Т-34. Выход с боем

Через минуту на поле, едва их не задавив, выскочила задним ходом вторая советская самоходка. И тут же получила снаряд в борт. Дернулась, задымила, разгораясь. Люки изнутри никто не откинул.

Терцев, лежа в снегу, обернулся в ту сторону, откуда был произведен выстрел. За маячившим вдалеке у дороги их разбитым «Опелем», на котором они ехали всего четверть часа назад, разглядел в клубах стелющегося по полю дыма силуэт «пантеры». Утер пот, перевел взгляд в другую сторону.

«Заметь, заметь его», – беззвучно шептал губами капитан советским самоходчикам в сторону чадного марева на месте раскатанного «Мерседеса». Из марева хлопнул выстрел. Мимо! Ясно, бьют наугад. Чувствуют, что противник рядом, определили направление, но не видят его наверняка. Маловато опыта у ребят…

Мыслями Терцев уже снова участвовал в очередном танковом поединке. Самоходка выстрелила еще раз и двинулась вперед.

«Стой! Куда!» – обожгло капитана изнутри. Выходить из дымовой завесы на приготовившегося к выстрелу противника было фатальной ошибкой. Терцев сжал кулаки в снегу так, будто отчаянно тянул на себя несуществующие рычаги.

Орудие «пантеры» молнией сверкнуло над полем. С отчаянием понимая, что промаха не будет, Терцев уронил голову в снег. Разгреб сухую корку наста, зачерпнул ладонью колкое серое крошево, растер им лицо. Подняв голову, с болью увидел замершую на дороге объятую пламенем первую «сушку»…

Приподнявшись на локте, капитан огляделся по сторонам. Ни Ветлугина, ни майора рядом не было.

«В снег так зарылись или отползли куда-то?» – недоуменно отметил про себя.

Сознание пульсировало где-то у виска вместе с гулко колотившимся сердцем. Дергаться сейчас куда-либо бессмысленно. Нужно отлежаться. Авось пройдут мимо и не заметят. Помешать немцам продолжать прорываться из окружения дальше он все равно не может в своем положении. Равно как и помочь кому-нибудь из наших ребят…

Мимо не прошли. Терцев видел, как «пантера» двинулась дальше, сбрасывая с дороги на обочины разметанные по ней горящие остатки машин. Следом гуськом ползли бронетранспортеры. С них прямо на ходу выпустили несколько очередей куда-то в другую часть поля. От перелеска обратно на равнину выдвинулась цепь гренадеров. Ломая кустарник, наискось за их спинами прошла к изгибу дороги короткоствольная «четверка». Ветер постепенно относил гарь, обнажая место короткой схватки. Капитан не шевелился, но, видимо, его кто-то заприметил заранее. Сначала пнули ботинком в подошву сапога, а затем сразу выдернули из снежного наста, рывком поставив на ноги. Возможно, приняли за спасшегося члена экипажа подбитой самоходки. Ткнув в спину карабином, повели в сторону одного из остановившихся у обочины бронетранспортеров.

«Проклятье какое-то!» – только и успел подумать Терцев, увидав под кормой бронетранспортера сержанта Ветлугина в окружении вооруженных гренадеров. Рядом с сержантом испуганно жался к броне еще один старый знакомый – чумазый солдатик в шинели без хлястика. Так же пинками их загнали в гулкое железное чрево. Теперь капитан уже окончательно не мог понять, прорвались из котла немцы или еще нет. Или это вообще какие-то другие, с внешней стороны. Но в любом случае о попытке побега пленных этим было ничего не известно – не разобрались в суматохе. Иначе разговор бы вышел другой, и очень короткий. Что ж, придется все начинать сначала… Они переглянулись с Ветлугиным и строго посмотрели на чумазого солдатика. Тот молча вжался в стенку отсека. Гренадеры загрузились внутрь, набились рядом. Один положил на колени взведенный автомат. Приготовились к движению.

– Halt! – раздалось снаружи.

