Аренда

Театр создавался в первую очередь для того, чтобы обслуживать интересы многочисленной китайской диаспоры, проживающей теперь на арендованных территориях. Но он также решал и просветительские задачи, ведь использовался для пропаганды китайской культурной традиции и образа жизни. Поэтому пьесы там ставились не только на китайском языке, но также и на русском. Художественный уровень постановок и его репертуар мог удовлетворить самый взыскательный вкус. Спектакли в нем шли разнообразные, отдавалась дань китайскому классическому театру и осуществлялись ультрасовременные постановки.

Однако любители теории заговоров утверждали, что на самом деле «Сарказмотрон» организовали для того, чтобы посредством художественных постановок осуществлять критику местной власти, обнажать ее недостатки и формировать общественное мнение для возможного смещения Марфы Исааковны с должности Первой Головы.

При наличии гражданства выходцы из Поднебесной империи по закону тоже имели право участвовать в выборах. Получить его они могли простым способом: женившись или выйдя замуж за коренного жителя арендованных территорий. Но ввиду того, что основная масса колонистов состояла из представителей сильного пола, особым спросом пользовались местные женщины, среди которых наблюдалось достаточное количество одиноких. Они, естественно, не бесплатно, охотно оформляли фиктивные браки с китайцами, а некоторые и по-настоящему выходили замуж. Создать семью с мандарином считалось выгодным. Покладистый, непьющий супруг всегда являлся в России редкостью, и связать свою судьбу с таким мужчиной хотели многие женщины. Большинство китайцев алкоголем не злоупотребляли, к тому же у них всегда водились деньги, и количество смешанных браков, несмотря на повсеместное влияние Хрислама, в городе неуклонно росло.

Видя такое положение дел, Виктор Иванович попытался законодательно продавить дополнительное условие для получения гражданства. Он выступил с инициативой об обязательном обращении каждого кандидата в новую сибирскую веру. Но китайские юристы подали иск в арбитражный суд и выиграли его. Жрецы правосудия усмотрели в таком решении местной власти нарушение Федерального Закона от 01.06.2036 года №71-ФЗ «О сдаче в Аренду территорий Сибири и Дальнего Востока» и «Договора о сдаче в Аренду Китаю малозаселенных территорий Омской области», которые гарантировали каждому жителю свободу вероисповедания.

Можно сказать, что Виктор Иванович, курировавший всю культурную и религиозную жизнь района, охранял честное имя Марфы Исааковны и других чиновников города, выискивая в спектаклях «Сарказмотрона» намеки, порочившие их честь и достоинство. Но, кроме него, никто не усматривал в спектаклях театра нападок в свой адрес. Даже сама Первая Голова Управы порою не понимала такого рвения своего подчиненного на этом поприще, но деятельность его не пресекала, считая, что излишние творческие свободы ни к чему хорошему не приведут и лучше, по ее выражению, в таком случае «перебдеть, чем недобдеть».

В личных беседах, которые Виктор Иванович неоднократно проводил с директором театра, чиновник регулярно высказывал претензии в отношении ряда постановок. Но старый китаец всегда находил оправдание. Отвечая ему, он говорил о том, как Поднебесная благодарна Москве за то, что она приняла на своей земле китайцев, дала им возможность честно трудиться и заработать не только на миску риса, но и на кусок мяса. Что им посчастливилось жить в поистине демократической стране, где, согласно Конституции, цензура, препятствующая развитию искусства, запрещена. И чтобы вырастить настоящего патриота и полноценного гражданина, надо давать художнику возможность говорить что он думает, показывать жизнь во всем ее многообразии. Как государственный муж, он рассуждал о том, что перед деятелями искусства стоит трудная задача: в условиях мирного сосуществования двух разных традиций и жизненных укладов, вырастить такого человека, который сможет органично впитать культуру обеих стран.

– Мы пришли на Омскую землю не на год и не на два, – замечал Га Ли Цын. – И она должна для нас стать такой же родной, как земли Тяньцзиня или Хэбэя.

Противостоять таким правильным речам Виктор Иванович не мог да и не имел права, но он все-таки смог добиться запрета трех наиболее одиозных спектаклей.

Его повышенное внимание к постановкам китайского театра объяснялось еще и тем, что сам он являлся сторонником продвижения другого городского храма Мельпомены – «Благой Вести», репертуар которого состоял из спектаклей, рассказывающих о жизни хрисламских святых, которыми, несмотря на всю свою молодость, новая религия уже смогла обзавестись с некоторым избытком.

