Я тебя никогда не покину

«А что? – подумал Иван, – Зайду на часок, починю машинку». Пришёл, а в коридоре зеркало висит, в которое он когда-то смотрел Ларисе в глаза.

Лариса работала в цирке – дрессировщицей морских котиков. Она учила их подавать лапку и мелодично мяукать. Но это было очень трудно, поэтому она так долго сидела у своего полуокна и смотрела на полуморе. Ей, конечно, хотелось поехать в другие страны, но не просто так, а чтобы всех удивить. Она не понимала, что её глаза-щёлочки и тюрбан с полумесяцем и так всех удивят, а кое-кого даже обрадуют. Но разве мы можем предугадать, что всех удивит и кого это обрадует?

Алёнку, например, очень удивили и обрадовали ивановы часики. Они были без механизма, но зато с кукушечкой, которая, если не спала и была в хорошем настроении, сообщала, который час, предварительно справившись об этом по телефону или у какого-нибудь прохожего. Дело в том, что алёнкины часы ещё прошлым летом съел один неблагонадёжный змей по имени Корней, останавливавшийся ненадолго в её домике. Он очень любил всякую мелкую технику, и не мог удержаться от соблазна её погрызть.

Но Иван свои часики Алёнке не отдал, сказал – это подарок Ларисе, неудобно без подарка. Только дал на время поносить. Алёнка и этому ужасно обрадовалась. Она, вообще-то, была очень застенчивая. Это, сидя на жирафике, из-за его пятнистой шеи, она могла сказануть что-нибудь смелое, а так – нет.

Но жирафик тоже не всегда бывал дома, потому что он ходил на работу. Работал он у столяра Гоши подмастерьях. Столяр Гоша делал разную мебель, в основном – шкафы. И как сделает, так непременно инструменты на шкафу забудет. Вот и взял помощника, чтоб напоминал.

А познакомились они так – гулял однажды жирафик по улице, шёл и машинально в окна заглядывал. Кто-то сердился, занавески задёргивал, кто-то булочку протягивал, а в одном окне Гоша как раз шкаф доделал, но на этот раз инструменты со шкафа снял, аккуратно в чемоданчик сложил, и тут же забеспокоился (по привычке): «А не забыл ли я чего-нибудь на шкафу?» Вот он стал подпрыгивать, чтобы на шкаф заглянуть… Подпрыгивает, подпрыгивает, а жирафик стоит, смотрит и считает: «Один миллион триста двадцать семь, один миллион триста двадцать восемь, один миллион триста двадцать девять… Эх! Ну что же вы остановились? Одного прыжка всего не хватило, а то бы в книгу рекордов попали». «Какая ещё книга? – говорит Гоша, – посмотри лучше, нет ли там чего, на шкафу?» Жирафик шею пригнул, чтобы получше рассмотреть, и говорит протяжно: «Не-е-е-е-т.» С тех пор они вместе и работают. А Алёнка с муравейчиком дома сидят, вроде как, по хозяйству.

Только вот беда с этой алёнкиной застенчивостью… Соберётся она, к примеру, в магазин, купить бананов жирафику, молока муравейчику и себе мороженого, но из дома не выйдет, пока правильно фразу не составит, которую в магазине сказать должна, и как следует не выучит. «Скажу я, допустим, так, – думает она, – Мне, пожалуйста, пакет молока мороженого и кило бананов. Нет. Что-то не то, где-то я здесь запятую забыла поставить. Но, ведь, вслух-то её всё равно не произнесёшь. Иначе выйдет телеграмма какая-то, а не как маленькая девочка говорит». И так, и эдак вертит. Так ничего и не купит, все сидят голодные.

А с тех пор, как у них Иван поселился, в доме завелись пельмени, так что с едой всё наладилось. Жили они так, не тужили, но однажды встал Иван и говорит: «Хорошо мне у вас, спокойно, спасибо за всё, только надо мне идти навстречу моей судьбе, потому что судьба моя сиднем сидит и сама мне навстречу не выйдет». Что ж, повздыхали все, поохали да и отпустили его с миром, ещё денег на билет дали – набралось по соседям. Иван, конечно, сначала брать не хотел, а потом говорит: «Как смогу, так вышлю», – и побежал в аэропорт.

