Посёлок (барамберус рокакану)

Посёлок (барамберус рокакану)

Михаил Остроухов

© Михаил Остроухов, 2018

ISBN 978-5-4490-9886-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Посёлок зимой

Вот вы говорите, что я дурра, ну и пусть: мне главное: Ленку найти! Где? Это вопрос. На поселке у нас все на виду: в толпе не затеряться. Муж Ленки – Жорик: сначала, конечно, её искал, но потом руки опустил: лег на диван и не встает, в милиции: дело завели и положили его в долгий ящик, а я считаю: рано успокоились! Не может быть, чтобы человек бесследно исчез.

Врагов у Ленки не было, одна баба Вера (мать Жорика) Ленку недолюбливала, в ее словах неподдельная радость звучит: «Пропала, ну и ладно, одним ртом меньше», но свекровь с невесткой часто не ладят, надо еще доказать, что Верка преступница.

Поэтому версию похищения я не рассматриваю. Но тогда что с ней случилось? Загадка. Куда Ленка делась, ума не приложу? Полный тупик, но сдаваться нельзя. Надо в лепешку разбиться, а Ленку найти, грош нам цена, если мы отступим.

Так, примерно, я в тот день рассуждала. А если решение принято, значит, надо действовать. Вынула из ящика красную повязку с буквами ДНД, и себе на руку повязала. Что такое ДНД? Это Добровольная Народная Дружина. А если проще: ДНД – это порядок. Власть-то, конечно, за порядком следит, но настоящий порядок только ДНД поддерживает. Когда власть спит, ДНД не дремлет. У ДНД всюду глаза и уши. А отсюда и уважение от людей. Поэтому многие в ДНД хотят записаться. Но повязки только две. Одна для меня, а вторая у Чувилки – подруги моей.

Вышла я на улицу, свежим воздухом дышу. У нас такая тишина, что слышно, как на другом конце поселка дед Михей своим протезом скрипит: у него одной ноги нет. Куда, интересно, намылился? В карты, наверно, играть с Лихоманкой-хулиганкой и Бедой-сволотой. Кто проиграет, идет на разбой.

Дед Михей у нас еще тем прославился, что однажды на День Победы весь в орденах и медалях в клубе появился.

Я ему говорю:

– Дед, ты же не воевал!

Чувилка:

– И то верно: мал еще был.

А Михей отвечает:

– Это моего отца ордена и медали: я в Верховный Совет написал, чтобы приняли закон, разрешающий детям носить награды родителей.

– И приняли?

– Пока нет. Но должны: зачем награды без дела лежат?!

А еще слышно, как поросенок Чувилки хрюкает. Он у неё свободно из закутка выходит. Сколько раз было: в гостях у Чувилки сидишь, и вдруг в окне свиная рожа покажется. Волосы на голове дыбом. Сгинь, сгинь, нечистая! А это Борька на задние ноги встал и в комнату через стекло заглядывает.

Вообще Чувилка к Борьке как к человеку относится. Прошлым летом его в клуб привела и в подсобке спрятала, чтобы он песни нашей самодеятельности послушал, да его нашли ― такой скандал был, и впрямь: если каждый в клуб своего поросенка приведет – свинарник получится, но у Чувилки случай особый – не однозначный.

На поселке у нас снеговиков много: так и кажется, что за тобой по пятам невысокие люди ходят.

Днем-то еще ничего, а ночью страшно. Как-то раз иду, слышу сзади: хр, хр – догоняет. А темно: не видно кто: поэтому я на всякий случай на дерево залезла. Правду говорят: у страха глаза велики. Только когда подо мной холодом повеяло, догадалась, что это снеговик. Под деревом остановился истукан снежный. Принесла его нелёгкая. Ой, бабоньки, падаю. Нет, держусь!

Вдруг слышу скрип. Пошёл снеговик своей дорогой, льдинка о льдинку у него в башке звякнула: мысль родилась. Ну, иди, иди, дурак ледяной, не мешай честным людям по ночам гулять.

