Крест поэта

И:

Холодят мне душу эти выси,

Нет тепла от звездного огня.

Те, кого любил я, отреклися,

Кем я жил – забыли про меня.

Думающий о страшных разломах того времени, о полях, иссеченных подковами конниц, о молодом крестьянине, оторванном от плуга и ввергнутом в «классовые сражения», Есенин, как сострадалец, не может осязать лишь «правоту дела Октября», не может. Он слышит кровь правоты и неправоты, пожар слышит.

За победным шумом красных замен поэт видит межу. А на ней встретились – враг с врагом? Брат с братом? Пожать руку друг другу над бездной века? Или снять голову друг с друга над этой же бездной века? Пропасть…

Мне порой стыдно читать: «Есенин – наш, советский. Есенина нельзя отделить от революции!..» Требуется ли доказывать? Если бы не революция, если бы не ее ураган, Есенин не создал бы такие могучие вещи, как «Русь уходящая», «Песнь о великом походе», «Гуляй-поле», «Поэма о 36», «Пугачев», «Анна Онегина», «Страна негодяев», «Черный человек» и многие опорные произведения.

Есенин не мог отклониться в сторону от событий. Соловьиная душа не способна эмигрировать. Она, душа, все вбирала в себя, весь ветер, жуткий и кровавый.

По уральским горным рекам после войны гнали золотистый сосновый лес русские заключенные. Мы, мальчишки, всюду натыкались на них: в палатках, в избах, на делянках и даже на сенокосах. Мы подсовывали им вареную картошку, махорку, а они нам хлеб. Колхозники в те времена хлеб видели только на корню… И трудно было определить: кто настоящий заключенный – заключенные или свободные колхозники, ведь ни у тех, ни у этих прав никаких не имелось, быт и в тюрьме и на свободе нищий.

Заключенные свободно, почти свободно, передвигались по определенной территории, колхозники – по своему району. И вот однажды у костров совершенно седой человек, лет сорока, мускулистый, голый по пояс и разутый, начал наизусть читать стихи Сергея Есенина, подшлепывая по утоптанной теплой земле то правой, то левой ступнею. А на каждой ступне наколка: «Ох, она и устала!»

Под окнами

Костер метели белой.

Мне девять лет.

Лежанка, бабка, кот.

И дальше, дальше, все больнее и больнее, все шире и шире, пронзительнее и пронзительнее звучали над рекою разрывающие сердце строки великого поэта. Я смотрел на грубые загорели ступни, «скользя» к лицу заключенного, нежному, глубокому, серьезному лицу. А потом, уже пробуя рифму на язык, я увидел самого Есенина: очень интеллигентный, увидел на портрете, сдержанно-вдохновенный, чуть затаивший в себе что-то чудесное, вечное.

Мелькнула мысль: «Он так пишет, как мы живем – горько, ясно и понятно. Вроде маминой молитвы – доступно, а очень интеллигентный, одет модно, в шляпе и кашне!»

И потом, с годами, свет русской природы и свет русской души слились в моем воображении в единый образ – в образ великого национального поэта, в образ Сергея Есенина. Я согласился радостно: да, он обязан был явиться золотоволосым, с грустной синевою очей, чуткий, статный, умный – пророк и врачеватель. Цветок, срезанный разбойным ножом палачей…

Есенин взял родной народ у разрушенного храма и через расстрелы, геноцид, предательство демагогов-вождей ввел его в храм. Мы, русские, лечились есенинской душою, есенинской красотою и нежностью много десятков лет, строя, воюя, сидя у тюремного костра, как тот седой заключенный… Есенин неповторим!

И сегодня, объясняя трагическую гибель поэта, мы чаще и чаще употребляем вокруг него глиняно-лопатные слова: «удушье», «побои», «шрам», «желудок», «мозг» и т. д. и т. п. А поэт – красивый такой! Лоб, вьющиеся золотые волосы, удивительная народная элегантность – достоинство, память и зоркость.

Будем осторожны. Красота неприкосновенна. А тайна трагедии, смерть поэта, не нам одним досталась, она досталась всему русскому народу, полуистребленному жестокостью планетарных негодяев… Мне кажется, полемика и обвинения между есенинцами есть то, чего мы не должны допустить. Поэт не матрешка, не семейная реликвия, и никто не имеет права присваивать имя Есенина своему дому или своей идее, включая и различные версии. Не смущай гения суетою.

