Аудитор

– Это ты о своих любовницах говоришь?

– А вот это не твое дело.

– Нет, сейчас всё мое дело.

– Ошибаешься. Я же тебе скажу только то, что сочту нужным. Ты меня знаешь.

– Да мы с тобой раньше вообще никогда не разговаривали. И сейчас ты не можешь говорить откровенно?

– Просто ей вещи, которые тебя не касаются, в том числе и мои любовницы.

– Ладно, успокойся. Так кого ты видел?

– Ко мне сразу пришли мои маленькие брат и сестра, которых я не знал, никогда не видел. Мама о них рассказывала. Сестра Раечка умерла в совсем раннем детстве, а брат Лёва в четыре года – упал, ударился головой и вскоре умер. Подробностей я не знаю. Мама говорила, что он был кудрявый, красивый мальчик. Честно говоря, я об этих детях никогда в жизни не думал, а они ко мне захотели прийти.

– Зачем?

– Я думаю затем, что им нужен был кто-то старший. Я их младший брат, а получалось, что я взрослый, а они дети, вечные дети.

– Они могли к маме с папой ходить.

– Они ходили… наверное.

– Ты что, у них не спрашивал?

– Нет, зачем? Им нужен был я.

– О чём вы разговаривали?

– Мы особо не разговаривали. Они же совсем маленькие, им просто рядом со мной было хорошо и спокойно.

– Какие они были?

– Я особо не приглядывался. Ты что имеешь в виду? Одежду? Внешность? Разве это важно? Обычные малыши, симпатичные, одеты, по меркам того времени, хорошо. А ещё ко мне приходил брат Мотя. Я его помнил. И помнил, к сожалению, как он погиб. Я думал, что забыл, никогда не вспоминал тот день. Но там всплыло воспоминание: мы вчетвером взяли лодку, мои братья-близнецы несли вёсла, им было по пятнадцать лет. Их приятель Исай одолжил эту лодку у кого-то из своей семьи, он был постарше. Они меня взяли. Без спроса – мама нам не разрешала на Волгу ходить. Я был рад, пошёл со всеми, было тепло, но шёл мелкий, едва заметный дождь. Мы выгребли на середину, лодку стало сносить течением, поднялся ветер, ребята испугались, устали выгребать, часто менялись местами, раскачивали лодку, и она перевернулась. Все оказались в воде, я ушёл на глубину. Меня вытащил тот чужой мальчик. Венька как-то выплыл, а Мотя нет… Как он тонул, я не помню точно, хотя нет – помню его молящие, удаляющиеся глаза, когда голова несколько раз выныривала, помню его кричащий рот. Веня кричал уже с берега, бросался в воду, приятель его держал. Кто и как маме сообщил, я тоже не помню. Вот о каком Моте я тебе говорю.

– Ну, и как?

– Что – как?

– Как ты с ним, с этим Мотей, общался?

– Так себе… это было всего один раз.

– Почему?

– Да, потому, что Мотя на нас зол, считает, что мы его бросили, не спасли.

– Но вы же не могли.

– А он считает, что могли. С меня взятки гладки, а Венька… он же его на помощь звал. Кричал: «Веня, Веня!» А Венька к берегу поплыл, даже не попытался…

– Ты сейчас об этом так говоришь, что у меня ощущение, как будто тебе стыдно.

– Получается, что так, хотя всю свою жизнь я о брате Моте не очень вспоминал и себя, конечно, в его гибели не винил.

– А сейчас винишь?

– Я видел его, он никого из нас не простил. И меня тоже. За то, что у меня состоялась интересная жизнь, а он умер в пятнадцать лет.

– Он там с родителями?

– Не знаю. Может быть. Я видел его с мамой, папы с ними не было.

– А как ты с родителями? С сёстрами? У вас там дружная семья?

– Нет. Понимаешь, там не сохраняются такие же отношения, как были.