Значит, иду я по посёлку, а навстречу Чувилка. У неё на лице бородавки. Да много. Словно её лицо мёдом помазали и ткнули в горох. Отчаянная бабка, а посмотришь на неё: откуда сила берётся, ростом не велика.

Пашка Сазонов, когда разойдётся, совсем дурак делается. Одну только Чувилку боится. Она ему промеж глаз однажды бидоном врезала, с тех пор Пашка при ней сразу успокаивается.

Вот, значит, навстречу Чувилка.

– Привет, подруга, ― говорю.

– Привет. Куда идешь?

– Ленку искать.

– Эк, хватилась, она, небось, в город подалась.

– До города не добраться, все дороги замело?

– Это верно. А где ж ее искать?

– Михея надо расспросить, может быть, он что знает.

Пошли мы с Чувилкой вместе. Идём, на посёлок любуемся. Снега в этом году навалило по самые окошки. В наших краях зимы долгие. Морозы злыдни. Это старцы такие. Из леса выходят: взлохмаченные, седые, рубашки до колен, а руки и ноги синие. Кого заприметят в поле, сразу набросятся, загрызут. Дед мой – покойник сказывал, сам видел, как один Мороз русака душил.

Вот значит, идём мы с Чувилкой по посёлку. Мимо школы, мимо колонки сломанной. Идём, а вот и дед Михей. Култых, култых. На ловца и зверь бежит. Михей на меня взглянул исподлобья и в сторону отвернул: смотрю: быстрей заковылял.

У нас на посёлке бугры. Пока спустишься, поднимешься, семь потов сойдёт. Да ребята горок ледяных понаделали. Дед Михей сел на лед и поехал, култышкой своей правит. Что делать? Мы за ним паровозиком. Чего от нас бежит? Странно всё это.

Насилу догнали Михея, я его хвать за руку, спрашиваю:

– Чего бежишь?

– Сие тайна.

Стоит, важничает.

– Мы поможем открыть.

Михей нахмурился:

– Сам открою: хочу знаменитым быть.

– Все равно от тебя не отстанем.

– Да, я только на подступах, ― дед себе под ноги уставился.

– Говори, что знаешь.

– Сама ищай, ― дед вырвался и бежать.

Бросились мы за ним, да его и след простыл. Раз, два: он и за бугром.

Идем мы с Чувилкой дальше: небо голубое, ветер у себя дома дверь на щеколду и спит. У нас на посёлке много спят. Лето, осень, зима, весна – без разницы. Лягут осенью, встанут весной. Лягут весной, встанут осенью. Раз Чувилка три дня проспала, пока Борька пятаком шершавым ей в щёку не ткнул. Проснулась лягушка пупырчатая, как спящая царевна от поцелуя. Только вместо принца – хряк: вот умора!

Искали мы деда Михея, искали, но так и не нашли. Осторожный черт! Что-то знает, а не говорит. Ну, ничего, сами докопаемся.

Уже стемнело, идем. Света нигде нет, а вокруг жизнь кипит, хотя и ничего не видно. Там калитка скрипнет, там ставень громыхнет, ветка о стекло поскребется, словно это сам поселок зевает, да почесывается.

Я Чувилке говорю: ― Пошли ко мне, переночуем, а завтра с утра пораньше, снова искать будем.

– Правильно, ― она отвечает.

– А то: пока за тобой зайду – время только уйдет.

– И то верно, ― Чувилка соглашается.

Постелила я Чувилке на кухне, а себе три стула поставила, легла на них – телогрейкой укрылась, мне по моему росту и так большое спасибо. Полежала, полежала я и заснула: и снится мне Ленка: курносая, с маленькой родинкой у левого глаза.

– Ну, здравствуй, Лена, ― я ей говорю.

– Это ты здравствуй, бабушка.

– А тебе что же здоровье ни к чему?

– Я по хрустальному мосточку пройду, резным ковшиком водицы зачерпну, ног не замочу.

– Расскажи лучше: куда ты делась?

– У дороги цветок,

Золотой лепесток

В мотылька влюбился,

В лучик превратился.

