Пропащая

– Без этого – никак. Нарыв не убрать, не выдавив его и не очистив рану.

– У вас много книг. Можно взглянуть?

Я кивнул, и она поднялась с кресла.

Пока она шла к шкафу, где располагалась моя библиотека, я снова ощутил неприятное беспокойство. Что-то в её движениях раздражало меня, но совсем не так, как раздражала бы какая-нибудь приставучая девица в баре. Это было что-то другое, более нервное, я бы даже сказал, наэлектризованное. Я понимал, что сейчас лучше всего свернуть беседу и отправить Анну восвояси, но вместо этого тоже поднялся и пошёл за ней.

Она перебирала книги, попутно задавая мне вопросы, наконец дошла до Фрейда.

– Этот психиатр, кажется, утверждал, что в корне всех проблем человека лежит секс.

– В общем-то, да, у него была такая теория. Но сейчас её оспаривают. Такие предположения можно взять для рассмотрения, но полностью психотерапевтическую беседу на этом не построишь. Есть ещё ряд других объективных обстоятельств, которые мешают человеку жить полноценно.

Я говорил и удивлялся сам себе: «Какого чёрта я сдаю ей экзамен?!» – и, пытаясь вызвать в себе злость, произнёс:

– Но твоя-то истина в вине, я полагаю.

– А-а… – без тени какой-либо эмоции произнесла она.

Потом вставила томик психоанализа в нужный ряд и, повернувшись ко мне, оказалась совсем рядом.

В этот момент её лицо показалось мне каменным изваянием. Даже мимические морщинки, которые и делают взгляд живым, сейчас куда-то подевались. Наконец она произнесла:

– А вы бы дали моей болезни такое объяснение?

– Что? – Я удивлённо посмотрел на девушку. – Сказал бы я, что ты пьёшь из-за сексуального расстройства?!

– Ну да, провели бы психоанализ, разобрали бы меня по частичкам, нашли самое тёмное моё «Я» и наказали бы его. Помните, как в фильме «Опасный метод», где снималась Кира Найтли [1], – сказав это, она заулыбалась.

Я же на несколько секунд выпал из реальности, но, услышав её тихий смех и слова: «Я шучу…» – поддался этому настроению.

– Просто сейчас появилось желание шутить, – сказала она.

Я почувствовал, как волна удовлетворения расплывается во мне, и ответил:

– Раз у тебя появилось желание шутить уже на первом сеансе – значит, мы на верном пути!

Она кивнула, слегка прищурилась и посмотрела на меня пристально, отчего я снова ощутил раздражение. А Аня, как будто почувствовав это, уже серьёзно спросила:

– Я могу идти?

Я кивнул, она плавно прошествовала до двери и обернулась уже на выходе.

– Я буду с нетерпением ждать следующий встречи.

Я снова кивнул, вдыхая наэлектризовавшийся воздух кабинета, а оставшись один, тут же позвонил в ординаторскую, чтобы уточнить: кто из психиатров собирается вести её. Получив ответ, я распорядился:

– Открепите. Теперь заниматься Тегельской буду я.

Дневник Анны

Здравствуй, дневник.

Я наконец-то придумала, где ты будешь проводить время, пока меня не будет рядом. Специально для тебя я сделала аккуратный надрез с нижней стороны матраса, и теперь ты будешь храниться там. Главное, успевать вовремя тебя прятать. Любопытных много…

Кстати, об этом.

Меня уже замучили вопросами о моей зависимости, все хотят знать, что и как было.

Тему употребления реабилитанты смакуют с удовольствием. Это у них называется «покатать тягу». Каждый вечер все разбиваются на небольшие группки, и понеслось… Наркоманы очень любят вспоминать приходы.

Тишина…

Жгут…

Баян [1]…

И всё – ты уже в другой реальности…

Очень плохо, если в этот момент кто-то потревожит. Они говорят, что кайф тогда будет обломан полностью.

А ещё они рассказывают про какую-то «шизу». Я так поняла, что это – вроде нашего абстинентного синдрома, только у них это сопровождается ещё маний преследования: им кажется, что за ними следят.

Наркоманы немного отличаются от нас.

Гордятся, что ли своей зависимостью?

Алкаши для них – слабаки.