– Но ты же с мамой был дружен, насчёт папы я не знаю.

– Да не был я дружен с ней. Мама – это мама, она не была мне близким человеком. Я о ней заботился, когда мог, но никогда её не слушал, ничего ей не рассказывал, не воспринимал серьёзно как ровню. Я вообще в шестнадцать лет из дому уехал. Мне казалось, что от родителей толку нет, да так оно и было.

– А отец?

– Нет, и с отцом мы не слишком понимали друг друга. Венька с ним почти не расстаётся, а я – сам по себе. Представляешь, Венька считает, что прожил насыщенную, плодотворную жизнь. Как был дурак, так и остался. Мне никогда к нему не хотелось.

– А сёстры?

– Я общался там только с Фаней и Зиной. Умные, внимательные бабы, особенно Фаня. Нам вместе хорошо. При жизни мы могли бы быть и ближе, но не выходило.

– По чьей вине?

– По моей. Я был молод, нахален, эгоцентричен. Считал, что сёстры мне должны, я позволял им себя любить, практически ничего не давая взамен. Разница в возрасте была значительна, я видел только себя, а потом Фаня умерла.

– А Люба с Лидой?

– Нет, я о них заботился в своё время, а теперь им от меня ничего не надо.

– Ну, всё равно, они же тебе сёстры.

– Ну и что. Понимаешь, там нет и не может быть фальши. Они не нужны мне, а я – им.

– Я не понимаю. Там что, люди друг к другу не тянутся? Никто никому не нужен? Так?

– Не совсем, но всё не так, как ты себе может быть, представляешь. Никто не общается, потому что так принято. Там не умеют лгать и делать вид. Это исключено, и поэтому как ты говоришь – «связи» редки и необязательны.

– А мама?

– Моя мама? Ты про бабушку говоришь?

– Да, про бабушку, твою маму.

– Мама со своим первым мужем, Абрамом. Она его всю жизнь любила, а моего отца – нет. Просто жила с ним, рожала от него детей, но не любила. Я этого раньше не понимал, не видел, да мне и разбираться не хотелось, а там всё стало очевидно. С ними Фаня, их дочь. У Абрама были и другие дети, но он, оказывается, любил только мою мать. И Фаня им больше других детей дорога.

– А ты дорог?

– Даже не знаю, что сказать. При жизни я был уверен, что я дорог матери, но она меня не знала совсем, отвыкла, я не был частью её жизни. Так получилось.

– Неужели ты с отцом не пообщался?

– С отцом? Мы с ним слишком разные люди. Попытались поговорить, но оказалось, не о чем. Я слишком далеко от него ушёл.

– Тебе жаль?

– Нет, всё расставлено по полочкам, встало на свои места. Стали видны ошибки, упущенные возможности, альтернативные варианты жизни, счастья, карьеры, моменты истины, которые не осознавались.

– А почему ты о маме не говоришь? Как с моей мамой? Вы же любили друг друга.

– Давай о маме в другой раз. Я устал.

– Ну, правильно, как только что-нибудь важное для меня, ты уходишь от разговора.

– Я сказал, что не хочу об этом сейчас. Не хочу значит не хочу. Ты что, возомнила, что я под твою дудку буду плясать?

В отцовском голосе послышались привычные категоричные нотки. Она действительно подумала, что после всего, что с ними случилось, он стал иным, но нет, отец оставался прежним – самодостаточным, нетерпимым, чувствующим себя вправе поступать по-своему. Внезапно Ирина поняла, что именно таким она его и любила, и это хорошо, что он не изменился – ни к лучшему, ни к худшему. Пусть так и будет. Она никогда не умела идти с ним на конфликт, хотя с другими далеко не всегда избегала конфронтаций. За отцом оставалось последнее слово, и сейчас ей следовало самой разрядить обстановку. Чем же её разрядить? Заговорить про другое? Ирина уже совсем было собралась напомнить отцу, что они идут в гости к Марине, что там снова все соберутся, но отец просто поднялся к себе наверх, и Ирина услышала, как громко хлопнула дверь в его комнату. Он был недоволен ею и вовсе не собирался это скрывать. Ладно, хочешь злиться? Пожалуйста. Ирина подавила в себе рефлекторное желание пойти и постучаться к нему. Не стоит, сам отойдёт. Да и что такого особенного произошло? Как бы ничего, но Ира знала, что он неспроста не хочет говорить о жене, что-то там не так. Скажет, никуда не денется. Пусть не сегодня.