– Не понимаю, ты где?

– В голубом краю,

В голубой дали,

Ой, люлю, люлю,

Ай, люли, люли.

– Как же ты там живёшь?

– Живу я хорошо, все у меня есть. И потэблы, и ренаканы.

– Что ж это такое?

– Когда-нибудь узнаете. Я золотое яблочко возьму по серебряному блюдечку покачу – и наемся.

– О Жорике-то помнишь?

– О каком Жорике?

Тут и ежу ясно, что это не Ленка, а кто – трудно сказать! И главное непонятно зачем они своими прикидываются!?

Проснулась я утром. По дому засуетилась. Чувилка носом рулады выводит. Словно птица уселась ей на лицо и песни распевает. Так и хочется рукой махнуть эту птицу согнать – уж очень ее пенье на нервы действует.

– Эй, Чувилка, ― бужу, ― хватит дрыхнуть, уже день, вставай.

Та проснулась, глаза трёт. Я на стол яичницу ставлю. Чайник уже кипит.

Вот мы с дедом моим покойником любили чайком побаловаться! Бывало, как сядем с утра, и кто кого перепьёт. Он стакан, я стакан, он стакан, я стакан. Деду моему совсем плохо, он и говорит:

– Смотри, у тебя уже вода из ушей льётся.

Я как прысну!

Значит, сидим мы с Чувилкой, чай пьём.

– Ну, ― Чувилка говорит, ― что делать будем?

– Жорика надо прощупать, ― я отвечаю, ― от Михея ничего не добились, теперь только на Жорика надежда.

Вышли мы с Евдокией Ивановной, то бишь с Чувилкой, на улицу и к бабе Вере двинулись: Жорика допросить. Подходим к дому бабы Веры: в окне у нее что-то блестит. Наверно, баба Вера свои богатства перебирает: бусы отдельно, серьги отдельно, а перстни нанижет на пальцы и рукой на свету любуется: вот они и сверкают.

В дверь бабы Веры стучим. Верка открывает: лицо у нее красивое, но хохотальник себе разъела будь здоров!

– Привет, подруга, ― говорю, – нового ничего не слыхать?

– А что нового?

– Я всё про Ленку думаю, может, её обманом увели?

– Кто?

– Какой-нибудь чужой человек.

– Какой ещё чужой человек? У нас на посёлке все свои.

– А может он своим прикинулся?

– Прекрати, подруга. Вечно слухи распускаешь. Кто-нибудь глупость сморозит: а ты на подхвате.

– Какую глупость?

– Пашка Сазонов брякнул, что я бабка богатая, а ты об этом больше всех звонишь?

– Так это правда!

– Брехло. Какая я богатая, так… концы с концами свожу.

– Ладно, подруга, не будем ссориться.

– Зачем пришла-то?

– Я с сыном твоим хотела поговорить.

Верка брови нахмурила: стоит на пороге: руки в бока уперла: такую не обойдешь, тогда я предплечье, на котором повязка ДНД вперед выставила. У бабы Веры сразу глаза забегали, на Чувилку покосилась, еще сильней нахмурилась, но пропустила нас.

Мы с Чувилкой прямо к Жорику. В комнате кровать, стол, на столе клетка, в ней белка живет, баба Вера рассказывала, что Ленка её из леса принесла. Баба Вера уверяет, что белка, по ночам из клетки выбирается: крупу и семечки ворует, которую Верка про запас хранит. Всю ночь баба Вера белку караулит, да под утро заснет – не уследит.

Давно бы баба Вера от белки избавилась, да Жорик не даёт. Телепень, а тут уперся, говорит:

– Мне белка как память о Ленке дорога.

Когда мы зашли, Жорик на кровати лежал, руки под головой – глаза в потолок. Короче: полная отрешенность! Другими словами, состояние: ни жив ни мертв.

– Как дела, Жорик? – спрашиваю.

Жорик на меня удивленно смотрит.

– Ну, Жора, как живёшь? – я снова его спрашиваю.