И уподобляться гранитному лермонтоведу или бронзовому пушкиноведу – не стоит: классиков не переплюнешь, а себя осмеешь. Сидел же у тюремного костра заключенный, а на всю мою жизнь – Сократ!.. Да, а мы из-за пустяков нервничаем. Пореже надо встревать туда, где должны работать независимые специалисты, спешить не надо кричать о ранах, профессионалы лучше нас о том поведают.

Раздаются голоса: «Могилу вскрыть!..» Иногда, жуя папиросу, иногда, хлебая щи, поддерживают: «Вскрыть!..» Пусть вскрывают. А чью могилу еще не вскрывали? До гроба Петра I добрались. Ивана Грозного потревожили. В могиле Гоголя поковы-рялись заикающиеся нехристи. Вскроем, а там? И что? Что, спрашиваю, дальше? Более страшная тайна? Пакет с готовым ответом? Или – праха в ней нет?..

Красота неприкосновенна. А истина требует доказательств. Но если у людей сведущих соберутся неодолимые факты, почему же и не вскрыть могилу? А кто примет подобную акцию на личную ответственность? Значит – нет среди нас «правильных» и «неправильных», мы – близкие, свои…

Нельзя хватать куст цветущей черемухи, хватать веющую белыми лепестками яблоню за горло и трясти, трясти до полного осыпания: мол, изучу подробнее процесс угасания красоты, нельзя. Есенин очень красив.

* * *

Давайте соберемся – не навязывать «истину», а думать, как нам ее, эту трагическую долю поэта, понять и бережно «передать» народу. Не в упреках смысл. Не в охранных притязаниях на Есенина. Смысл – общий костер, около которого и несчастным заключенным было светло, а народу – помощно.

Золотые мои уральские сосны давно уплыли по горным рекам, а золотые рязанские березы каждую осень летят в славянские дали. И небо синее, как русские очи поэта. Куда же деть такое? Ведь это не легче трагедии: летит и летит, это – лебединая Россия наша, песня, вот набегающая русой моросью, вот сияющая зарею, золотым подсолнухом Скифии…

Звени, звени, златая Русь,

Волнуйся, неуемный ветер!

Все еще впереди, даже Россия наша еще впереди!.. Пусть русофобствующим Коротичу и Евтушенко зарплатно в Америке, а нам, русским, и в Рязани неуютно: на тополе кукушка кукует, а в ослепшей избе старуха каменеет: сыновей ее в тюрьмах, на войнах ухлопали, а ее – извели изнутри, налогами по-высосали – и бросили.

Идти к Есенину – как плакать, к бабушке покинутой идти, к милой преданной России идти, проданной и оклеветанной.

Всех связали, всех вневолили,

С голоду хоть жри железо.

И течет заря над полем

С горла неба перерезанного.

Сколько их, пытающихся измять нашу совесть? Ох, мы и устали!.. Мы даже привыкли к их беспощадному натиску. Потому – перевернем их! И не тревожить бы урны и гробы на Красной площади, да ведь покоя они нам не дадут: в центре жизни лежат, в центре России. Преступники. Но – Жуков?.. Но – Курчатов?.. Но – Гагарин?.. Но – Королев?..

Вчера стиснули меня, как железными клещами, зажали смертельно в очереди за водкой. Час держусь, два держусь, три выстаиваю, очередь и на метр не продвинулась: заклепала ее в дверях банда, человек пять-шесть снуют к продавцу и от продавца, выносят бутылки, чуть не связками, и в два-три раза дороже тут же продают, распивая частично.

Наторговались, одурели – наколотили морды приятель приятелю, а очередь, бешеная, их мат и драку заглатывает, тварь. А банда наглей и наглей – распоясалась. Закупорила ход. А в очереди-то люмпены: учителя, инженеры, врачи, рабочие, ученые – не коммерсанты же, привыкли и терпят. От кремлевской банды – терпи. От магазина – терпи. Директора, гладкого хряка, вытребовали:

– Мы люди, а с нами обращаются!..

– Вы люди? – брезгливо поморщился директор…

Водочная кабала. Не в храм – очередь. Не в библиотеку – очередь.

А по экрану забегали, забегали, как те, шустрые, по кухонной плите, законцертничали выдающиеся представители искусства, участники «симпозиумов и форумов», зоологические антисемиты:

Первый:

Россия! Сердцу милый кгай!

Второй:

Шестую часть земли

С названьем кгатким «Гусь»!..

Третий:

Спит ковыль. Гавнинадогогая!..

Четвертый:

Чегный человек,

Ты пгесквегный гость!..