Когда-то «Благая Весть» являлась обычным провинциальным драматическим театром и носила совершенно другое название. На первых порах его руководители ставили пред собой высокие цели. Они не только хотели удовлетворять потребности общества в театральном искусстве, но и формировать вкусы публики, одновременно знакомя зрителя с лучшими драматическими произведениями, пытаясь ввести его в мировой театральный контекст. С трудом, но им удавалось удерживать баланс между классическими произведениями и так называемыми бульварными пьесами, которые потакали вкусам достаточно специфической местной аудитории. Но в погоне за прибылью театр отказался от этой высокой миссии, и постановки с каждым годом стали упрощаться.

Это решение по облегчению постановок и оказалось роковым для театра. Ощутимой массовости руководство так и не добилось, но сумело отпугнуть от себя того зрителя, который приходил на спектакли не только для того, чтобы развлечься, но и приобщиться к настоящему искусству. Со временем театр пришел в упадок, и его смертельно раненое тело буквально под руки подхватила хрисламская община города в лице его лидера – Виктора Ивановича Костылина. В ту пору она прибирала к своим рукам различные социально-культурные объекты, потому как имела большое влияние на все жизненные процессы, происходящие в городе.

Тогда же для поддержания общественного порядка в городе создали хрисламскую народную милицию, а для формирования ее положительного образа в глазах горожан одновременно организовали и футбольную команду, игроки которой взяли себе звучные и говорящие псевдонимы. Фома располагался в воротах, Петр и Павел играли в защите, Иисус и Мухаммад по очереди исполняли роль плеймейкеров, а на острие атаки неизменно выходил Абрахам ибн ас-Саббах. Особых лавров эта команда не снискала, но зато являлась любимицей зрителей и телевизионных комментаторов.

– Фома не торопясь вводит мяч в игру. В центральном круге его принимает Иисус и делает пас на Петра. Петр смещается на фланг, возвращает мяч Иисусу, который в одно касание адресует его Мухаммаду, разрезая оборону соперника. Тот обводит одного, затем другого и неотразимо бьет по воротам! Г-о-о-л! – захлебывался диктор, ведя репортаж футбольного матча с участием «Хрисламского динамо».

Театр, получив новое название «Благая Весть», а также серьезную финансовую поддержку городского бюджета и хрисламской общины, принялся усердно штамповать спектакли с религиозным уклоном. Большинство ведущих актеров, не согласившись с подобными нововведениями, покинуло его сцену. Одни уехали из города, другие перебрались в только что открытый «Сарказмотрон», но это не огорчило руководство «Благой Вести». Для решения тех задач, которые в настоящее время ставились перед театром, особо одаренные артисты и не требовались. К тому же хорошо известно, что чем талантливее актер, тем придирчивее он к окружающим и тщеславнее. Таких сотрудников новое руководство не жаловало. От артистов требовалось смирение и безоговорочное подчинение во всем.

Одним из таких актеров, перешедших в «Сарказмотрон», был Давид Борисович Троегубов. К тому времени он уже находился в почтенном возрасте, когда удачнее всего получаются роли потешных стариков. А свою актерскую карьеру он начал еще в прошлом веке, в Саратовском драматическом театре, играя Петра Ивановича Бобчинского, Григория Незнамова и Юлия Капитоновича Карандышева.

Однажды в Саратов приехал ассистент ведущего столичного режиссера Никиты Брылова, который собирался снимать фильм «Начало века» к 70-летию правящего тогда президента и искал исполнителя главной роли. В фойе театра он увидел портрет Троегубова и разглядел в нем сходство с руководителем государства. Его тут же вызвали на пробы, но провинциальный актер не убедил режиссера. Тогда ассистент посоветовался с продюсером фильма и генеральным директором главного государственного канала Константином Львовым. Он-то и решил судьбу Давида Борисовича. Посмотрел пробы и сказал: «Хуй с ним, снимайте!» Как впоследствии выяснилось, главной причиной выбора Троегубова на роль президента явилось не его природное сходство, а чисто экономические соображения. Популярным актерам того времени, будь то Сергей Безруков или Данила Козловский, пришлось бы заплатить значительный гонорар, а провинциальный и никому не известный актер обошелся бюджету фильма гораздо дешевле.

После этого карьера Давида Борисовича пошла резко в гору. Пример ведущего телевизионного канала оказался заразительным. Кинокомпании стали одну за другой «клепать» киноленты, освещающие те или иные эпизоды биографии руководителя государства. Такие фильмы, как «Майор Платов», «Четыре дня в Дрездене», «В начале громких дел», вошли в золотой фонд отечественного кинематографа. И во всех Троегубов играл главную роль.

Он не только досконально изучил биографию своего героя, но и старался подражать ему в повседневной жизни. Такую глобальную зависимость при работе над ролью отмечал Виктор Сухоруков, имевший опыт исполнения роли Ленина в «Комедии строгого режима».