– Ничего, – мычит.

– Расскажи нам про Ленку.

– Зачем?

Я ему руку с повязкой, где белым по красному написано ДНД показываю.

Он долго на нее смотрел, но потом говорит:

– Она фантастическая девушка!

– Ты нам факты давай, – я глаза сузила.

– У нее голос хороший!

– Это я знаю.

– Еще она стихи сочиняла: «Та-та-та-та-та-та посёлок, та-та-та-та-та-та весёлый».

– Так что же произошло?

Жорик плечами пожал.

– Вспомни, что было в тот вечер, когда она пропала.

– Как обычно собралась и ушла.

– Куда?

– Гулять.

– Знаю, баба Вера рассказывала, каждый вечер вокруг дома ходит-ходит.

– Ну, да.

– А ты почему с ней не гулял?

Жорик промолчал.

– Хорошо, дальше рассказывай.

– Что рассказывать? Всегда возвращалась, а в это день не вернулась.

Жорик вздохнул и голову подушкой накрыл.

– Жорик, ― я его за плечо тереблю, ― что ты можешь еще сообщить следствию?

Но тот молчит, как партизан.

Вышли мы с Чувилкой.

– Что ж, ― я вздыхаю, ― ничего нового мы не узнали, но отсутствие результата – тоже результат. Надо за Веркиным домом следить. Давай засаду устроим.

Собаковолки

Вечером идем мы с Чувилкой. Темно, хоть глаза выколи. Вдруг навстречу нам человек сто, судя по тому, как снег скрипит. И хоть бы кто слово сказал. Все ближе, ближе. Если б не Евдокия Ивановна, я б, наверно, через забор сиганула. Чувилка удержала. Стою, как вкопанная. Всё, думаю, приплыли. Но эти мимо прошли, ни кашлянут, ни сморкнуться, только дыхание слышно, мужики бы шли – слов не жалели, у нас на посёлке балаболов пруд пруди, а уж о бабах говорить нечего, все балаболки. Кто это был, ума не приложу? Так: темная сила какая-то!

Подошли мы к дому Верки. Спрятались за сараем. Чувилка пританцовывает.

– Зябко, ― я тоже поежилась, ― Чувилка, ты довольна, как жизнь прожила?

– Я еще помирать не собираюсь.

– Я так спрашиваю, для разговора.

– Довольна.

– И я довольна: главное, при нас с тобой порядок был.

– Поживем еще!

– Тихо, ― я чьи-то шаги услышала.

В темноту вглядываюсь:

– Ох, пронеси Матушка

– Земля Родительница, ― шепчу, ―

В жару и холод спасительница,

Сделай детями —

Малыми зверями,

Укрой в норку —

Да насыпь горку.

Вдруг слышу скрип: фу, от сердца отлегло – это же Михей: его култышка выдала. В двух шагах от нас остановился. Минута прошла, другая: скрип удаляться стал. Что ж это получается? Под окном у бабы Веры постоял и дальше пошел? Хотя ничего удивительного в этом нет. Дед Михей давно о Верке вздыхает.

Как-то в клубе гляжу: он за кулисой стоит.

– Михей, ― говорю ему, ― от кого прячешься?

Он молчит.

– Ей, Михей, оглох что ли?

Опять ни звука.

Тогда я взяла и ему на ногу наступила, он зачертыхался: култышкой застучал. Баба Вера мимо проходила: чуть со смеху не покатилась. Дед Михей покраснел как помидор и на меня как на врага смотрит. Тут до меня дошло: он за Веркой подглядывал. Вот оно что! Михей: жертва безумной страсти. С одной ногой, а вперёд молодых бежит. Ну, а мне-то чего? Дело хорошее: любовь. Только, как посмотришь на Михея: смех берёт: Ромео одноногий.

Значит, стоим мы с Чувилкой за сараем, время идёт. Мороз-лиходей нас приметил. Старец синеногий: тыща лет ему от роду, костяшки – лёд. Сперва мне за платок пальцы трясущиеся сунул: бородой-колючкой по щеке провёл. Потом и до Евдокии Ивановны добрался: под мышками стал щекотать. Мы от него в сторону, а он за нами: пришлось из-за сарая выйти.