Через незакрытые дверцы десантного отделения бронетранспортера было видно, как на обочине возникла фигура огромного солдата в шинели с заткнутыми за пояс полами. Солдат подходил медленно, но твердой поступью. Поперек груди его наискось болтался на ремне маузеровский карабин. А через каждое плечо, словно большие вытянутые кули, были перекинуты два человеческих тела. Ветлугин узнал в пришедшем их первого конвоира с хутора, который размещал танкистов на чердаке. Глянул на положенную в снег у раскрытой дверцы фигуру. Неожиданно опознав в ней совершенно обессилевшего майора-артиллериста, который только мотал головой и что-то мычал, вдвоем с Терцевым быстро затащили его внутрь, не дожидаясь реакции сидевших внутри машины немцев. Один из них обвел взглядом пленных, но ничего не возразил. Подошедший обменялся короткими фразами со своими товарищами, подал внутрь другого раненого. Им оказался тот самый маленький, худой и щупленький второй конвоир, водивший танкистов на допрос. Видимо, он был без сознания. Весь бок его перепачканной парки справа был обожжен и густо пропитан кровью. Солдат тяжело дышал, суконная пилотка была нахлобучена почти до самых закрытых глаз. Пока гренадеры, разворачиваясь и освобождая еще место, возились внутри металлического отсека, Ветлугин протянул руки и к раненому немцу. Деловито буркнул его здоровенному товарищу с нотками уважения:

– Давай сюда своего хорька.

Действительно, заострившееся лицо раненого под пилоткой как нельзя больше напоминало именно этого зверька. Слов не поняли, но вместе с Ветлугиным гренадеры быстро втянули внутрь второго немца. Набились все как сельди в бочку так, что практически сидели и лежали друг на друге. Дверцы остались раскрытыми нараспашку.

– Los! Los! – подали команду к движению.

Бронетранспортер, резко дернувшись, тронулся и пополз, раскачиваясь, по разбитой дороге. Майора Терцев, сам кое-как вжавшийся в угол, практически затащил на себя. Артиллерист был в полузабытьи и только мотал головой в такт движению. Раненого немца, вытянув, уложили на коленях у двух рядов сидящих внутри пехотинцев. Примостившийся посередине санитар, расстегнув кожаный медицинский подсумок на поясе, ножом распорол парку и мундир, несмотря на отчаянную тряску, ловко обрабатывал рану. Привалившийся к стенке солдат, пришедший последним, втиснул карабин между ног и расстегнул шинель. Только сейчас стало заметно, что она была прострелена на груди. От бурого развода вдоль ряда пуговиц валил пар. Санитар, посмотрев на солдата, что-то прокричал сквозь шум двигателя и лязг гусениц. Гренадер сделал отрицательный жест рукой и достал из-под полы мундира индивидуальный пакет. Бинтоваться ему помог товарищ рядом.

«Вот ведь здоровенный черт!» – искоса глянув на немца, мысленно проговорил Ветлугин и второй раз поймал себя на мысли, что испытывает уважение к противнику. Пожалуй, было за что.

Больше боестолкновений не было. Уже совсем засветло, туманным февральским утром, по наведенной понтонной переправе колонна перебралась через речку. В этом месте оба ее берега удерживались деблокирующими германскими подразделениями. Бронетранспортеры съехали на обочину, остановились и заглушили двигатели. Пленных вытолкнули наружу. Ветлугин и чумазый солдатик волокли майора, закинув себе на плечи его руки. Терцев огляделся по сторонам. Везде было полно вооруженных немцев. На этом участке прорыв им удался вполне, неприятель здесь вывел не только личный состав, но и тяжелую технику. Загружали в подошедшие грузовики раненых. Стояло несколько танков с наведенными на другой берег, откуда они только что вышли, стволами пушек. Рядом с приземистой «тройкой» у берега капитан увидел огромную «пантеру». Она была развернута в направлении движения их колонны. Ветлугин покосился на две кошачьи лапы с когтями, нарисованные на борту. Переглянулись с капитаном – сомнений, кто расправился с нашими «сушками», не было. Тот самый гауптман, что допрашивал их на хуторе, разговаривал с другим офицером-танкистом, видимо, из деблокирующей группировки. Гауптман размазал копоть по лицу и махнул рукой в сторону другого берега.

– Arsch[4]… – донесся до них обрывок разговора.

Второй танкист с сочувствующим видом протянул коллеге откупоренную флягу. Гауптман благодарственно кивнул и сделал большой глоток. На пленных оба не обратили ни малейшего внимания.

– Привязался же к нам… – негромко обронил Ветлугин в адрес гауптмана, когда их проводили мимо.

Терцева и трех его спутников втолкнули в небольшую группу военнопленных, зябко жавшихся у обочины.