Сунул деньги в кассу: «Дайте мне билет». Ему говорят: «Куда?» А он: «Докудова хватит». Потому что считал, что до полуострова ларисиного всё равно так сразу не долетит, а только с пересадкой. Где вы видели прямой самолёт на край света?

В самолёте всё показалось Ивану необычным и чужим. Хотя, в целом, ему понравилось – чисто, всё блестит, пахнет хорошо. Девушки красивые – стюардессы называются. Только улыбки у них какие-то неестественные, надувные как будто.

В проходе Иван замешкался, потому что кто-то наступил ему на шаровары. Образовалась небольшая свалка. Кто-то уронил свой контрабас, Иван поднял его и положил на вещи какого-то толстого мужика. Тот, почему-то, виновато улыбнулся. После этого пришлось урезонивать какого-то нервного человечка, который отламывал кусок багажной полки, не желавшей открываться. «До чего народ суетливый, – удивился Иван, спокойно открывая полку, – Нет, главное, с чего это?» Забыл, как сам мчался в аэропорт…

Наконец, все уселись, вышла стюардесса и заговорила, только, почему-то, на каком-то тарабарском языке. «Вот те на, – подумал Иван, – куда же я лечу?» Пока он это обмозговывал, стюардесса к нему подбежала, что-то протараторила, чем-то щёлкнула и убежала. И самолёт взлетать начал. У Ивана внутри всё подобралось. «Надо, – думает, – выйти покурить», – дёрнулся, а он к креслу привязан. «Ну и дела!» Стал спрашивать у соседа, что теперь делать-то, а тот молчит – как воды в рот набрал. Вдруг, слышит родную речь где-то сзади. Оборачивается – мужики, наши, родные сидят!

«Мужики, – спрашивает, – подскажите, как бы мне этот ремень развязать?» «А это, – один из них говорит, – не ремень, а детектор лжи. Пока всю правду не скажешь, не откроется. Отвечай по совести – любишь Ларису?» «Люблю». «А по Алёнке скучаешь?» «Скучаю». «То-то и оно, и она к тебе привязалась…» «Да что вы, обалдели, что ль, чего в душу-то полезли? Снимайте сей же час ваш дефектор, а то я тут всё разнесу!» – взбеленился Иван. «Да ладно, пошутили мы, смотри, вот тут нажми, – и откроется».

«Шутники, тоже мне, – подумал Иван устало, – с чего это ей ко мне привязываться, у неё вон – полон дом зверья». Пригорюнился Иван, уткнул нос в колени, сидит. Слышит, к нему стюардесса подходит, опять что-то говорит не по-нашему. Он голову поднял, а она что-то из ручки кресла достала, дощечки какие-то. И ему на колени положила. Только они не ровно легли, а домиком, потому что Иван коленки распрямлять отказался. Вот сидит он так – ноги в домике, в руки ему тарелку с омлетом дали – хоть плачь! Сосед его давно уж всё слопал, газетой накрылся и спит, а Ивану не до того – сидит, думу думает. «А, ладно, – махнул рукой, – ни до чего я так не додумаюсь. Вот если бы сейчас чайку горяченького выпить, тогда сразу полегчало бы». «О’кей,» – отвечает на его мысли стюардесса и забирает из рук ненавистную тарелку. Приходит через минуту с подносом, а на нём чайник, чашка и пакетики какие-то цветные. Взял Иван чашку, хотел чайник взять – налить чаю, и одновременно за пакетики схватился – может, там чего нужное, а девушка друг вся покраснела, почему-то, и говорит на чистом русском языке: «Поставьте чашку на поднос!»

«Какая странная!» – подумал Иван и… проснулся. Он лежал на раскладушке всё в том же алёнкином домике, а на стене висело всё то же мутное зеркало. В соседней комнате Алёнка играла на рояле и пела высоким голосом упражнение из учебника по молекулярной физике. Ивану показалось, что зеркало ехидно подмигивает ему. Он встал, подошёл к нему вплотную. В туманной глубине замаячил недосягаемый ларисин полуостров.