– Что будем делать? – Чувилка меня спрашивает.

– Зубы морозу заговаривать.

– Как это?

– Ой, мороз-мороз ―

Синий перст, сизый нос.

Как пошел Микитка за дровами ―

Увидел синее пламя,

Взял его в руки – не жжется, а греет,

За пазуху положил – щекотит – стало теплее.

– И впрямь потеплело, ― Чувилка говорит.

– Ой, мороз-мороз, багровая выя —

Зубы кривые.

Ехал Ванька в таратайке,

Обгоняет хромый дед.

Бросил таратайку Ванька,

Скок-поскок, а деда нет.

Ванька красный как из баньки,

Но согрелся, дармоед.

Мороз и впрямь заслушался, буркалами своими на меня уставился, стоит как неживой.

Не знаю, как долго бы мы еще зубы морозу заговаривали, но в этот момент дверь дома открылась, и Верка с порога нам говорит:

– Какие люди, и без охраны!

– Мы… тут… гу… гуляем, ― у меня язык заплетается.

– Гуляете? Тогда заходите ко мне, погрейтесь, ― баба Вера в гости нас приглашает.

Хотела я отказаться, но про горячий чай подумала, и согласилась.

– У меня не прибрано, ― баба Вера тряпкой шкаф в прихожей обмахнула.

Я вокруг посмотрела: все блестит, к чему оправдываться? Хотя понятно: Верка чистюля – свихнуться можно. Для нее уборка – праздник! Правда, досталось ей однажды на орехи. Домового она загоняла: то под шкафом вытрет, то на шкафу, то в шкафу. Домовой терпел, терпел, а потом взял и сбросил бабе Вере на голову цветок в горшке. После этого Верка, прежде чем убираться, голову полотенцем повязывает.

Баба Вера на кухне нам чай налила и говорит:

– Собак бродячих развелось – жуть. И никому дела нет. Безобразие. На днях у меня с кухни кусок мяса украли, и как забрались: ума не приложу. Я в милицию обратилась, да милиционер наш – Андрей Петрович, говорит, кроме меня на собак никто не жалуется, а я что, не голос? Деляга из-под бугра. Я не посмотрела, что милиционер, так отчихвостила… Нет у нас порядка на поселке. Нет.

– Думаешь, собаки во всем виноваты? ― я говорю.

– Посмотри, какие у них морды хитрые, ― баба Вера отвечает, ― Идешь по улице, а они корогодом навстречу и в глаза смотрят. Жорик говорит, я мясо каждый день жарю, они чуют. Неправда. Я на шестидневке. Порядка нет, вот они сукины дети и бесчинствуют. Я знаю: это собаки с волками в сговоре скотину угоняют.

– А что у кого-то угнали? ― я удивилась.

– Нет, но могут угнать! – баба Вера поправилась, ― а что мне тогда без коровы, кровиночки моей, делать?

– Успокойся ты, Верка.

– Я без коровы по миру пойду! – баба Вера слезу вытирает,―

Ох, коровушка моя,

Марья Маревна,

с тобою баба Вера царевна,

а без тебя баба Вера

лишь королева.

Вот заголосила: ничего еще не случилось, а она воет. Что за человек?! Совсем нас Верка измучила. Совесть нужно иметь. Второй час ночи. А она нам свои бредни рассказывает. Нет, это невыносимо! Какая она все-таки назойливая бабка. Попрощались мы с бабой Верой, и пошли по домам спать. Утро вечера мудренее. Завтра ДНД снова свою нелегкую службу нести: потому что есть на поселке отдельные личности, которые у меня на подозрении, за ними глаз да глаз нужен. Но будьте спокойны: у ДНД все под контролем!