На следующий день оказалось, что папа ждал Наташенькиного дня рождения. За завтраком попросил отвести его в магазин, потому что ему нечего надеть: ни приличных брюк, ни рубашки. Они съездили в Костко, но папа ничего там покупать не стал, потому что не мог примерить. Ирина уговаривала его, что можно купить, примерить дома и, если не сгодится, сдать обратно, но отец категорически отказался. «А вас тут что, другого магазина нет? Поприличнее», – Ира видела, что никакие серьёзные философские вопросы его сейчас не волновали, он хотел лишь хорошо и стильно выглядеть. Таким она отца тоже помнила, одежда всегда была для него важна.

– Ты Ира, не понимаешь? Вся моя жизнь прошла в условиях дефицита. Разве я мог носить то, что мне нравилось и подходило? Я ещё до войны в американском ходил, доставал, переплачивал, хотел быть модным. А сейчас ты хочешь, чтобы я покупал первое попавшееся?

– Ну, если ты так ставишь вопрос, конечно. Поедем в другой магазин. Только кого ты хочешь удивить? Показать ребятам, что ты пижон?

– Да, хочу. Но дело не в этом. Я просто хочу удовольствие получить. Тебе ясно?

– Пап, сейчас, как ты понимаешь, другая мода.

– Разберусь. Ты меня знаешь. Как-нибудь справлюсь.

Они поехали в магазин. Отец целый час ходил между стойками с одеждой, изучал ассортимент всех фирм, смотрел на цены, сравнивал с ценами Костко. Потом они пошли между тех же стеллажей и стоек по второму разу, папа сам сходил за коляской и начал её постепенно загружать. Ирина вначале пыталась как-то комментировать его выбор, но быстро заметила, что её замечания отца только раздражают. «Иди, посиди где-нибудь. Сходи на первый этаж, в женскую одежду. Не таскайся за мной», – это было неожиданно, и Ира даже немного обиделась. В примерочной она ждала, что он будет выходить к ней показываться, но он долго не появлялся, а после с деловым видом покатил коляску к кассе. «Сам всё выбрал, без моих советов обошёлся», – Ира заплатила почти сто долларов, но по поводу денег они друг другу ничего не сказали. Было понятно, что отец получил удовольствие, и если бы он с ней хоть немного советовался, Ира была бы даже за него рада. А так ей было слегка обидно, что он её просто использовал как шофёра. Мог бы сам поехать – он бы её даже не позвал с собой в магазин. Чего ж удивляться, своей одеждой он всегда занимался сам, справедливо считая маму полной никчемностью в моде – жена у него была нестильной, а он – франт. Эту черту папа в себе любил.