А ну-ка попробуйте пустить один шприц на пять-шесть человек, да и ещё и не зная наверняка, есть ли среди вас «вичевые» [1].

Героизм!

Я не ёрничаю, дневник, просто это всё так преподносится.

В общем, они обсуждают темы, вспоминают прошлые марафоны и смеются. Они почему-то все весёлые. Или это только здесь?

Наша же компания «алконавтов» – нервная. Настроение у всех скачет, давление артериальное мучает, и постоянно хочется, чтобы рядом был стаканчик с кофе. Можно пить, конечно, и воду, но кофе в приоритете. Врачи называют это странным словом «компульсив» [1].

А ещё – еда. Все постоянно голодные. И могут есть и за себя, и за того брата.

Примерно через месяц-два пребывания здесь девчонки-алкоголички поправляются как минимум на 10 килограмм. Мне рассказывали, что одна – даже на тридцать!

Я пока держусь в одной поре, но кто знает, как меня понесёт на волнах реабилитации.

Первые дни я замыкалась, мне казалось, что я не такая, как они. Да и сейчас ещё кажется, только теперь я чувствую сомнения.

Общаюсь разве что с Диной, но она какая-то непостоянная! Бывает, вспоминает дом, детей и говорит, что её место в могиле.

– Ты не представляешь, что я творила! – ноет она. – Я засыпала, когда полугодовалый сын лазил по подоконнику, а окно открыто было. Ужас! Как представлю, что он мог выпасть! Муж у меня – урод: знал, что мне пить нельзя, а сам таскал домой алкоголь. Сидит пивко попивает вечером. А я рядом сижу. Гондон. Он потом смотается на работу, а я – в магазин.

Она про многое ещё рассказывает из прошлой запойной жизни. Но иногда я ловлю себя на мысли, что не слушаю её. Мне неинтересно.

Почему? Не знаю…

Наговорившись, Дина убегает на свидание. Здесь они запрещены строжайше. Но она с этим парнем – кажется, его зовут Саша или Вова? – тырится по кустам, а потом полночи рассказывает мне какой он хороший и, что, возможно, они вместе выйдут из Центра раньше срока. Во всяком случае, он её зовёт. Иногда она вскакивает с кровати, чтобы посмотреть на мою реакцию. И я сонно поддакиваю ей, но почему-то мне её немного жаль.

Хотя…

Не её жалеть надо – себя.

Меня по-прежнему часто посещает безразличие, как будто в душу добавили анестетик. Я даже не могу заплакать, когда психологи пытаются узнать о моём прошлом.

Я аккуратно веду официальный дневник, но я не знаю, что туда писать. Несколько предложений – и всё. В основном о том, как прошёл день: «Были на огороде… Пололи грядки… Заели комары…». А ещё: «Я была на беседе с Олесей, и мы разговаривали о моём детстве, и после я об этом думала…». Или вот ещё: «С девчонками всё складывается хорошо. Все приветливые, и я нашла с ними общий язык. Хорошо, что у нас здесь режим. Я привыкаю быть ответственной…».

Я бы, конечно, могла написать что-нибудь ещё, но мне неохота.

Я как-то видела украдкой, как читают наши дневники. Психолог собрала их утром, присела тут же в коридоре, открыла каждый, расписалась и положила на место.

Дорогой дневник, зато здесь я могу писать всё, даже если это на первый взгляд и не важно.

Реабилитационный центр, или, лучше будет сказать, реабилитация – изматывает. Все от меня чего хотят…

Даже Роман Е., – к которому я напросилась на беседу после Дининых слов скорей из принципа, чем от большого желания – сразу полез в мои чувства. Хотя, признаться честно, отвечать на вопросы ему мне нравится больше, чем всем остальным. Он хотя бы не напоминает мне каждые пять минут, что я – зависимая! Наверное, растрогавшись от такой деликатности, я сказала ему несколько больше, чем планировала изначально.

Может быть, ему не безразлична моя жизнь?

Как думаешь, дневник?

Можно я доверю тебе тайну?

На меня смотрит один парень – Глеб. Я писала о нём раньше. Он был первый из парней, кто заговорил со мной. Он интересный. Смешной, но интересный. У него всегда грустные глаза, даже если он улыбается. Он лезет ко мне с разговорами, но смотрит.