«От себя не уйдёшь», – подумал Иван и шагнул в зазеркальное пространство».

Я замолчала, молчал и лесовичок, задумавшись. Чтобы как-то развеять грусть, я потихонечку стянула у лесовичка зеркальце и, поймав лучик, запустила солнечного зайчика. «Н-да-а-а, – сказал, наконец, лесовичок, – ну и что, это вся история?» «Да», – ответила я. «И откуда же здесь видно, что суета не во вред, а на пользу? Чего он добился, твой Иван? Бродит неизвестно где, в лабиринте запределья, – ни уму, ни сердцу. Был у меня один такой друг. Японец, правда, но ничего себе, неплохой мужик. Он при Фудзияме был приставлен – следить за чистотой и порядком. Лет пятьсот так жил, пыль с Фудзиямы стирал, а потом вдруг взбре…»

«Подожди, подожди, – прервала я лесовичка, – ты же сказал, что ты марсианин, и что как приземлился, так никуда с этого пенька не трогался за всю жизнь, откуда же у тебя друг в Японии?» «Да, верно, откуда?» – задумался лесовичок. «А-а-а! – хлопнул он себя радостно по лбу, – так про марсианина это я тебе, девонька, наврал. Ну, какой из меня марсианин, посуди сама?» «Это уж точно», – согласилась я. «А с японцем я познакомился на метафизическом уровне, без личного контакта, проще говоря – телепатически. И он мне рассказал притчу. Про себя». «Как же это он мог про себя рассказать притчу? – не унималась я, – притчи рассказывают про других, а не про себя, а про себя – это автобиография». «Какая же ты бестолковая, всё-таки, давненько я таких не встречал! Я же тебе ясно сказал – он рассказывал притчу про себя, в уме, то есть, а я её телепатическим путём слушал». «Ладно, допустим, это так, о чём притча-то?» «Не о чём, а о ком – о другом японце, которого звали Синапури.

Жил был один японец по имени Синапури…»

Лесовичок умолк. На сей раз – очень надолго. Наконец, я не выдержала: «Что же дальше-то было с этим японцем, расскажи?!» «М-да-а-а-а, – возмущённо засопел лесовичок, – как вас жизнь-то городская пообтесала – никакой чуткости к японскому искусству. Это же и есть вся притча, полностью». «Ну, что ж, – говорю я, уже почти не удивляясь ничему, – вполне, так сказать, в японском стиле – коротко и ёмко». Мне хотелось отблагодарить лесовичка за столь содержательный рассказ, но я ничего не могла вспомнить подходящего. Ещё раз пошарила в карманах и, вдруг, нащупала какой-то листок. Достала и вижу, что это листок из дневника моей бабушки. Видно, случайно выпал, когда я выкладывала дневник из кармана. Лесовичок по-прежнему молчал, поэтому я сказал: «У меня тут есть один листок бабушкиных воспоминаний. Хочешь, прочту?»

Лесовичок мрачно кинул и поскрёб пальцами ног по пеньку. Всё ещё продолжал дуться за мою непонятливость. Я сделала вид, что не замечаю его настроений и прочла:

«Маня. Мои воспоминания.

Маня родилась в очень бедной семье. Мать и отец работали по найму на текстильной фабрике.

Мама вышивала вручную, а отец – на тамбурной машине.

На фабрике они и познакомились. Их поженили по сватовству. Долго у них не было детей. И они просили Бога, чтобы он послал им ребёнка. Вот и родилась у них дочка, которую назвали Маня. Она была крохотная и голубоглазая. Родители её очень любили, души в ней не чаяли. Жили они все в очень ветхом деревянном домике, а потом переехали в подвал небольшого кирпичного дома. Там с ними стала жить ещё и собачка маленькая – Жучка, привязавшаяся к ним по дороге при переезде из деревянного домика в кирпичный. И, вообще, всё у них было маленькое – маленькая кухонка с маленьким столиком, маленькая печка и маленькая кроватка, в которой спала маленькая Маня.