Пятый

Ай да Питег-гад!..

Сами себя юдофобством начиняют, макаки цивилизованные, буквой «р» забавляются: на «г» меняют…

Питер-град, стало быть…

Шестой:

Гуси, гуси!..

Седьмой:

Га, га, га!..

Восьмой:

Есть хотите?..

Девятый:

Да, да, да!..

Гостящие тараканы. Черные, черные. Дьяволы студий. У нас – «равнина дорогая», у них «гавнина догогая»… Упражняются на окартавливании классики. Подотдел КВН? И «Русь» у них – «Гусь». Изобрести хохму и ею ужалить евреев – мания дегенератов…

А их ученые? А их комиссары? Переименовывать русские деревни и города уходились, а за русскую речь схватились: вместо «зайци и огурцы» – «зайцы и огурци», вместо «ё» – «е»… Точки им ставить над «ё» некогда или на чернила дефицит?

Но «зайцив и огурцив» русские не пропустили, отбились, а на «е», без точек, согласились. Ставя мысленно две точки над «е» в первом слове, а во втором слове две точки над «е» снимаем и читаем: вместо «сёл» – «сел», «мёл» – «мел», «перёд» – «перед», вместо «нёбо» – «небо», «объём» – «объем», вместо «берёт» – «берет», «всё же» – «все же», вместо «слёз» – «слез», «поёт» – «поет», вместо «вёдро» – «ведро», «минет» – «минет», вместо «чёрт» – «черт», «берёг» – «берег» и т. д. Хохмачи?..

Да, «приём» – «прием», а «слёг» – «слег», «осёл» – «осел», и поговорка «хлебал, хлебал и хлебом подавился» – «хлебал, хлебал и хлебом подавился», – не подпорчена ли? Русское слово изувечено. А есенинская звукопись публично опошлена. Неужели охохмят:

Милая, ты ли? та ли?

Эти уста не устали,

Эти уста, как в струях,

Жизнь утолят в поцелуях.

Чтобы овладеть «нотными» тайнами слова, надо в нем, в слове, зародиться, напеть и, как свет сквозь деревья, проникнув через напластования тьмы, хлынуть, от края и до края, и ширь заполнить! Не отдавайте косоротым речь русскую…

Мне нравится запах травы, холодом подожженной,

И сентябрьского пистолета протяжный свист.

Знаешь ли ты, что осенью медвежонок

Смотрит на луну,

Как на вьющийся в ветре лист?

По луне его учит мать

Мудрости своей звериной,

Чтобы смог он, дурашливый, знать

И призванье свое и имя.

…

Я значенье свое разгадал…

Сергей Есенин часто – в раздумье, часто сверяет прожитый день с давно отзвеневшим днем, словно боится: не перекусила бы чья-то зависть нежный и едва колеблемый жизнью звук, ощущение связи с теми, чьи тени витают над нами, охраняя нас от неопределенности и ожесточения в себе и в народе.

Чья зависть? Чьи тени? «Я значенье свое разгадал» – оклик пращура ныне, а завтра – звездный ум, сторожний и необъятный. И в звере – зверь угомоняется; не щипай, не прижигай ему пятки. Есенин «бузотерил» на чужбине, а в атлантической Америке подавно: «Боже мой, лучше бы есть глазами дым, плакать от него, но только бы не здесь, не здесь. Все равно при этой культуре „железа и электричества“ здесь у каждого полтора фунта грязи в носу».

Унижение русских в газетах, с экрана, со сцены, с трибуны не добавило перестройщикам успеха, а русские «заштопорили» мельтешащих теленасекомых. В редакциях они копошатся, в Останкинской башне снуют, а в русскую светелку наведаться – горбы Им помеха…

Не чернец беседует с Господом в затворе —

Царь московский антихриста вызывает:

«Ой, Виельзевуле, горе мое, горе,

Новгород мне вольный ног не лобызает!»

Вылез из запечья сатана гадюкой,

В пучеглазых бельмах исчаведье ада.

«Побожися душу выдать порукой,

Иначе не будет с Новгородом слада!»

Не будет с нами, русскими, у антихристов слада. Душа русская – одна. И Россия – одна. И русский – один. Другого – нет. Сергей Есенин не поучает нас и не укоряет, надеется – мы сами очнемся. Белая метель шумит. Белая вьюга плачет. А белая яблоня стонет…

3. Крест поэта

Такой поэт, как Сергей Есенин, в смерти Родины видел смерть своей философии, своего мира, видел свою собственную смерть:

И вновь вернулся в отчий дом,

Чужою радостью утешусь,

В зеленый вечер под окном

На рукаве своем повешусь.