Иногда на группах я ловлю на себе его полный какого-то скрытого смысла взгляд, и мне хочется спросить: «Что ты хочешь?». Но я сдерживаюсь и отвожу глаза.

В моей памяти ещё живы картины из прошлого, когда…

Хотя нет, дневник, я ещё не готова. И не знаю, буду ли готова вернуться туда в воспоминаниях…

Народ за дверями расшумелся, буду заканчивать.

Пока.

До встречи.

* * *

Я ругал себя.

Я ругал себя за то, что вдруг стал слабым. Я старался выкинуть её из головы, но что бы я ни делал – мои мысли возвращались к Анне. Я списывал это на вдруг неожиданно возобновившийся интерес к работе. И снова взялся за книги.

Что я там искал?

Да, в общем-то – всё, что могло бы пролить свет на мои личные переживания.

Но тогда я ещё не осознавал этого. И упорно подгонял Анну под все существующие примеры и определения.

Наши встречи стали регулярными. Она открывалась мне всё больше. Я узнавал её потаённые мечты, детские страхи и переживания нынешней реальности.

Но мне было мало. Я хотел растормошить её, сделать живой – и быть первым, кто это увидит.

Но пока…

Быть не в ладах с окружающим миром – сложно. А так как моя действительность крутилась вокруг реабилитационного центра для наркозависимых, то я изо всех сил старался оставаться врачом, следящим за порядком.

Но нами самими руководят скрытые мотивы. Они так хорошо скрыты где-то в пластах подсознания, что мы с лёгкостью выдаём их за истинные намерения.

Вот мой отец – в своём стремлении сделать из меня хирурга – мог руководствоваться не только переживанием за мою голову. Он хотел быть моим наставником. А, значит, априори – лучше меня. Но так как в психиатрии он не «шарил», то и относился к ней с настороженностью.

Какие мотивы руководили мной?

Жалел ли я Анну? Или хотел ей помочь?

Ведь, как известно, если ты хочешь помочь, то помогаешь, если не хочешь – жалеешь.

Моя пациентка стала той самой лакмусовой бумажкой, которая отлично пропечатывала мой внутренний мир, но это было уже слишком! Поэтому я продолжал искать изъяны в ней.

Анна не была молчаливой во время бесед. Она говорила, и говорила достаточно много. Но каждый раз я ловил себя на мысли, что есть что-то ещё, что-то такое, о чём она ещё не готова говорить.

– Очень часто ты замечаешь, что боишься, и сама не знаешь чего? – накануне днём беседа не клеилась, и я снова надавил на эту тему.

– Да, в такие моменты мне кажется, что я схожу с ума, – она снова подобрала именно это определение. – Нет видимых причин, а мне кажется, что вот-вот что-то произойдёт. Этот страх пугает меня, но в то же время… – она замолчала, не решаясь сказать, и тишина повисла в воздухе

Я не выдержал первым.

– Но, что?

Она посмотрела на меня и тихо произнесла:

– Но в тоже время это состояние притягивает. В такие моменты мне кажется, что я знаю намного больше, – она отвела взгляд и спросила. – Вы ведь думаете, что это не нормально?

– Нет. Я так не думаю. В нашей психике много непонятного, и нельзя делить всё на плохое или хорошее, нормальное и ненормальное. В приступе страха внутренние силы человека действительно мобилизуются. Но, скорей всего, это такая психологическая защита.

– От чего? – тут же отозвалась она. – От чего я должна защищаться таким способом?

– Я ещё не знаю, но вместе мы докопаемся до истины, и… – не успев договорить последней фразы, я вдруг увидел, что её глаза поменялись.

В них больше не было наивности и испуга. Она смотрела на меня пристально, даже немного прищурившись, как будто изучала.

Мне стало неуютно от того, что мы вдруг поменялись местам. Чтобы хоть как-то снять напряжение, я подкатился в кресле к столу, в этот момент она снова опустила голову и тихо произнесла:

– Я бы не задавала этих вопросов, если бы не понимала, что гибну.

– Ты хотя бы это понимаешь, – я больше не старался быть учёным мужем. – Ты говори, но не выноси сама себе вердикт – это мешает. Попробуй погрузиться в свой страх. Не беги от него! Не пытайся его объяснять. Просто стань им. Ты справишься – я в этом уверен!