5

А потом был лагерь. Сначала пересыльный. До него они добирались большую часть пути пешком двое суток сквозь снежную пелену. Правда, сразу после прорыва немецкой группировки из окружения всех советских пленных сначала пригнали на разбитую узловую станцию железной дороги. Отделили раненых, в том числе и майора-артиллериста, которому по очереди, сменяя друг друга, подставляли свои плечи на марше до станции Терцев, Ветлугин и солдатик в шинели без хлястика. Больше майора они никогда не видели. Здоровых загнали в несколько платформ с высокими бортами. Крыши над головой не было. Сверху падал мокрый снег, во все щели задувал ледяной ветер. Как успел заметить Ветлугин, платформы прицепили отчего-то к санитарному поезду, разделив немецких раненых и советских пленных теплушкой с пулеметом на крыше. Меняясь каждые полчаса, прямо через проделанный в крыше люк из теплушки на крышу лазили дежурить у пулемета солдаты охраны. Паровоз, быстро набирая ход, пошел прямиком на запад. Стиснув зубы и прислонившись лбом к выпуклому железу стенки платформы, Терцев от досады сжал кулаки – их спешно увозили прочь от линии фронта в неприятельский тыл. Ночью ударил сильный мороз. Пленные простояли в платформах до утра, прижимаясь друг к другу, в такт движению эшелона обмениваясь слабыми толчками локтями и плечами, чтобы хоть как-то согреться. Утром остановились на маленьком разъезде. Отцепили от санитарного поезда платформы с пленными и теплушку с охраной. Поезд пошел дальше, а их сгрузили прямо в снег. Несколько человек за ночь замерзли насмерть. Остальных погнали бегом по дороге. Терцев оглянулся – подошедший другой паровоз зацепил теплушку с бортовыми платформами и потащил их обратно на восток. Видимо, за новой партией пленных. Следующие полтора суток их путь состоял из чередовавшихся команд двигаться то шагом, то бегом. Лишь ночью на несколько часов пленных заперли в большом сарае. Наутро снова кое-кто не поднялся. Остальных построили, пересчитали и опять погнали по дороге в западном направлении.

В пересыльном лагере застряли надолго. Терцев с Ветлугиным прикинули – до фронта отсюда было километров сто. Конечно, мысли о побеге не оставляли их ни на один день. Но два ряда колючей проволоки и пулеметные вышки по четырем углам периметра пока что не давали даже теоретического шанса на его осуществление. За периметр их не выводили. То ли хваленая немецкая система лагерей начинала давать сбои во второй половине войны, то ли последние события на относительно недалеко фронте наложили свой отпечаток. Так или иначе, можно было сказать, что эта партия пленных оказалась в каком-то заброшенном состоянии. Прежде всего, не отделили от общей солдатской массы командиров. Это была, наверное, самая большая странность, сразу бросавшаяся в глаза. Командиров было немного, но тем не менее они имелись. Терцев, размышляя об их положении в том лагере, не мог ни тогда, ни потом дать однозначный ответ, хорошо это было или плохо. Если вообще, конечно, категории хорошего и плохого можно было отнести к их тогдашнему лагерному существованию. С одной стороны, их пока не расстреляли, не перевели на какую-нибудь фабрику смерти с конвейерным производством. Даже не выводили ни на какие работы. Лишь только утром и вечером устраивали переклички. Держали несколько сотен человек в двух гнилых полуразрушенных холодных бараках. Кормили через день, а то и через два. Происходило это следующим образом: под охраной нескольких солдат в лагерь въезжала телега с бочкой. Пулеметы с вышек демонстративно наводили в центр внутреннего лагерного круга. В бочку, видимо, были слиты отходы с местных кухонь. Иногда это были просто остатки пустого супа. Чаще – вперемешку с картофельными и овощными очистками и слипшимися кусками макарон. Иногда попадались шматки каши, а то и вываренные кости. Бочка опрокидывалась прямо посередине лагеря. Выбранные из числа самих же пленных «дежурные по кухне» первым делом касками и имевшимися в небольшом количестве котелками набирали жижу из грязи и растопленного снега. Остальное месиво сгребалось в отдельную кучку. Выстроившиеся в очередь пленные – результат их внутренней самоорганизации – по очереди подходили за парой глотков жижи и получали в ладони свою порцию месива. Телега сразу же уезжала, немцы в процесс такой кормежки не вмешивались.