Страстно угнетаясь и страстно радуясь, Есенин помогал, точнее, хотел помочь новому дню России. Он ведь не Бурлюк, весело убежавший в Нью-Йорк, не Шершеневич, «престижно» заявивший, что он – «последняя трещина, которую заливает прогресс».

Из боли и крови, из пепла и слез Есенин выходил к людям, к жизни, к земле, желая ей, родной и любимой, покоя и труда. Объяснить творчество Сергея Есенина – объяснить нас, нашу русскую душу. Как объяснить колдовство, действо?

Полевое степное «ку-гу».

Здравствуй, мать голубая осина!

Скоро месяц, купаясь в снегу,

Сядет в редкие кудри сына.

И на какой другой язык можно перевести, без потерь, вот это чудо?

Не надо, да и смешно, оракул, скакать на есенинском пегасе и думать, будто ты первый указал на гражданскую волю поэта. Указали на его гражданскую доблесть те прихвостни и проходимцы, которые травили его и мучили. Говори о них, о них говори, а в Есенине мы и сами разберемся!..

И если ты восторгаешься отвагой и честью певца, то что же ты стоишь сегодня сам, забывая, что эта отвага и честь так тебе нужны?

Дар поэта – ласкать и корябать,

Роковая на нем печать.

Розу белую с черной жабой

Я хотел на земле повенчать.

Это – не желание нравиться всем. Это – суть бессонниц поэта. Это – огонь. Из него прорастает дар, волшебный, как цветок папоротника.

Опять звенит во мне: «Полевое степное „ку-гу“…»

Я вижу легкий заморозок на земле. Трава луговая – в инее. Лес – голый и печальный. Облака – серые, холодные. Холмы небольшие. Даль. Река. Шорохи. Звуки. Осень. Осень, напоминающая собой весну. Или это весна, где тот же иней на прошлогодней траве, тот же вечер, те же облака?

Что за звук «ку-гу»? Оклик души? Кукушка? А голубая осина? Горькое дерево…

И – редкие кудри сына. Редкие. А ведь были густыми, густыми:

Так мы далеки и так не схожи —

Ты молодая, а я все прожил.

Поэту удалось запечатлеть молодость – в ее увядании, природу – в ее грусти, а человека – в его трагедии. Есенин – во всем Есенин. Живой, искренний, обжигающий.

Шестнадцать лет он вышел из дому и через четырнадцать лет вошел в бессмертие. Четырнадцать лет. У нас теперь иной – четырнадцать лет пишет одну скучную поэму, а то и дольше. А туг – сотни стихов, десятки поэм. Рассказы. Статьи. И все – за четырнадцать лет!..

Софья Виноградская: «И однажды его, сонного, осыпали васильками. На подушке залитая солнечными лучами, утопая в васильках, обрамленная воротом шелковой рубашки лежала чудесная золотая голова. Он проснулся, синие васильки глянули из его глаз, солнце и васильки веселили его, радовали. И он неугомонно ходил по квартире, говорил, шутил, смеялся, был необычайно ласков и нежен со всеми. Нежность, ласковость! – в нем этого было так много». Много – и в душе Софьи Виног-радской: васильками говорит о поэте.

Надежда Вольпин: «Он прочел мне два новых стихотворения – оба написаны здесь, в больнице. Сперва «Вечер черные брови насолил». Дочитал. Я повторяю на память:

Слушать песню дождей и черемух,

Чем здоровый живет человек!

Обсуждать не хочу. Но Есенину требуется критика. Я заметила, что зря он ломает язык ради рифмы: «насолил – пропил». Можно оставить обычное «наступил» – и дать диссонансную рифму. Сама я нередко так делаю». Глухота и бесчувствие к русскому языку у нее? Нет. Комолая самоуверенность в русском психологическом пейзаже…

Галина Бениславская: «Прощает Есенин Дункан. Заботится о его стихах. Терпит Вольпин. А Дункан уворовывает Есенина. Зинаяда Райх к Мейерхольду потянулась. А в Персии – Шаганэ… И Татьяна Толстая, счастливая, уезжает к морю с мужем, но „скучно“ поэту и – страна задыхается в жестокостях новых строителей равенства».

И есть еще – не васильковая, а луговая, травяная, березовая, молчаливая, как вечная русская земля, душа есть – Анна Изряднова: «В сентябре 1925 года пришел с большим свертком в 8 часов утра, не здороваясь, обращается с вопросом:

– У тебя есть печь?