– Я думаю о том, что боюсь любви. Она слишком нереальна для меня. Чтобы тебя любили – надо быть кем-то. В общем, это надо заслужить, ну… Вы понимаете… Просто так ведь не любят, что бы там не писали в умных книжках – такого не бывает. Для любви должна быть причина. У меня такой нет. Я думаю, что боюсь любить и быть любимой. Так странно… Разве может быть рядом человек, который поймёт тебя? Нет… Поэтому лучше нести чушь, а ещё лучше – давать этому человеку то, что он хочет, чего ждёт, и не задавать лишних вопросов.

– Что ты подразумеваешь под лишними вопросами?

– Любит ли он?

– А что будет, если он скажет, что нет?

– Больно.

– А если – да?

– Всё равно больно, потому что это – неправда.

Вот мы и докопались!

Она не считала себя достойной любви. И любой намёк со стороны противоположного пола воспринимает только как похоть. По-человечески мне было жаль её. Трудно жить с такими мыслями и оставаться довольной.

От встречи к встрече я видел, как она хорошела. Она стала довольно искусно подкрашивать глаза, одевалась скромно, но это ещё больше подчёркивало её сексуальность. Она, бесспорно, могла вызывать интерес у мужчин, но, видимо, портила любые такие отношения на корню.

Я решил спросить её об отце:

– Ты мало рассказываешь об отце. Какие у вас были отношения?

Она заулыбалась, но глаза всё ещё оставались печальными.

– Не знаю даже. Все говорили, что он очень любил меня, но он лично никогда не делал мне подобного признания. Он заботился обо мне, многое прощал. Но чаще был грубым. Да и я сама впервые призналась ему в любви только у гроба. До этого смелости не хватало или желания. Чёрт его знает…

– Тебе больно говорить о нём? Ты бы хотела получать от него больше любви?

– Я получала то, что заслуживала. Так говорила мама.

– И ты ей верила, – закончил я за неё.

– Ну да.

– Давай сейчас на секунду представим, что твой отец здесь, сидит перед тобой и ждёт, что ты сейчас скажешь ему всё, что так давно хотела. Попробуй.

Она ничего не ответила, но по тому, как поменялась её поза, как побелели костяшки сжатых пальцев, я понял, что она собирается с мыслями.

Она начала неуверенно и тихо.

Её голос срывался, она то и дело поправляла волосы, вытирала вспотевшие руки о джинсы. Глаза блуждали по комнате, словно она искала возможность подглядеть какой-то невидимый текст и считать с него нужные фразы.

Я же замер, вслушиваясь.

– Папа, привет… Я должна сказать тебе… Верней, хочу сказать… Я очень скучаю по тебе… И злюсь на тебя за то, что ты ушёл. Но… – здесь она запнулась и уставилась в пол. Минуту она молчала, потом на одном выдохе выпалила. – Но с другой стороны, я рада, что ты ушёл. Ты был таким, каким был, но я не могла до тебя достучаться. Почему ты всегда был в своей раковине? Как рак отшельник, ты жил с нами и без нас. Сколько слов ты не сказал мне? Я читала их между строк в твоих редких письмах, но так и не услышала их. Мне так жаль этих долгих дней, растраченных впустую на злость, обиды и даже ненависть. Видишь, как всё вышло…

По мере того, как она погружалась в себя, её взгляд становился мутным от слёз, она перестала обращать на меня внимание и говорила всё подряд так, что иногда я вообще не мог понять смысл сказанного.

Она то обвиняла отца в непонимании, то клялась ему в любви, то проклинала. Её чувства были настолько контрастными и так быстро менялись, что в какой-то момент мне стало страшно: а не перестарался ли я?

Но сеанс я не останавливал.

Анна же уже не говорила, а кричала.

Боль мощной энергией выходила из неё, ударялась об меня с такой силой, что моё тело передёргивало! Её боль плескалась вокруг и рассеивалась по разным углам кабинета.

Она входила в самую сильную стадию катарсиса.

А я просто смотрел…

В этот день я впервые соприкоснулся с тем, к чему не был готов. Я увидел другую сторону объективности – мир субъективного, мир внутренний, неосознанный процесс переживаний.