Ветлугин поначалу пытался шутить про трехразовое питание – телега в среднем заезжала раза три на неделе. Потом совсем осунулся и умолк. Берегли силы по совету капитана. Хорошо хоть можно было выползать иногда по очереди погреться снаружи у черных, прогнивших стен. Мартовское солнышко так хорошо пригревало. В такие минуты снаружи бараков было намного теплее, чем внутри, где царили вечные промозглость, вонь и грязь от гнилой соломы вперемешку с человеческими испражнениями. С другой стороны, все это напоминало ожидание того, чтобы пленные передохли сами. Зная немцев, это как минимум было не логично. В бараках среди пленных самой распространенной была версия, что немцам действительно просто сейчас не до них. Что ж, это и впрямь очень походило на правду…

Так прошло почти два месяца. За это время из относительно небольшого по численности состава пленных в лагере умерло около трети. Остальные, изможденные, грязные, одетые в завшивленные лохмотья, едва волочили ноги. Наконец, в апреле их – оставшихся в живых – все-таки подвергли регистрации. Допросили, на каждого завели карточку. Но почему-то нескольких выявленных командиров пока так и не перевели в специальные места содержания – офлаги. А в первых числах мая по уже просохшим дорогам погнали дальше, в северо-западном направлении. До начала лета проработали на лесоповале: заготовляли деревья для оборудования запасной линии обороны в немецком тылу. Противник ожидал с началом летней кампании очередного крупномасштабного наступления Красной армии на советско-германском фронте и усиленно готовился к его отражению.

– У самих наступать уже кишка тонка, – тихонько заметил Ветлугин, когда они хлебали баланду из мятого котелка самодельными деревянными ложками в перерыве между работами.

Вкалывали от зари до зари, по двенадцать-четырнадцать часов в сутки. Уставали смертельно. Зато значительно улучшилось питание. Выдавали хлеб, брюкву, картошку. Иногда в баланде даже попадались тонкие волокнистые прожилки мяса. В дополнение к этому теплое время года объективно помогало выживанию. Снова начали обдумывать возможности побега. Глухие темные леса в округе притягивали взоры пленных как магнит. Но усиленная охрана, патрули с собаками на всех дорогах и тропинках пока все так же не оставляли шансов на побег.

В середине июня внезапно прямо после завершения очередных заготовительных работ в лесу их не вернули на огороженное колючей проволокой поле, где пленные ютились в норах-землянках, вырытых своими собственными руками. Погнали куда-то по дороге дальше. Ветлугин все озирался на поле, где они прожили почти полтора месяца.

– Чего случилось? – негромко окликнул его шедший сзади в колонне Терцев.

– Да хлеб у нас там припрятан был, – с отчаянием проговорил сержант. – Под лежаком в соломе заначил…

Шагавший рядом солдатик в шинели без хлястика, услышав про хлеб, беспокойно завертел головой по сторонам.

– Идите смирно! – бросил им капитан, все так же мерно двигавшийся в своем ряду. – Теперь уже ничего не поделаешь…

– Эх, Ветлуга! – бессильно сжал худые кулаки солдат.

– Сам знаю! – зло огрызнулся сержант.

Они так и держались втроем еще с самого февраля 1944-го. Солдатик в шинели был из той самой партии военнопленных, которую немцы выводили из котла. Точнее, держались вместе Терцев с Ветлугиным, а солдатик везде к ним испуганно жался. Поначалу они не обращали на него особенного внимания.

– Тебя как зовут? – через некоторое время наконец все-таки спросил его Ветлугин.

– Цапа, – шмыгнув носом, проговорил солдатик.

– Как-как?

– Ну, Цаплин Васька, – пояснил боец. – Цапа…

На коротком привале, улучив момент, Ветлугин подошел к Цаплину и сгреб его в кулак за шинель на груди. Проговорил тихонько на ухо:

– Вякнешь где про побег – придушу.

– Да я не в жизнь!.. – испуганно заморгал глазами Васька.

– Ну смотри…

Цаплин тогда бежать в лес от разбитого «Опеля» попросту испугался. Как оказалось, это спасло ему жизнь. Присел за бортом грузовика, да так и сидел, пока его за шиворот не вытащили проходившие мимо другие немцы и не притащили к бронетранспортеру. Туда же пригнали и взятых на поле Терцева, Ветлугина и раненого майора-артиллериста. Остальные пленные, по-видимому, погибли в том лесу, который казался спасительным…

На вид Цаплин был совсем мальчишка. Так и оказалось впоследствии – Цапе едва исполнилось восемнадцать. Мобилизовали его с недавно освобожденной территории. Определили в минометную часть. Не провоевав и недели, Васька угодил в плен.