Научные мыши

На другой день иду: пасмурно, кажется, вот-вот стемнеет. Солнце в небе – пятно. Словно девочка лапушка-малышка не в настроении: прикрыла лицо муслиновым платком, сидит – куксится. Снежок порхает: словно это на небе пьяный Пашка Сазонов отряхивается (пока шёл, извалялся): вот снег и летит.

Кстати, думаю, дай-ка к Пашке зайду, а то давно у него не была. Пашка Сазонов у меня под надзором, если на поселке где-нибудь скандал, можно не сомневаться, Пашка в нем замешан, потому что бездельник каких мало, целыми днями баклуши бьет. Пробовал делом заняться, да ничего у него не выходит, за ремонт взялся: объявил, что электроутюги, да электробритвы чинить будет, починил: утюг жужжит, а электробритву в руке держать невозможно – горячо.

Жена у него есть Анька, в столовой работает: она его и кормит.

Пришла я к Пашкиному дому: дверь нараспашку: кто ж ее зимой открытой оставляет, я на Чувилку ругаюсь, когда она Борьку ко мне впускает – он поросенок протяженный.

– Эй, ― кричу в дверь, ― есть кто дома?

Никто не отвечает.

– Эй, ― опять кричу.

И снова тишина.

Постояла я на пороге, постояла и вошла: подозрительно ведь, что дверь открыта. Может быть, что случилось? Конечно, заходить без приглашения в чужой дом неприлично, но ДНД – это не булка с маслом, а черствый хлеб, порой приходится приличия нарушать!

В доме чисто. Везде рушники, да салфетки лежат, горшки и другая посуда по полкам расставлены – молодец Анька – чистоплотная баба, только в одном непорядок – мыши на столе!

Что они на нем делают – непонятно?

Хотя вспомнила: Пашка мне про этих мышей рассказывал: они дрессированные: одна мышь черная, а другая белая, одна мышь ночью спит, другая днем – Пашка по ним время определяет: часы в доме есть, но ему не интересно без затей!

Убедилась я, что преступления не было, и собралась уходить, но не успела: слышу шаги: снегом кто-то скрипит: куда деваться? Неудобно, если в доме меня застанут: доказывай потом, что ты не воровка, хотя и воровать-то у Сазоновых особенно нечего, но все равно шмыгнула я на всякий случай за вешалку и в одежде закопалась, польты до пола висят, авось, не найдут.

Слышу, входят (судя по голосам) Пашка и баба Вера: она тут с какого бока!? Опять козни строит!? Хорошо, что я подслушиваю: информация в нашем деле – главное!

Баба Вера говорит:

– С чего ты взял, что я богатая бабка?

– А разве нет? Кулачок-то жим-жим.

– Ну, есть кое-какие сбережения, только богатством это не назовешь!

– Мне б сотую долю от этих сбережений!

– Могу поделиться – но за это ты должен кое-что сделать: обворуй меня.

– Теть Вер, ты в своем уме?

– В своем.

– А что ж предлагаешь!?

– Не кипятись, а выслушай. Обворуй понарошку. Возьми шкатулку с украшениями, ложки серебряные, деньги кое-какие – потом мне вернешь.

– А если меня поймают?

– Не поймают, я на страже постою. Ты главное брось колечко на видном месте, чтоб было понятно – это воровство!

– А тебе это зачем?

– Чтобы настоящий вор не залез, брать-то больше нечего.

– Ну, хитра ты, бабка!

– Только смотри, милдруг, у меня деньги посчитаны, если что…

– Не беспокойся, все будет тип-топ.

– Тогда по рукам?

– А мой какой интерес?

– Получишь червонец.

– По рукам.

– А это у тебя что?

– Мыши.

– Вижу что мыши, что они на столе делают?

– Я по ним время определяю: видишь: белая не спит – значит сейчас день.

– И так ясно – в окошко посмотри.

– Это не по научному.

– Вот дуралей, и с кем я связалась!?

Слышу: ушла баба Вера, Петька один остался: ходит из угла в угол, думаю, сейчас заметит меня, ой, заметит! Сердце моё меня выдаст: оно стук-стук-стук. Так баба Вера ковры выбивает. Иной раз по часу колотит.