Наступила суббота, папа брился наверху, а Федя внизу. Оба выглядели замечательно. Отец надел легкие светлые брюки, чёрную льняную рубашку с коротким рукавом и с удовольствием подушился, выбрав один из Фединых одеколонов. Одеколонами они пользовались по-разному. Федя душился специально и нехотя, а для отца это была заключительная часть бритья, при этом совершенно обязательная. Когда-то, когда Ирина была совсем маленькая, он душился Шипром, выливая его себе на ладонь из плоского зелёного флакона, а теперь выбрал Федин Гэсс. Впрочем, Гэсс наверное, не показался ему невидалью, ведь отец имел абсолютно все продающиеся в позднем СССР французские мужские одеколоны, бывшие для него символом стильной шикарной жизни. Ирина несла в гости большой шоколадный торт, украшенный по случаю детского дня рождения. Папа выразил удивление, что Марина сама не печёт, а Ире пришлось защищать дочь, уверяя, что печь она умеет, просто сейчас, когда ребенок маленький, на этого нет времени. Папа сделал вид, что объяснение принято, но Ира видела, что он решил, что она Марину балует. И ещё он вновь смотрел на неё с осуждением, что она растолстела. Ему явно не нравилось её одутловатое лицо, расплывшаяся талия, выпирающий живот, дряблая кожа на шее. Он ничего не говорил, но, скорее всего, считал, что она распустилась, не следит за собой, что пошла не в него, а в мать. Мать не умела за собой следить. Какое-то время назад, они об этом вскользь поговорили. Ира говорила, что мама была так больна, что ей было не до внешнего вида, но отец не согласился, сказал, что дело не только в болезни, дело в «распущенности». Ира всегда знала, что он так думает, но удивилась, что недовольство этим маминым качеством сидит в нём так глубоко. «Но вкус у тебя есть. Ты всё-таки в меня. Умеешь одеться, несмотря ни на что. И Маринка с Лилькой в тебя, слава богу», – папа скупо, но хвалил её. Ира почувствовала лёгкую обиду за маму. Папа почему-то всегда полагал, что его «фамилия» во многом лучше маминой. Нет, не в серьёзных вещах, в серьёзных было как раз наоборот, а в мелочах: женщины были женственнее, умели лучше себя подать, хорошо и со вкусом одевались. Важнейшее умение, которое в маминой «фамилии» практически отсутствовало.

У Марины в доме папе очень нравилось. Он уже несколько раз побывал и у Марины и у Лили. И когда Ира спрашивала, чей дом понравился ему больше, отец затруднялся с ответом. Да она и сама видела, что от домов внучек он был в восторге. Впрочем, Лиле он прямо заявил, что дом у неё очень просторный и красивый, но неухоженный. Надо и мебель сменить, и кое-что переделать, даже вызывался помочь. Позже, вернувшись, он спрашивал у Иры, почему Лиля ничего не делает с домом, интересовался их деньгами. Наверное, думал, что для переделок нет возможностей, и, когда Ира заверила его, что есть, выражал недоумение и называл самую постыдную, с его точки зрения, причину, которую определял как «распущенность». «Неужели ей все равно?» – вопрошал он и разражался лекцией о том, что «дома должно быть красиво, иначе это не дом».

У Марины «распущенности» не было. И папа гордо говорил, что «Маринка аккуратная. Вся в меня». К тому же, у них был рояль. У них самих когда-то имелось пианино, у всех были пианино, рояли никуда не помещались и были доступны только профессионалам, а тут – настоящий рояль! И Маринка с Олегом музыкальные люди. Чего ж удивляться, есть в кого. В него, в его семью, разумеется. «Пап, мама ведь тоже неплохо пела, у неё был отличный слух, не хуже, чем у тебя», – Ира все время чувствовала потребность защищать мать. Отец на это говорил рассеяннное: «Да, ты права», но Ира видела, что по-настоящему отдать матери должное ему почему-то не хочется. Странно.

