот однажды, в самый обычный день, ставший со временем для меня весьма памятным, мы пошли с няней Настей гулять. Мы шли по улице. Я увидел женщину с тюльпанами. Она их продавала. Мне пришла в голову счастливая мысль. И я сказал Насте:

– Настя, я сейчас, – и направился к цветочнице.

Цветочница внимательно на меня посмотрела. Сначала она улыбалась, а потом я заговорил:

– Здравствуйте. Вы знаете, мне необходимо купить маме цветы.

Цветочница не нашлась, что ответить. Она хлопала глазами и ловила ртом воздух. Мне нужны были тюльпаны, поэтому я продолжил:

– Сколько стоит один букет тюльпанов? Скажите, пожалуйста.

– Сто рублей.

Я не знал, дорого это или дешево, но знал, что соглашаться с ценой сразу нельзя. Вспомнил, как мама торговалась на рынке, и сказал в подражание ей:

– Это очень дорого!

Цветочница опять лишилась дара речи.

– Это очень дорого! – повторил я.

– А за сколько ты хочешь купить букет?

– За сорок рублей. Больше у меня нет.

Цветочница умиленно посмотрела на меня и сказала:

– Ну, хорошо, раз для мамы – бери за сорок.

– Спасибо, — сказал я ей и, повернувшись к Насте, прокричал: — Настя! Дай мне сорок рублей.

Мама получила цветы. Она была очень рада. Настя рассказала родителям историю покупки. Все мило посмеялись. На словах: «Настя, дай мне сорок рублей!» — родители переглянулись. А через несколько дней мне захотелось игрушку. Это была навороченная машина. Я посчитал нужным сообщить о возникшем непреодолимом желании заполучить эту машину родителям. Мама показала глазами на папу. Отец мне сказал:

– Хорошо. Давай подумаем, что я могу для тебя сделать. Новый год прошел, до дня твоего рождения далеко. На подарки у меня сейчас денег нет. Но ты можешь сам заработать себе на эту машину. Ты будешь убирать свою комнату и каждую неделю получать зарплату. Через 3 месяца ты сможешь купишь машину, которую хочешь.

– Я хочу сейчас!

– Это невозможно. У меня нет сейчас денег на дорогую машину.

– А если ее уже не будет через три месяца?

– Купишь другую.

– Я хочу эту!

– Тогда иди и купи.

– У меня нет денег!

– Нет денег – заработай, а не ной. Могу предложить тебе еще дежурство у посудомоечной машины. Каждый день. Тогда ты купишь машину через 5 недель. Но ты должен без напоминания убирать со стола посуду и загружать ее в машину.

Я попросил полчаса, чтобы обдумать предложение отца. Мне очень хотелось заполучить эту машину, и как можно скорее. Я согласился. Охота за грязной посудой началась. Я охотился за ней, как индеец за скальпами. Мама пребывала в недоумении, но молчала. Каждую неделю я получал зарплату и складывал деньги в жестяную банку из-под чая. Отец оставался довольным моей работой. Через пять недель мы пошли с ним в магазин. Моя машина стояла на том же самом месте, где я ее впервые увидел. Взял её в руки и пошел к кассе. Отец ничего мне не говорил. Деньги лежали в моем кошельке. Машину я крепко держал в руках. Она была почти моя. До кассы не дошел. Остановился, вспомнил свою охоту за грязными тарелками и кружками, борьбу с ленью за порядок в моей комнате. Стоял, держал машину в руках и пытался понять, стоит ли она моих трудов. Отец подошел ко мне со словами:

– Хорошая машина.

Я купил эту машину. И у меня остались какие-то маленькие деньги, на которые я опять выторговал цветы для мамы. После покупки машины охоту на грязные тарелки я не прекратил. Насте по-прежнему давали какие-то деньги на мои нужды, но я у нее денег больше не просил.

С семи лет я начал работать на даче. С четырнадцати – у отца на фирме во время каникул, а с шестнадцати – работал уже часто, если совсем честно — постоянно.

Я был студентом. Сразу после школы поступил на физфак университета. Отец настоял на данном выборе, поскольку считал, что нет другого способа упорядочить мое мышление. Системное мышление отец считал самым главным в жизни. Но с третьего курса с благословения родителей стал постигать основы менеджмента и экономической теории. А экономическую практику познавал в свободное от учебы время – работал каждый день. Сначала грузил и разгружал, потом ночами писал аналитические отчеты. Мои отчеты быстро оценили. Я сказал спасибо отцу и физфаку за привитый моему мышлению системный характер. Потом мой мозг научился и другие свои качества переводить в полезные для бизнеса продукты.

Я опоздал на вручение обоих дипломов. На первую церемонию не успел, потому что получал свидетельство о регистрации своей компании. На вторую — потому что задержался в банке. Тогда решался вопрос о предоставлении моей фирме важного кредита. Сейчас моей фирме почти год.

У меня уже вторая по счету машина. Первую на три четверти финансировал отец, моего труда в ней было лишь на четверть. Во второй машине отец участия не принимал, только кивнул, что не возражает против продажи первой.