За окном моросил мелкий дождик…»

Я остановилась, потому что на этом запись обрывалась. Робко взглянув на лесовичка, я увидела, что он сидит всё в той же позе, как и в начале чтения, только ещё больше насупился. «Если вы так живёте, то где же у вас приткнуться порядочному домовому? Для него и места-то нет», – произнёс он, наконец, неуверенно. «Ой, да что ты! – бросилась я его успокаивать, – Это ж когда было? Очень давно. Теперь всё иначе. У меня, например, своя комната есть, с диванчиком. А хочешь, я тебе её покажу? Пойдём, пойдём со мной в город, я тебе покажу, как мы живём, какие у нас дома красивые, улицы. Пойдём, а?»

«Не знаю, – засомневался лесовичок, – не верю я, что какие-то там кривулицы лучше моего леса могут быть. И чего я у вас в городе не видел?» «Клюквы! – раздался вдруг пронзительный визг откуда-то со стороны болотца, – Хочу клюквы!» «Что это?» – спросила я испуганно. «А, не обращай внимания, это кикимора беснуется. Сейчас я её мигом успокою», – он медленно и аккуратно сполз с пенька, потянулся, поприседал, и, кряхтя и охая, поплёлся к болотцу». «Клюквы! – продолжало доноситься оттуда, – Клюквы!» «Ты чего орёшь, душу изымаешь?» – интеллигентно поинтересовался лесовичок, – У тебя ж в болоте полно клюквы, куда тебе её, солить, что ли?» «Клюквы! – не унималась кикимора, – Клюквы мне подайте! Хочу клюквы… – она остановилась перевести дыхание и вдруг как рявкнет – в сахаре!!!» – и в изнеможении плюхнулась в тину.

Сахар в лесу не рос – это лесовичок знал точно. «Видать, какая-то диковина, – подумал он, а вслух спросил у меня, – А что это такое – сахар?» «Сахар – это такой песок, от которого любой продукт становится слаще», – подумав хорошенько, сформулировала я. «Но зачем? – удивился лесовичок, – В природе всё и так есть – сладкое и горькое, солёное и кислое… Если тебе сладкого захотелось, – обратился он к дрейфовавшей в тине кикиморе, – так надо было малину собирать, а не клюкву. Клюква на то и клюква, чтобы быть кислой».

Вообще-то лесовичок не любил приторности, ему нравилась жизнь с кислинкой, и он удивлялся этим городским глупостям, которые мешали естественному ходу вещей. Но о вкусах не спорят, а лесовичок очень хотел, чтобы всякому лесному жителю было хорошо и вкусно. В конце концов, каждый должен в жизни хоть раз получить то, что ему хочется, если, конечно, это в рамках приличия. Сахар был вполне в этих рамках, и лесовичок, подумав чуток (часа три), встрепенулся: «Ладно, идём в твой город!»

Он имел о городе весьма приблизительное представление, а точнее – удалённое от действительности. Иногда, по очень большим праздникам, он отрывался… от своего пенька, произносил победное: «Ух!» и отправлялся «в город». Городом назывался алёнкин огород (помните Алёнку из сказки про Ивана?) Так вот, её домик стоял как раз на границе леса и безлесья, в общем, на опушке. «О! Город!» – восклицал каждый раз лесовичок, попадая в алёнкино хозяйство.

Настоящий город белел на той стороне реки и никакого отношения к алёнкиному огороду не имел. Предчувствуя, что путешествие на этот раз будет долгим и муторным, лесовичок разволновался и завертелся вокруг своей оси, как пёс, охотящийся за своим хвостом.

Поймите, он не привык отлучаться надолго из родного леса. Чтобы хоть как-нибудь поддержать друга в трудную минуту, японец, упоминавшийся ранее, прислал лесовичку телепатему в стихах, которую мы приводим в сумбурном переводе с японского на лесной:

Всё вышло так, как я хотел,

Согрет ночами славных тел,

Стою, как сакура в цвету,

Я снова полюбил не ту…

Меня сомнения гнетут,

Мне кажется, что я не тут.

В продмаг за сахаром плетусь,

Стою и жду, пока дождусь.

Я знаю фразу: «На флэту»,

Но тут – флиртуй иль не флиртуй, —

Она проходит эта дурь,

Друг, ты хоть что-нибудь нахмурь!