Перед тем как все сели за стол, пришлось, как обычно, немного подождать. Ира включилась в суету на кухне, Федя пошёл на балкон жарить мясо, а мужчины с Лилей и детьми сидели в гостиной с бокалами в руках. Краем глаза Ирина видела, что папе с ребятами некомфортно. Пить вино без закуски он не привык, за стол пока не приглашали, беседа ему казалась какой-то неконкретной, слишком никчемушной, чтобы отцу она стала интересна. Лиля могла бы помочь дедушке, сесть с ним рядом, но она этого не делала. Олег по-прежнему не обращался к нему никак, а Лёня пытался быть любезным: «Леонид, а вам налить вина? Белого или красного?». Отец покачал головой – никакого, мол, не надо. Ира видела, что это «Леонид» выводит его из себя. Он подошёл к детям, но они играли с Наташей и в дедушке сейчас не нуждались. Он вышел на балкон к Феде и стал ему рассказывать старую историю, как «когда-то в институте в альплагере они у пастухов тоже ели шашлык, зажаренный на настоящем мангале». А тут мангал – газовый, надо же! Это, конечно, не то, но тоже ничего. Федя что-то ему отвечал, но Ира понимала, что про мангал ему неинтересно, и мысленно благодарила мужа за то, что он не бросает отца. Нет, её папа в семью не вписывался, и Ира пыталась понять почему: он пока чужой или это просто разница в возрасте? Может, никого не отпускает дикость ситуации? А может, её отец здесь вообще лишний и никогда по-другому не будет? Наверное, всё вместе. У Иры враз испортилось настроение.

Видимо, это почувствовали все. Даже когда они уселись за стол и прошла первая суета с наполнением рюмок и тарелок, стало очевидно, что никто не расслабился. Наташа сидела на высоком стуле, но так куксилась, что её пришлось вытащить. Она куда-то побежала, первый тост за её здоровье оказался смазанным. Марина вышла из-за стола, за ней вышел Олег. Ира видела недовольное папино выражение, как бы говорившее, что маленький ребёнок слишком избалован и не знает своего места, что родители её «распустили». Он решительно налил водки себе, Лёне и Лиле. Ирине предложил вина, и, когда она отказалась, громко спросил: «Что это с тобой?» Ответ про проблемы со здоровьем и плохой сон он слушать не стал. Федя пил красное вино – от отца это не ускользнуло, и с неприятной издевательской интонацией он спросил: «Что это на тебя нашло, что ты у нас теперь не пьёшь?» Те, что не пили, были, с папиной точки зрения, подозрительными людьми, ну, или, в крайнем случае, серьёзно больны. Язва желудка или что-нибудь в этом роде. Таких жалко.

Они уже выпили полбутылки, когда вернулся Олег. Ему тоже налили, произнесли какой-то тост, и Олег по обыкновению выпил пол-рюмочки. Отец это заметил, но ничего не сказал. Все немного расслабились, дети наелись, вышли из-за стола и стали играть с Наташей. За столом стало шумно и весело. Олег включился в застолье, но пил по полрюмки, иногда даже просто пригублял и ставил свою стопку на место. Теперь отец смотрел на него не отрываясь, с брезгливым осуждением и насмешкой. Ирина знала почему: так раньше никто не пил, пить надо честно, не хитрить, по пол-рюмки – это не по-мужски. Стыдно за Олега, он нарушал этикет «пей до дна». Не хочешь пить – не пей. Мало ли какие у тебя резоны, но так пить мужику совершенно недопустимо. Это как в картах «передергивать», а шулеров бьют стулом по голове. Отец выразительно глядел на Олега, а тот никаких его взглядов не замечал и искренне не понимал, за что его можно осуждать. Косые папины взгляды понимали только Ира и Федя. Да, это правда. Олег пил водку «не так», но им это было совершенно безразлично, а вот папа явно раздражался, и Ира понимала, что даже по такому пустяковому поводу ситуация может накалиться до предела.

Её уже мучили дурные предчувствия, когда разговор свернул на скользкую тему – про матерей. Ирина даже не уловила, как это произошло. Начал вроде Лёня – упомянул свою мать. Что-то насчет того, что с ней нужно осторожно – она обижается и практически никогда не может отстоять свою точку зрения, хотя назвать её точку зрения её собственной язык не поворачивается, потому что она настолько рьяно разделяет мнения папы, что они кажутся ей своими. Ничего криминального, хотя даже одно только упоминание Лёней матери уже показалось Ирине странным. Лёня не любил о ней говорить. То ли не считал маму достойной обсуждения, то ли для него упоминание её поступков и черт характера было нежелательным. Если разговор о ней всё же заходил, Лёня защищал маму изо всех сил, хотя было видно, что он это делает из чувства долга, но на самом деле считает критику своей матери справедливой. Ира видела, что отец насторожился: он считал, что про маму надо всегда хорошо, даже восторженно. Так правильно. В этом вопросе он никакой объективности не признавал.