Красивый и в то же время устрашающий в своей животной первозданности.

Когда Анна обессилено упала на пол, всё ещё пытаясь стучать багровым разбухшим кулачком, я вызвал медсестру и отправил пациентку на постельный режим.

За ними захлопнулась дверь, и только тогда я посмотрел на свои руки.

Они дрожали…

Дневник Анны

Сумбур в голове, хотя с того злополучного сеанса очищения прошло уже полторы недели…

Когда долго находишься наедине с собой – приходиться думать. И я гоняла разные мысли!

Куда меня занесло?

После сеанса у Рома Евгеньевича я пришла в себя только вечером. Хотя, как пришла? Скорей, стала более или менее понимать, что происходит вокруг.

Меня положили на постельный режим и вкололи успокоительное. Оно почти не подействовало.

Выворачивать душу наизнанку, оказывается, очень больно!

До того дня всё, что касалось отца, было у меня где-то глубоко припрятано. И вот прорвалось!

И как теперь с этим жить?

Я хотела только сделать вид, что включилась в процесс – ну, чтобы сделать врачу приятное – а вместо этого… Сошла у ума!

Наш разговор зашёл об отце. Эта тема всегда вызывала у меня смущение…

Отец – большой и сильный…

И он был недосягаем…

На сколько бы сантиметров я не подрастала в год – всё равно не дотянулась бы до него.

Роман Е. попросил меня поговорить с ним. Я заикалась, мучилась, подбирая слова, но начала…

То, что было потом, я вообще плохо помню. Помню, что с каждым новым предложением я всё больше отрывалась от реальности. И в какой-то момент меня не стало…

Осталась только обида, гнев, злость, ярость, любовь и вина. Все эти чувства слились в одну безумную воронку и, смешавшись меж собой, управляли мной.

Я кричала. Наверное, громко… Даже стыдно теперь…

А, может, ну её, эту психореабилитацию!

Слишком глубоко мы полезли.

На группах мне постоянно пытаются доказать, что я смотрю не в том направлении.

Думаю не так!

Вот недавно один из врачей, проводящих у нас группу, стал резко высказываться о нас.

Всё началось, когда одна девушка заявила, что собирается сваливать. И даже пожелала всем нам «успехов» в нелёгком труде в борьбе с зависимостью.

Что тут началось: врача – она, кстати, женщина – прорвало.

Она говорила, что мы – слабаки, что мы – «никто и звать нас никак». «Вы пришли сюда якобы за помощью! – кричала она. – А сами корчите из себя умных и всезнающих. Чёрта-с два вы знаете! Всё, что вы знаете – это где достать наркотик, и в каком месте сейчас наливают!». Она говорила ещё что-то про то, что они тратят на нас своё время, а мы ничего не хотим делать для своего же выздоровления. Потом она, конечно, извинилась – призналась, что погорячилась. Но тишина, повисшая в зале, свидетельствовала лишь об одном – задела!

Психотерапия – удивительная вещь, вроде говоришь ты, а на выходе получается, что совсем и нет. Это установки, предубеждения и страхи диктуют тебе тактику поведения.

Всё это очень странно…

Я столько лет жила с ними, а теперь надо меняться.

А хочу ли я этого?

На каждой группе нам твердят: «Примите свою зависимость!».

А что от этого измениться? Она пройдёт?

Или жить станет легче?

Что произойдёт, если я скажу вслух, что ЗАВИСИМА от алкоголя?

Ну уж точно – мир вокруг не рухнет!

На бесконечных группах мусолят одно и то же. А я не понимаю, что они говорят. Чему они пытаются научить?

«Послушай! Посмотри! Почувствуй! Загляни в себя!», – и ещё куча пожеланий от наших психологов.

Всё это, конечно, хорошо. Но что мне с этим делать?

Я сотни раз пыталась заглянуть в себя, но так и не увидела чего-то стоящего. Пустое, чёрное нутро, пронизанное серыми нитями болезни.