– Плиту от миномета на себе таскал, – рассказывал им потом Цапа. – Ох, тяжеленная! На марше нас и застукали. Как начали долбить из орудий – я в канаву. Плитой накрылся. Она меня от осколков спасла – остальных насмерть посекло.

Терцев с Ветлугиным слушали, поглядывая на тщедушную фигурку рассказчика.

– Как стихло, из-под плиты нос высунул, а на дороге немцы стоят. Ходи сюда! Вот и вся моя война!

Цапа договорил и, шмыгнув носом, утерся рукавом шинели. Ветлугин украдкой протянул ему кусочек хлеба.

– Спасибо! – тут же запихнув его целиком в рот, поблагодарил солдат.

Удивительно, что Цапа оказался в числе тех, кто выжил в пересыльном лагере. А потом еще и справлялся с нормами на лесозаготовках.

– Жилистый ты, – оглядывая его худенькую фигурку, замечал Терцев, стараясь приободрить. Все они были истощены, но Васька даже на их фоне выглядел скелетом. Казалось загадкой, в чем у него душа держится.

– Ага, жилистый, – шмыгая носом, соглашался Цаплин. И поворачивался к сержанту: – Ветлуга, есть чего пожрать?

Сейчас они оба досадовали за промашку с хлебом. Проносить в лагерь еду было запрещено – могли обыскать. Если найдут продукты – расстрел на месте. Рискуя, они делали все-таки некоторые «сбережения», как выражался Ветлугин. Но каждый день их с собой через охрану не носили. Никто не предполагал, что их сдернут из лагеря так неожиданно. Теперь все накопленное пропало.

– Ладно, сами живы, – успокоил огорченных товарищей Терцев. – Шагаем дальше…

И они шагали. Затем долго ехали по железной дороге на запад. Привезли их в район польского города Сувалки. В его окрестностях располагалась целая сеть шталагов – постоянно действующих стационарных лагерей. Многие из них были созданы немцами еще в самом начале Второй мировой войны. Число пленных из воевавших против Германии стран и просто неугодных гитлеровскому режиму лиц, нашедших свой конец в этих местах, вряд ли когда-нибудь будет учтено полностью…

Они стояли в колонне вновь прибывших. Терцев угрюмо рассматривал бараки в глубине территории. Добротные вышки, два ряда колючей проволоки, керамические изоляторы на массивных бревенчатых столбах – через периметр был пропущен электрический ток. Мелькнуло сожаление, что не попытали еще раз счастья бежать раньше. Теперь из такого места побег представлялся совсем маловероятным.

– Глядите, – тихонько проговорил Цапа и, как ребенок, испуганно взял Терцева за локоть.

Из-за колючки на них равнодушно смотрели живые скелеты в полосатых робах. На робах были нашиты прямоугольники с двумя большими буквами «SU», означавшими Sowjet Union – аббревиатуру, присвоенную советским военнопленным. Везде, насколько хватало глаз, у бараков и в проходах между ними копошились эти полосатые фигуры. От них веяло смертельной тоской и безнадежностью.

Терцев сам едва не поддался этим же чувствам, как вдруг сзади раздался дружный топот множества ног. Оглянувшись, они увидели как по соседней дороге с другой стороны к воротам лагеря подводили группу советских моряков, человек тридцать. Замелькали разорванные форменки, перепачканные глиной брюки, обожженные бушлаты и, конечно, полосатые тельняшки со всех сторон. Многие были ранены и наспех перевязаны, абсолютно все в синяках, порезах и ссадинах – следах рукопашной схватки. Но шли не понуро, а на удивление бодро, даже с вызовом. Моряков конвоировал со всех четырех сторон удвоенный караул эсэсовцев с овчарками. Выбрав разрыв между конвоирами, кто-то негромко окликнул поравнявшегося с ними на развилке мускулистого парня с голым торсом, крест-накрест перевязанного грязными бинтами с запекшимися бурыми разводами крови на них:

– Откуда, ребята?

– Днестровский десант, – не поворачивая головы, негромко, но четко ответил моряк.

– Немного не срослось с высадкой, браток, – так же глядя в другую сторону, добавил шедший следом морпех.