На посёлке говорят:

– Пошла мутузить за себя и за дядю Кузю.

Сила в ней нечеловеческая просыпается! Словно пыль для неё первый враг.

Слышу, Петька совсем близко ко мне подошел, сердце у меня замерло, словно баба Вера один ковёр на другой поменяла, и снова стук-стук-стук.

Но тут, о чудо, слышу: Петька вышел из дома. Пронесло, бабки! Мне везет!

Я стою, дух перевожу, а Петькино пальто из кожзама мне на плечи рукава возложило, дескать, живешь ты хорошо, Ольга Ивановна, продолжай в том же духе, а вот Петьке моему передай, всё, что он ни делает через пень колоду.

– А ты почём знаешь? – спрашиваю.

– А кто я?

– Ну… кто в пальто.

– А в пальто кто? Никого.

Я руки сторожкой-то в рукава сунула: и впрямь пусто.

– Что, ― говорю, ― тогда выступаешь?

Он молчит, обиделся что ли?

Постояла я ещё, постояла, наконец, выйти решилась. Надо ж когда-то из своего убежища выбираться. Выползла я из могильника с грехом пополам, да как чихну. От всей души, что называется. Видите, бабки, в каких условиях приходится работать: мне молоко надо за вредность давать!

Выглянула на улицу – никого. Мышей со стола в варежку свою сунула (зачем взяла – не знаю) и шмыг в дверь. Теперь мне есть, чем заняться, «спасибо» бабе Вере!

На другой день вышла я из дома пораньше. Небо ясное, душа радуется – воздух на поселке свежий. Мороз-злыдень тут как тут, нос мне хрустальной прищепкой зажал, вся-то его забота: к людям приставать – не работать. Хотя как посмотреть, такие порой узоры на окнах нарисует – диву даёшься. В венцы деревья оденет – сказка. Я порой своему деду покойному начну что-нибудь доказывать: ну, там, на дворе трава, на траве дрова или сшит колпак да не по колпаковски, надо колпак переколпаковать, перевыколпаковать, а он мне всё своё: «Не верю. Где трава? Какой колпак?» Тогда я его вывожу на улицу, кругом показываю и спрашиваю:

– А в это ты веришь?

Иду, значит, я по поселку, вдруг крики: возле магазина баба Вера голосит:

– Обокрали, по миру пустили!!!

Ну вот: началось представление. Баба Вера ― артистка, но ДНД не проведешь!

Подхожу ближе, баба Вера кричит:

– В дом залезли, пока я за хлебом ходила.

Бабки ее обступили:

– Ах, бедная ты несчастная! Ах, бедная ты несчастная!!!

Жалеют аферистку:

– Ах, бедная ты несчастная!!!

Вот заладили.

Тьфу, противно слушать, знали бы они, в чем дело, хорошо, что ДНД знает.

Подхожу я к бабе Вере:

– Что за шум, а драки нет? – спрашиваю.

– Обокрали меня, ― баба Вера голосит, ― весь дом вынесли.

– Ты факты давай, ― я брови нахмурила.

– Утром за хлебом пошла: возвращаюсь ― окошко разбито: в доме все вверх дном. Кинулась к шкафу – денег нет, и украшений нет, двенадцати серебряных ложек тоже нет – ничего нет.

– Что ж, подруга, помогу я твоему горю.

– Так я и поверила, ― баба Вера только рукой махнула.

– Не сойти мне с этого места!

– Не смеши.

– Пойдем, осмотрим место преступленья.

Баба Вера слезу утирает:

– Ну, пойдем.

Вот пройдоха, так пройдоха! Вжилась в образ – и не раскусишь.

Двинулись мы к Веркиному дому: впереди Баба Вера, я в задочке, не вышла росточком.

Под разбитым окном действительно следы. Баба Вера нагнулась:

– Гля, колечко обронили.

Я про себя думаю: «Знаем мы, какое колечко!»

Входим в дом, а там – порядок: все вещи на своих местах, на полу чистота.