Он улыбнулся во весь рост,

Я песни пел, как певчий дрозд,

На безымянной высоте…

Всё вышло так, как я хотел.

Лесовичок был благодарен японцу за поддержку, хотя почти ничего не понял в этом многословном разностишии, а то, что понял, показалось ему выходящим за рамки приличий. Но в конце концов, главное не результат, а посыл, как учили его в лесной Академии, которую он закончил с отличием, без отрыва от пенька.

«Как мы до твоего города добираться-то будем?» – проворчал растревоженный вконец Мошка, – на электричке или пешком через поле? А?» «Вдоль забора пойдём», – отрезала я по-чекистски ёмко. «Хм, странный метод», – засомневался дед. «Самый верный, – успокоила я его, – Петрович, наш сосед по даче, всегда так делает. И ещё ни разу мимо дома не прошёл». «Ну, если Петрович… А где мы возьмём забор?» «Да вот, например, вполне подходящий», – в этот момент мы вышли из леса к заброшенной узкоколейке. С одной стороны рельсы обрывались, с другой – шли в неизвестном направлении. Узкоколейку сопровождал, вопреки всякой логике, серый бетонный забор. Мы пошли вдоль него, наслаждаясь покрывавшими его надписями и рисунками.

«Маша! Я люблю тебя! Д.» – прочитал с выражением Мошка.

«Здесь были Карякин и Гусликов»

«Долой потаповцев!»

«Привет от строителей ТЭЦ №8!»

«Вася и Мирон – козлы!»

«Лена плюс Лёха = искренняя др.»

Далее висел большой белый лист, явно не так давно наклеенный, на котором было написано следующее:

«Обращение президента!

Дорогие сограждане! Как видите, я вновь возвращаюсь к работе.

Ситуация в стране под контролем.

Спасибо всем, кто верил в меня и поддерживал в трудную минуту.

Трудности легче преодолевать сообща. Это наша традиция.

Поэтому своим Указом объявляю сегодняшний день – днём преодоления трудностией с последующим народным гуляньем и танцами.

Подпись – Ваш Президент».

«Да, но здесь нет числа – о каком дне идёт речь?» – шепнул мне на ухо озадаченный Мошка. «А зачем?» – не поняла я. «Как зачем? Так всегда делается. При составлении важных документов. Людовик Тринадцатый, например…» «Ну, ты даёшь! – перебила я его, – ещё царя Гороха вспомни. Так уже давно никто не делает. Прогресс, новые технологии… Понял?» «Понял… То есть, нет, не понял, но, видимо, это не так уж важно».

Забор в это время сделал резкий поворот и как-то подозрительно накренился. Из него был выбит солидный кусок, и сквозь дыру виднелся овраг. «Слава Богу, добрались», – обрадовалась я, потому что уже начинало темнеть. Овраг был на самой окраине города и служил как бы его границей. Оставалось перейти на другую сторону, а там уж и до автобусной остановки рукой подать.