И вдруг довольно крепко выпивший Олег, нехорошо улыбаясь, сказал, что Лёня «ещё его маму не знает, вот бы ему бы её рядом! Лёнина мама хотя бы помалкивает, а вот его мама – «с инициативой», везде ей надо встрять, и это ужасно. И по сравнению с его мамашей Лёнина мать – просто ангел». Все замолчали, с тревогой прислушиваясь к нелестным замечаниям Олега о матери. И вдруг в тишине раздалось: «Моя мама – дура». Прозвучало как выстрел, сухой такой щелчок, разанувший по нервам. Конечно, все знали, что и Олег, и Лёня так в глубине души о своих матерях и думают, но сказать подобное публично?! Олег перегнул палку, хотя да, это была горькая правда, которую он выстрадал за годы размышлений. И вот теперь, ни с того ни с сего, правда про «маму-дуру» вылезла на поверхность. Ну, Олег выдал! За столом возникла неловкая пауза. После лёгкого замешательства все уже делали вид, что ничего особенного не произошло, но тут Ира посмотрела на лицо отца. Он опустил вилку и в упор уставился на Олега. Глаза его стали бешеными, ноздри раздулись, и вся его напряжённая поза крайней агрессии не предвещала ничего хорошего. «Господи, ну твоё какое дело? – думала Ира. Неужели у тебя, папа, не хватит ума не вмешиваться?» Нет, не хватило:

– Как это ты смеешь так о матери? Кто тебе дал право так о ней говорить?

– А что? У меня есть право говорить всё что хочу.

– Нет, ты не смеешь.

– Смею. Кто мне запретит? Что хочу, то и говорю.

– Она твоя мать!

– И что? Я её не выбирал. Я её, кстати, люблю, но да, она, моя мать, – дура. И своих слов я обратно не заберу. Даже если бы я так не сказал, кто может заставить меня так не думать?

– Думай, что хочешь, но говорить не смей.

– Ага, ну правильно. Разве это честно? Думать одно, а говорить другое?

Ира чувствовала, что оба каким-то образом правы, но в их такой разной правоте был подвох, гниль, неправильность. Общественный договор, который никто не отменял и которого её отец свято придерживался, осуждая подобные высказывания о родителях, считал их хамством. Любопытно, что про своего брата Веню отец так говорил, часто называл его дураком, но родители – это святое. Про них так говорить нельзя, и в этом нет логики. С другой стороны, замалчивать противные черты родителей было бы ханжеством. Но зачем всё это сейчас обсуждать?

– Да ладно вам. Перестаньте. Хватит, Олег.

Ирина изо всех сил пыталась прервать дискуссию, чреватую обострением и так хрупких, почти несуществующих отношений. Ничего не выходило. Мужчины друг на друга злились и не желали этого скрывать. Лёня немедленно занял сторону Олега против отца. Девочки и Федя дипломатично помалкивали. «А что ты нам рот затыкаешь? Мы просто разговариваем», – это было обращено уже к ней и прозвучало явно грубее, чем положено. Олег был полон агрессии. Видимо, всё его напряжение, всё скрываемое недовольство, вызванное присутствием совершенно чужого ему, неизвестно откуда взявшегося старика, не могло не вырваться наружу:

– Да, кто вы такой, чтобы мне указывать?