– Печь, что ли, что хочешь?

– Нет, мне надо сжечь».

Есенин уже слышал – ползут по следу грызуны. Только он не знал и она не знала: и сына их учтут…

Детей Есенина не пощадили, могли разве они пощадить отца? Есенин для них, ненавидящих нас, для них, ненавидящих Россию, Есенин – василек на солнечном поле. Не могли они пощадить поэта!

И все тленно: вскроем могилку, а в ней – нет его… Все тленно, когда страна попрана изменниками и убийцами, разорвана на куски русская земля, а русский народ, охваченный смятением и пламенем недоброжелательства, спровоцированного негодяями, пока не осознал навалившуюся беду. Начинает осознавать. Начинает, а провокаторы вздрагивают: правда по их когтистым следам движется, прозрение, свет русский…

Галина Бениславская из пистолетика застрелилась у креста Сергея Есенина: тайну скрывала страшную или разгадкой страшной тайны измучилась? Каково нам сегодня устанавливать и объяснять? И какой крен категоричности допускать?.. Айседора Дункан танцует – красная снежная пена битв летит с русских холмов. Танцует Дункан – русская бабушка побираться бредет, обворованная приватизаторами нового мирового порядка. Татьяна Федоровна Есенина бредет… Русскому – сиротливо на Руси:

«Я тебе в сотый раз говорю,

Что меня хотят убить!

Я, как зверь,

Чувствую это!..»

Почему же мы, русские, «археологически» терпеливы? И – терпеливы ли? Может – не терпение, а недомыслие? Может – не терпение, а неповоротливость? И, может, не терпение, а трусость? Но еще хуже, если – не терпение, а равнодушие, ведь равнодушие – смерть? Почему в гибели Пушкина виноват иностранец? Почему в гибели Лермонтова виноват выкрест?.. Почти иностранец. Почему Осип Брик присутствовал при расстреле Гумилева? Почему Зиновьев уничтожил Блока? Почему Ягода «процеживал» фразы Есенина? Почему Маяковский «не избежал» Агранова: русских палачей мало?

Сегодня любой народ – самостоятельное государство, любой язык – устав народа. И только русский народ – прежний шовинист. И только русский язык – имперское мышление. Безродинные твари, бесчувственные интернациональные роботизированные конвоиры над нами проволочную зону сплели. И караулят: как русский – так попался.

Стонал Есенин: «Что они, сговорились, что ли? Антисемит – антисемит! Ты – свидетель! Да у меня дети – евреи! Тогда что ж это значит? Тогда я и антигрузин тоже!..» Русские мешают.

Сидел же у костра заключенный. Кто он? И сын Есенина мог у того костра сидеть, но не разрешили. Подвальная пуля тосковала о русской крови. Поцеловав царский висок, она из ипатьевского дома, хмельная и необузданная, шипящим библейским воском пролилась на русские просторы, ошпаривая цветы – золотоволосые головы…

«Молчи,

Они следят за мной,

Понимаешь,

Следят!»

И за нами – они следят, исайки… Неужели исайки лишь способны кроваво играть чью-то роль или извращать ее родоначальную суть, подделываясь и зубоскаля?

* * *

Один. Юный. Доверчивый. Шел и шел он за голосом слова. Шел через ненависть, через зависть бесталанных евнухов. Есенин действовал. Он прекрасно понимал: безделье поэта – первейший признак его внутренней нищеты. И неспроста строки Сергея Есенина так щемяще наполнены приглушенной скорбью великого смысла:

Успокойся, смертный, и не требуй

Правды той, что не нужна тебе…

В Есенине говорила юность, когда он начинал свой путь, желание красивого, непохожего, вечного. Помните у Блока?

Гаснут красные копья заката…

Прицельный, грустный, сильный и мудрый Блок – так я представляю этот взгляд сквозь дымку истории России, сквозь половецкие дали. Щиты и копья… А вот Есенин:

Гаснут красные крылья заката.

Мягче. Пластичнее. Живее. Ближе к траве, к полю, к солнышку. Но – от великого учителя, от великого, конечно, Блока, что делает еще выше и значительнее строки Есенина.

Соприкасаясь, обновляйся, – таков закон бытия, таков закон опыта жизни, такая естественная «формула» удачных поисков художника. Послушайте Пушкина, он обращается к няне:

Выпьем с горя, где же кружка,

Сердцу будет веселей!