Мы пролезли в дыру и спустились овраг. Темнота спустилась вслед за нами и накрыла с головой. Мы двигались наощупь, медленно переступая, чтоб не поскользнуться. Я не боюсь темноты, а Мошка и подавно, всё-таки, всю жизнь в лесу прожил. Но я не хотела потеряться, вернее – потерять деда. В городе он заблудится с непривычки. Поэтому, мы шли и тихонько переговаривались между собой. «Слушай! Я тут вдруг подумал – а как ты вообще в моём лесу оказалась? И что ты там делала одна?» – прогундосил как бы сам себе лесовичок. «Ура! Я выиграла!» «Что?» – не понял Мошка. «Я выиграла спор, – пояснила я, – мы с кикиморой перед нашим с тобой уходом поспорили – спросишь ты меня – кто я и откуда или нет. Кикимора сказала, что – нет, потому что тебя интересуют более высокие материи. И проиграла!» «Да? Она так сказала? Н, что ж, великий ум, так сказать… требует, м-м-м, очень большой сосредоточенности, ничего лишнего, никаких… н-да-а-а…» Лесовичок явно потерял нить, но при этом всё больше раздувался от гордости, приняв мои слова, как и всё, что я говорю, за комплимент. «Значит, мне не рассказывать о себе?» – растерялась я от такого поворота нашего разговора. «Нет, почему же, расскажи, если хочешь, а то расстроишься. Я добрый дед, отзывчивый. Родители-то у тебя есть?» «Есть. Только они сейчас в командировке, в Тигусигальпе». «Родители, значит, в отъезде, а ты по лесам шляешься? Нехорошо-о-о…», – протянул Мошка. «Я не шляюсь. Мы с друзьями на пикник поехали…» «Странно, – географию я неплохо знаю, но что-то не припомню – это что за пик такой, в честь кого назван?» – перебил меня дотошный Мошка. «Да не пик, а пикник – мероприятие такое – выезд на природу с корзинкой еды». «Хорошее мероприятие», – одобрил Мошка. «Ну вот, мы поехали… Сначала всё хорошо было…, но потом мы поспорили с Метро Политеновичем (он из Оклендии приехал – по обмену) – поспорили мы с ним о судьбах женщин Востока. Я обиделась и убежала, куда глаза глядят». «Понятно, – сказал Мошка, – а почему такая тема странная? Для спора. Лучше бы обсудили проблему экологии – вырубку лесов и осушение болот…» «Вырубка лесов – это не мой профиль, этим другой факультет занимается, а у меня – ИНЖЕНЮ – Институт Женских Нюансов, я там учусь». «Надо же! А я думал, ты маленькая ещё, тебе лет двенадцать». «Правильно – двенадцать, только задом наперёд – двадцать один». «Вот всё у вас, городских, не по-людски, задом наперёд», – проворчал по привычке Мошка. «Так я, всё-таки, не понимаю, – продолжил, помолчав минутку, дед, – при чём здесь женщины Востока?» «Просто, это тема моей курсовой работы. По специальности». «И много ты написала уже?» «Пока только полстраницы. Хочешь, перескажу?» «Давай», – согласился Мошка.

«Женщины Востока! – начала я бодро, —

Я хочу быть восточной женщиной с раскосыми глазами и смелой походкой. Но это невозможно. Раскосые глаза не предполагают смелой походки. Женщина Востока закрепощена. К тому же, из-за раскосых глаз, она не может иметь широкий взгляд на мир. А когда она встречает на своём пути незнакомого человека, то от смущения закрывает лицо… юбкой. Я не могу быть восточной женщиной. У меня европейские черты лица, глаза-блюдца и неуклюжая походка. И моей юбки не хватит, чтобы закрыть даже пол лица», – тут я умолкла.

«Это всё?» – спросил Мошка. «Пока – да». «Ну, что ж, в целом, так сказать, отражает…».

«Тс-с-с-с-с! – приставила я палец к губам, – Ты ничего сейчас не слышал?» «Я носом шмыгнул. Два раза. А что?» Да нет, голоса ты не слышал? На том конце оврага».

Мы прислушались. Сначала, вроде, было тихо. «Люсь, а Люсь! – раздалось вдруг где-то недалеко от нас, – Люсь! Ты моего не видела?» «Нет, – отозвались из кустов, – левей погляди, может, там…».

«Фу-у-у, – у меня от сердца отлегло, – Не бойся, это соседки наши, Люся и Вера». «А что это они в такой час по оврагу рыщут – грибы, что ли, собирают?» «Ага, грибы, днём у них времени нету – работа, дом… А вечером выходят и собирают», – понесло меня. «А чегой-то они говорили – мой, твой… У них тут что – все грибы поделены – где чей?» «Что, неужели, так прямо и говорили? А-а-а, так это они их сами посадили, эти грибы. Соревнуются, чей больше вырастет, мой – твой, твой – мой. Для удобства. Не давать же каждому грибу своё имя, правда, ведь, ерунда какая-то? Гриб Вася, или там – гриб Иван Иванович. Как там ваш Вася поживает? – Растёт помаленьку, а ваш Иван Иванович? – Да что-то захирел совсем, наверное, поливали плохо…».