Давид Борисович увлекся рыбалкой, начал посещать секцию дзюдо и изучать немецкий язык. Доходило до того, что он мог спуститься в метро или посетить какое-нибудь публичное мероприятие и, не выходя из образа, обратиться к людям с речью, чем приводил их в замешательство и трепет. Особенно страдали от этих перформансов Давида Борисовича представители правоохранительных и местных органов власти. Служба безопасности президента резко пресекла подобные выходки актера, поместив его на принудительное лечение в психиатрическую клинику закрытого типа. Спустя полгода усиленная терапия, примененная к нему, возымела желаемое действие. Троегубов перестал ассоциировать себя с главным лицом государства, забыл немецкий язык и утратил борцовские навыки. С этого же момента он катастрофически начал терять зрение, видимо, те препараты, которыми его лечили в клинике, имели побочное действие.

После выздоровления он, получивший запрет на проживание в столице, долго скитался и в конце концов осел в городе N, женившись на одной из местных предпринимательниц, которую, благодаря своему природному шарму и показной важности, смог легко обольстить в довольно-таки короткий срок.

В театре он имел непререкаемый авторитет. Актерское мастерство не имеет национальности, поэтому с уважением к нему относились не только русскоязычные актеры, но и китайские, среди которых было немало евреев. Именно они и достали ему лекарство, удачно облегчавшее его недуг в течение нескольких лет. Но однажды оно перестало действовать, и актер начал постепенно погружаться в темноту, однако играть в театре не прекращал. Давид Борисович попросил своих партнеров провести с ним несколько репетиций, во время которых он четко для себя уяснил, какими маршрутами надо двигаться, чтобы не снести по ходу спектакля столы, стулья и другие предметы, находящиеся на сцене. Это ему удавалось настолько, что зрители практически не замечали его слепоты, хотя многие знали о его недуге.

– Давид Борисович, почему вы хрусталики заменить не хотите? – спрашивал Илларион Лощеный, один из ведущих актеров театра, когда они отдыхали после вечерней репетиции в гримерке и попивали свежезаваренный зеленый чай. – Сейчас такие возможности. Китайцы не только хрусталики, они глаза новые могут ввернуть. Я уже про другие органы молчу.

Высокий, под два метра ростом, мускулистый 20-летний артист с лицом молодого Бена Аффлека являлся любимцем местной публики, в особенности престарелых китаянок, которые частенько ангажировали его на ночь, щедро оплачивая услуги статного красавца. Илларион делил гримерку с Давидом Борисовичем и частенько расспрашивал пожилого актера о его прошлой жизни.

– Ларя, а зачем они мне? На что мне смотреть? Вокруг такое безобразие творится. К тому же я столько на своем веку всего видел… Половину, ну, может быть, не половину, а две трети лучше бы и не видеть вовсе. Тем более, дорогой мой, я полностью уверен в том, что не смогу здесь лицезреть ничего такого, что бы меня по-настоящему обрадовало, – неспешно отвечал Давид Борисович, держа в левой руке чашку, выполненную из тончайшего китайского фарфора.

Несмотря на свою слепоту, ему всегда удавалось выглядеть безупречно. Врожденное чувство вкуса давало ему возможность элегантно носить те вещи, которые ему покупала жена, следуя его рекомендациям. Сейчас, например, на нем был светло-голубой костюм с желтым платком в нагрудном кармане и синяя рубашка в мелкую желтую полоску.

– Ну, во-первых, с глазами все-таки проще жить…

– В вашем возрасте – несомненно. Хотя… я думаю, что вы бы тоже, мне кажется, иногда предпочли бы многого не видеть. Согласитесь, Ларя, когда вам приходится ехать ночью к этим китаянкам…

Давид Борисович беззвучно рассмеялся.

– Я же говорил, что китайцы с человеческими телами сейчас все, что угодно, могут сделать, поэтому не так там все и страшно.

– Ну, да, я этого не учел, не учел, – сказал пожилой актер, отхлебнул чаю и после некоторой паузы добавил: – Так вот, когда человеку девятый десяток, наличие зрения уже не играет решающей роли в его жизни. Меня сейчас, дорогой вы моя Ларя, ничего не отвлекает от внутреннего мира. Я всецело сосредоточен на себе. К тому же я за это время прочел столько книг, сколько за всю свою жизнь не мог.

– Как это прочел?

– Ну, точнее прослушал. И они меня возвращают в то время, когда мне казалось, что я по-настоящему счастлив.

– А какое оно было, то время? – с интересом спросил Илларион.