Пожалуй, я не вытяну год. Слишком непривычно всё, что здесь происходит…

***

«…После трёх четвертей часа бесплодного ожидания одиночество Дика было прервано неожиданной встречей. Это была одна из тех случайностей, что подстерегали его именно тогда, когда ему меньше всего хотелось с кем-нибудь общаться. Упорные старания оградить свой обнажившийся внутренний мир приводили порой к обратным результатам; так актёр, играющий вполсилы, заставляет зрителей вслушиваться, вытягивать шею и, в конце концов, создаёт напряжение чувств, которое помогает публике самой заполнять оставленные им в роли пустоты. И ещё: мы редко сочувствуем людям, жаждущим и ищущим нашего сочувствия, но легко отдаём его тем, кто иными путями умеет возбудить в нас отвлечённое чувство жалости…»

В это дежурство я читал «Ночь нежна» Фицджеральда и пробовал найти что-то для себя. Я не был любителем художественной прозы, но взялся за эту книгу.

Вообще-то вдумываться в строчки мне чаще всего лень. Обычно я проглатываю глазами целые абзацы лишь для того, чтобы уловить общий смысл – всё остальное прекрасно доделывал мой мозг, ввинчивая в этот самый смысл отголоски моего прошлого опыта. Получалась вполне логичная картинка с тем самым оттенком, который меня устраивал.

Но в этот раз я с маниакальным упорством перечитывал строки и вспоминал её.

Анна…

Кем же ты стала для меня?

Затравленное существо с кучей комплексов и страхов. С зависимостью и затяжным неврозом.

Я стыдился этих мыслей. Само понимание того факта, что я позволяю себе подобное, принижало меня в моих собственных глазах. Но в то же время – манило.

Я увлекался своими пациентками и раньше, но это походило скорее на обычное уважение мужчины к женской красоте. Миловидные девушки, рассказывающие о своих проблемах, всегда трогательны.

Я старался им помочь, аккуратно задавал наводящие вопросы, а потом терпеливо ждал, когда они додумаются до чего-нибудь сами. Но никогда раньше я не озадачивался тем, что можно выразить одним словом – «мы».

Я и она…

Пару дней назад она собралась уезжать. Собрала чемоданы и стала требовать на подпись отказной лист.

Меня на работе не было. И беспокоить в выходные никто не стал. Зато в понедельник, на планёрке я узнал об инциденте во всех подробностях.

– Она слабая, эгоистичная и истеричка к тому же, – говорила наш старший психолог Инна Юрьевна. – Не понимаю, зачем Олеся с Леной уговорили её остаться. Ехала бы домой и пила снова.

Эта женщина в нашем коллективе считалась опытным психологом. И на этих правах позволяла себе не выбирать выражения, словом, говорила от души. Она старше меня всего на четыре года, и в неформальной обстановке мы запросто соскальзывали на «ты», что совершенно не мешало нам в работе. Обычно я всегда выслушивал её и приводил её тезисы в пример другим.

Но сегодня мой тон в разговоре с ней был не то чтобы резким, скорее – холодным.

– Инна Юрьевна, давайте воздержимся от комментариев, – сказал я, как можно спокойнее. – Не она первая, не она последняя, кто на втором месяце срывается. Раз осталась – значит, ещё не всё потеряно.

– Да это даже хорошо, что срыв эмоциональный, – вмешалась Олеся. – Хоть какие-то эмоции стали появляться. Она как тень ходила здесь с самого первого дня.

– Тень на плетень. На группах она молчит. Ничего о себе говорить не хочет. Не работает, – не унималась Инна.

Она бы говорила и дальше, но я ещё хорошо помнил наш последний сеанс с Аней и резко оборвал коллегу:

– Хватит! Ещё слишком мало времени, чтобы делать выводы об Анне. Давайте перейдём к обсуждению других насущных проблем.

Инна Юрьевна как-то странно зыркнула на меня из-под своих фирменных очков, но возражать не стала.

Весь последующий день я видел Анну из окна своего кабинета. Она медленно передвигалась с лейкой между грядками, о чём-то говорила с другими пациентами и иногда высоко задирала голову и смотрела в небо…

Я захлопнул книгу и встал, чтобы подойти к открытому окну. Напоминая себе о том, что я всё ещё остаюсь в этом здании главным, я глубоко вдохнул свежий воздух, пытаясь заглушить желание выпить.

Коньяк я держал в своём сейфе на всякий случай, но даже когда тот наступал, не притрагивался к напитку, а, помочив губы, ставил бокал на стол.