Тут, слава Богу, мы вышли прямёхонько к остановке, и мне не пришлось больше нести эту околесицу. «Фу-у-у, – отдуваюсь я, – ну, вот, осталось совсем немного – сейчас сядем на первый автобус, и он нас прямиком к дому доставит». Сели на лавочку, сидим. Мошка о чём-то своём думает, я ему не мешаю, – подустала уже трепаться незнамо о чём.

«На речке, на речке, на том бережо-очке!..», – послышалось вдруг откуда-то из темноты ненавязчивое пение. «Это ещё что за слуховые галлюцинации на ночь глядя?» – подумала я. Мошка на пение никак не отреагировал, сидел, уставившись на фонарный столб. «Мошка! Мошка! Ты ничего сейчас не слышал?» – спросила я на всякий случай, хотя ясно было, что даже если сейчас громыхнёт пушка, моему деду это до лампочки. «Не-а», – помедлив с полчасика, ответил Мошка. Между тем, пение повторилось и теперь уже не смолкало, становясь всё навязчивее.

«Салютик!» – радостно выпало что-то из кустов и приземлилось рядом со мной на скамеечку. Было оно в ватнике и вязаной шапочке петушком – это то, что с налёту удалось разглядеть.

«Салютик, – ответила я сдержанно в манере собеседника, – Мы знакомы?» «А что это за хмырь там, у столба, крутится? С тобой что ли?» – игнорируя мой вопрос, гнул свою линию ватник. Дед Мошка к тому времени, действительно, переместился поближе ко столбу, который его явно заинтересовал. Он приглядывался и принюхивался к нему, а также пытался отколупнуть кусочек ногтем указательного пальца.

«Эй, приятель! Что, интересно?» – обратился ватник теперь уже к деду. «Безумно!» – лаконично ответствовал, не поворачивая головы, Мошка. Ватник немного выпрямился и развёл руками: «Ну-у-у!».

«Так Вы мой сосед! – дошло тут до меня, – Сосед по клетке! Васька! Да?» «Сосед. По самой, что ни на есть, клетке. Империалистической, свободуподавляющей, душераздирающей клетке!» – Васька совершил героическую попытку подняться во весь рост, этот вовесьрост у него не получился, и он снова рухнул на скамеечку. Та капризно вякнула. «А вот у нас в лесу полная свобода волеизъявления и никаких клеток», – возник тут ни с того ни с сего вездесущий Мошка. «Это кто же там такой умный выступает? – взъерепенился Васька, – Иди-ка поближе, я тебя разглядывать буду». «Тише, тише, – усадила я его на место, – не кричи, не порть мне отношения с начальством, это же мой руководитель диплома – профессор Владиметр Околесович Чудиков. Мы тут беседовали на тему прямолинейности в жизни и в искусстве, и профессор использовал этот столб в качестве наглядного примера». «А-а-а, – понимающе закивал Васька, – ну, так бы сразу и сказала… Тс-с-с… Всё, нем, как рыба», – и он заткнул себе рот рукавом ватника. «Нет, я вшё-таки, подойду к нему, ты шмотри, шео он жастыл, как бюшт поэта Ешенина в жадумчивой поже?» – не стерпев, прошамкал сквозь рукав ватника Васька, и направился нетвёрдой походкой в сторону Мошки. «Сто-о-о-ой! Сто-о-о-ой!» – попыталась я остановить его, но он стряхнул меня лёгким движением плеча и, пробубнив что-то типа «Ижвини», попёр на деда. «Ах так! – вскипело тут у меня повсюду, – Ну, Васька, ну, погоди! Вот я сейчас пойду и Люську позову! Даром она, что ли, часа два уже по оврагу тебя ищет? Ещё я его покрываю, а он деда моего достаёт! Охламон! Люсь! Люсь! Иди сюда, тут твой Васька нарисовался!», – повернулась я в сторону оврага и стала звать. Тут краем уха слышу – автобус подошёл. Поворачиваюсь, а Васька моего деда хвать под мышку и в дверь автобуса с ним ныряет. «Я, – кричит, – твоего деда в заложники беру, очень он хорош как собу… собеседник, с ним мы легко третьего найдём».