Конвой, однако, услышал разговоры. Раздались угрожающие гортанные выкрики.

– Заткнись, сука, не с тобой разговаривают! – прозвучал из флотских рядов чей-то громкий голос.

К пленным тут же подбежали эсэсовцы. На обе колонны без разбора обрушились удары резиновых дубинок. Надрывно залаяли собаки. Пришла в движение охрана на вышках за пулеметами. Колонну, в которой были танкисты, оттеснили от ворот подальше на обочину. А моряков продолжили лупить палками и дубинками со всех сторон, загоняя через лагерные ворота в глубь огороженной территории. Ветлугин разглядел, как эсэсовцы попытались выдернуть кого-то из строя моряков. В ответ бушлаты и тельняшки сомкнулись сплошной массой. Никаких слов больше сказано не было, но над лагерем прошелся такой низкий угрожающий рык, что конвоирующие моряков эсэсовцы отступили, оттягивая назад собак. Да те и сами, заливаясь отчаянным лаем, казалось, не особенно стремились рваться дальше вперед. Нанеся беспорядочно еще несколько дежурных ударов дубинками, моряков в полном составе прогнали за ближайший барак.

Терцев быстро оглянулся. Успел заметить, как у многих рядом заблестели глаза. Перевел взгляд за колючую проволоку – полосатые робы безучастно копошились с прежним равнодушием. И капитан понял, что у них всех осталось очень мало времени…

6

Они пробыли в этом лагере несколько дней. Половину из их партии уже переодели в полосатые робы. При выдаче лагерной одежды делали какие-то пометки – видимо, в личных карточках. Сегодня должна была дойти очередь до них.

– Сгнием мы здесь, – безнадежно проговорил Цапа и по привычке утер нос замызганным рукавом шинели.

Ветлугин угрюмо молчал. Капитан с хмурым видом играл желваками. Пленных выгнали на построение перед бараками. На плацу валялся ворох полосатой одежды и громоздилась куча деревянных башмаков. Видимо, оставшееся от умерших и убитых и теперь подлежащее повторному употреблению.

– Практичный народец, – буркнул про немцев Ветлугин, бросив быстрый взгляд на кучу тряпья.

Розовощекий немец в больших очках с роговой оправой раскрыл папку. Рядом на вынесенном во двор столике лежали карточки и еще какие-то бумаги. Двор окружала охрана с автоматами наперевес. По всему было видать, что лагерное делопроизводство давно и качественно поставлено на поток. В это утро, однако, от комендантского домика подошло несколько военных в общевойсковой форме. Терцев разглядел на мундирах красные выпушки. Насколько он разбирался в униформе противника, это были артиллеристы. Удивился – интересно, что понадобилось в лагере им? Артиллеристы обменялись несколькими фразами с розовощеким. До слуха капитана донесся обрывок фразы:

– Ja, wir brauchen Panzersoldaten…[5]

Началось переодевание в лагерную одежду. Артиллеристы, однако, остались. Пленные по очереди подходили к столу. Очкарик делал пометку в карточке, охрана подталкивала подошедшего дальше к куче тряпья. У каждого было ровно десять секунд, чтобы ухватить себе башмаки, полосатую робу и такие же штаны. Еще полминуты отводилось на переодевание. Рядом росла куча сброшенного советского обмундирования, в большинстве своем почти у всех тоже обветшалого и разваливавшегося на части. Когда к столу подошел Ветлугин, его неожиданно оттолкнули в сторону. Сержант бросил беспокойный взгляд на Терцева и тут же опустил глаза. Через пару минут точно так же в другую сторону от стола оттолкнули самого капитана. А следом за ним и Цаплина. Остальных пленных из их партии переодели в робы и бегом погнали в барак. Тяжко застучали по утоптанному песку плаца деревянные башмаки.

– Panzersoldaten? [6] – деловито осведомился у лагерного очкарика (так еще вчера успел окрестить розовощекого Ветлугин) один из военных, заглядывая в карточки.

Очкарик кивнул утвердительно и подал на подпись какие-то бумаги. Полминуты старательно скрипели авторучки. Затем подписавший бумаги артиллерист поднял глаза, оглядел пленных и снова обратился к розовощекому:

– Nicht mehr? [7]

– Die anderen brannten in den Panzern[8], — осклабился очкарик, обнажая ряд золотых зубов.