У Есенина:

Опрокинутая кружка

Средь веселых не для нас,

Понимай, моя подружка,

На земле живут лишь раз!

И повтор:

И чтоб свет над полной кружкой

Легкой пеной не погас —

Пой и пей, моя подружка,

На земле живут лишь раз!

Или у Лермонтова:

За жар души, растраченный в пустыне,

За все, за все, чем в жизни счастлив был!

А у Сергея Есенина:

Не жаль мне лет, растраченных напрасно,

Не жаль души сиреневую цветь.

В саду горит костер рябины красной,

Но никого не может он согреть.

Это – учеба у родных великих, учеба – школа, учеба – призвание. Это – освящение великого наследия прошлого, великой русской культуры. Это – национальное развитие…

Вот, например, у Ильи Эренбурга ничего похожего не встретишь:

В музеях плачут мраморные боги.

А люди плакать разучились. Всем

Немного совестно и как-то странно.

Завидую я только тем,

Кто умер на пороге

Земли обетованной.

Это не примешь, как вздох ветра, это «обетование» про себя по-русски не запоешь. Но прав, по-своему, Эренбург, прав!.. Афанасий Фет:

Белая береза

У моего окна.

Прихотью мороза

Разубрана она.

Есенин:

Белая береза

Под моим окном

Принакрылась снегом,

Точно серебром.

Опять оно – это удивительное обновление, эта удивительная свежесть, этот потрясающий интонационный и духовный рывок к жизни, к новизне.

И сам Сергей Есенин оказал огромное влияние на дальнейшую русскую поэзию. Если взять литературные вершины, то прямая линия от Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Блока, безусловно, пойдет к Есенину. Наследник удивительного русского слова, Сергей Есенин, достойный продолжатель пушкинского полета русской речи.

Владимир Луговской, Александр Прокофьев, Михаил Исаковский, Александр Твардовский вольно или невольно, но пришли через несравненный магнетизм есенинского стиха. Отрицая Есенина, как наставника, тот же Твардовский писал:

Над патами дым стоит весенний.

Я иду, живущий, полный сил.

Веточку двурогую сирени

Подержал и где-то обронил.

Друг мой и товарищ, ты не сетуй,

Что лежишь, а мог бы жить и петь,

Разве я, наследник жизни этой, —

Захочу иначе умереть!..

Считал и считаю простоту русского слога, простоту русской классической строфы наивысшим достижением поэтической культуры народа. Вот посмотрите, как ясно и душевно говорит Лермонтов:

Быть может, эти вот мгновенья,

Что я провел у ног твоих,

Ты отняла у вдохновенья,

Но чем ты заменила их?..

Если произнести эту строфу замедленно, обращаясь к женщине, то получится не стихотворная форма, а самая тонкая и пронзительная жалоба самому себе, немая речь, обида, запоздало кольнувшая человека, глубоко встревоженного безотчетным отношением к нему.

Но, овеянные вдохновением строки, поставленные в. единый ритм бьющей в сердце мысли, – музыка, колдовство. У Сергея Есенина такая простота – главная тропа, она вырисовывается быстро, только стоит серьезно прикоснуться к его творчеству:

Там за Уралом        Дом.Степь и вода       Кругом.В синюю гладь        ОкнаСкрипкой поет       Луна.Разве так плохо       В нем?

И читаем:

Славный у песни         Лад.Мало ль кто ей       Не рад.Там за Уралом        Клен.Всякий ведь в жизнь        Влюблен.В лунном мерцанье        Хат.

И – любовь. Любовь – край. Любовь – зарница. Любовь – песнь… Сергея Есенина сквозь нищету и разлом жизни, сквозь кровь и огонь революции, сквозь личные неурядицы и драмы звала и манила надежда: начать новый путь, новую долю, дом новый, где «стройная девушка есть», невеста его и жена, сестра его и мать:

Если ж, где отчая       Весь,Стройная девушка      Есть,Вся как сиреневый       Май…

Тут, как говорится, доказательств не требуется…

***

И понятна реальная кручина поэта: «Тот ураган прошел. Нас мало уцелело. На перекличке дружбы многих нет. Я вновь вернулся в край осиротелый, В котором не был восемь лет. Кого позвать мне? С кем мне поделиться Той грустной радостью, что я остался жив? Здесь даже мельница – бревенчатая птица С крылом единственным – стоит глаза смежив. Я никому здесь не знаком, А те, что помнили, давно забыли, И там, где был когда-то отчий дом, Теперь лежит зола да слой дорожной пыли».