– Ничего, давно пора, чтобы кто-нибудь тебе указал на твою наглость. Ты, я смотрю, тут распустился. Тебе и сказать никто ничего не может. А я могу и говорю. Распустился, понимаешь…

Опять это «распустился». Ирина страдала от невозможности остановить их. Оба были заведены. Как неприятно, и никто не приходит ей на помощь. Она и сама не понимала, кто должен был уступить. Олег младше, а со старыми людьми, тем более с теми, кто появился в твоей жизни при известных обстоятельствах, так не разговаривают. С другой стороны, отец тоже хорош. Ему в этих обстоятельствах следовало бы быть скромнее, ни с кем не связываться. Она думала, что он до поры до времени будет наблюдателем, а он вмешивался, да ещё как:

– Мать – это мать. Дождёшься, что и твои дети о тебе так скажут. Пожалеешь ещё о своих словах.

– Пап, ну не надо. О чём вы спорите, у нас праздник! Наливайте, у меня есть тост.

Похоже, дискуссия всех заинтриговала, обстановка накалилась, но никто не мог и не хотел остановиться. И тут встрял Лёня:

– Так у них раньше принято было: говоришь одно, думаешь другое, а делаешь третье. Мы с тобой, Олег, так не умеем, а в их эпоху в СССР только так и жили. Ни слова правды. Вот, например, Леонид на войну работал, а считал, что все они за мир во всем мире. В результате всё развалили, а всё равно горды собой, считали, что полезное дело делают. Да если бы ещё делали хорошо. Так нет. Всё у американцев с****или, и атомную бомбу и всё остальное.

Боже, это же ещё хуже, чем про матерей. Да что они понимают в том, что было раньше. Ни тот, ни другой не имели никакого опыта жизни в СССР – ни плохого, ни хорошего. Способны ли эти средних лет американцы оценить вклад их отцов в общее дело, его высочайший профессиональный потенциал? Нет, конечно. Просто теперь, живя в Америке, они видели «совок» в чёрном безрадостном свете, как империю зла, мешавшую нормальным людям наслаждаться жизнью. Зачем этот старик работал? Ради кого, ради чего? Глупые коммунисты, узурпировавшие власть, ГУЛАГ, всеобщий обман. Советские идиоты, закоснелые в своём идиотизме, ни в чём не разбиравшиеся. Отсталые экономика, наука, образование, медицина – всё отсталое, косное, тупое, при этом почему-то «совки» неизвестно чем кичатся. За эти клише ни тот ни другой не выходили. Этот непонятный старик за их столом во всём виноват лично, даже больше, чем другие. Да что он вообще понимает? Зачем пришёл? ещё учить их будет! Да он ногтя их не стоит!

Отец почему-то внезапно успокоился:

– Всё не так, ребята, как вы это себе представляете… всё не так. У меня была интересная, творческая жизнь, я немалого достиг, не меньше, а может, и больше вашего. Умные люди не говорят о том, чего не знают. Вы же считаете себя умными людьми. Не судите обо мне. Не стоит. В то время, в котором мне выпало жить, я занимался единственно важным и творческим делом. В этой отрасли работали лучшие умы всей огромной страны. Постарайтесь это понять. Уверен, что и вы тоже на моём месте работали бы там же.

Отец нашёл правильный умиротворяющий тон. Перепалка угасла так же внезапно, как началась, но Ирина видела, что отец ничего им не простил, просто счёл нужным разрядить обстановку. Может, её пожалел. Что ж, и на том спасибо.

Расстановка сил стала Ире предельно ясна: на Федю расчёта никакого, он будет блюсти нейтралитет и молчать, девочки примут сторону мужей, что тоже неудивительно. За папу – она одна, но с детьми ссориться ей сейчас не резон. Отец действительно чужой, можно только надеяться, что со временем они его примут. Насколько быстро? В каком моральном статусе? Признают как старшего и уж точно равного или будут делать ему терпеливую и унизительную скидку, которая его никогда не устроит? Ира знала, что эти проблемы сейчас были единственными, которые её по-настоящему занимали, но обсудить их ей было не с кем. Совершенно не с кем.