– Вы имеете в виду до того, как Россию стали сдавать в аренду?

– Да-да, то, – подтвердил Илларион и, взяв со стола чайник, освежил напиток Давида Борисовича.

– Что сказать вам, молодой человек? Я многое повидал на своем веку. Тогда наша страна, по крайней мере, считалась единой. Жесткая вертикаль власти, – сказал Иван Борисович и взял в правую руку свою внушительных размеров трость, увенчанную причудливой формы набалдашником. – Но иногда все же складывалось впечатление, что Москва совсем не знала о положении дел в отдаленных землях, да и знать, по-моему, не хотела.

Илларион сделал удивленное лицо.

– Да, представьте себе. И это по всему было заметно. Решительно по всему. В то время один из министров, сейчас уже и не вспомню кто, говорил открытым текстом, что у нас для вас денег нет.

– Как это?

– А вот так.

Давид Борисович начал ловко крутить трость между пальцев.

– Денег нет, но вы держитесь.

– А зачем тогда такой министр нужен?

– Нужен, видимо, для чего-то. Вы только представьте себе, государственный муж вещает на всю страну, извините, мол, денег у меня для вас нет. Думайте сами, как дальше жить. Причем деньги-то были. Нефть и газ продолжали продаваться. В то время мы, как тогда выражались, сидели на трубе. У детей даже считалочка такая была: «На золотой трубе сидели: царь, царевич, король, королевич, продажный чиновник и толстый банкир, каждый из них сосет как вампир». Но ребятишки не знали, что на самом деле сосут их родители.

Давид Борисович рассмеялся и, поставив рядом с креслом трость, сделал несколько глотков чая.

– Упадок и разруха везде, кроме Москвы и Санкт-Петербурга, – продолжил он. – Я с гастролями по стране поездил и на съемках много где бывал. Они тогда на обвинения в том, что экономика падает и доходы людей уменьшаются, твердили: кризис, мол, вот и нет денег. Но мы-то все понимали, что никакого кризиса не было.

– А что было? – спросил Илларион.

– Был полный коллапс всей этой примитивной и убогой системы управления страной, во главе которой стояли продажные чиновники и олигархи. Но для их обогащения она, конечно же, являлась самой эффективной и, как тогда говорили, продвинутой. Они потихоньку превращали страну, людей и природные ресурсы в роскошные усадьбы, оффшорные счета и футбольные клубы. До середины двадцатых годов это еще кое-как работало, потому что президента тогдашнего боялись. Знаете, я к нему всегда с уважением относился. Во многих фильмах его играл и спектаклях, лично встречался. Но потом разочаровался и в нем. И если бы не вулкан… Страшно подумать, чем бы все это закончилось. Помните же, наверное, когда половина Америки под землю ушла?

– Так, смутно, – изящно махнул рукой Илларион.

– А потом наводнение. Это же тогда Англию и Японию смыло и много красивейших городов. И каких городов, дорогой вы мой Ларя. Лондон, Венеция, Амстердам, Санкт-Петербург… Боже мой, Ларя, вы никогда не увидите Санкт-Петербурга, как я вам сочувствую, – закачал головой Давид Борисович. – В принципе, все с этого-то и началось. Не успел Отстоев в Кремле на трон сесть, как пустил Россию с молотка. Стал в аренду беженцам сдавать. Сначала Чукотку, а потом пошло-поехало. Дальний Восток, Якутия, Алтай… Горец понял, как это удобно. Переселенцы и денежку заплатят и сами обо всем на этой земле позаботятся. И дороги построят, и дома. Вы же знаете, что основная часть платы за аренду в Москву идет?

Илларион неуверенно кивнул головой.

– И на мировой арене мы опять же в хорошем свете стали выглядеть, – продолжал Давид Борисович. – Спасители человечества. Спасибо матушке-природе. Хотя многие тогда говорили, что взрыв этого вулкана наши спецслужбы спровоцировали. Слышали же о климатическом оружии?

– Так, кое-что.

– Но это тогда не доказали, и все затихло. Да и не хотел тогда никто ничего доказывать, – махнул рукой Троегубов и после некоторой паузы продолжил: – А как местное население выживать будет среди китайцев или японцев, руководителей наших уже не интересовало. К тому же они, как говорится, принадлежали да и принадлежат к совершенно другому народу. Они же до чего тогда додумались, знаете?

– Нет, – пробормотал Илларион, сморщив лоб.

– Россия на Кавказе много лет воевала. И в XIX веке и потом в конце XX-го. Стороны эти конфликты оценивали, естественно, по-разному. Одни говорили, что это борьба за независимость, другие, что восстановление конституционного порядка. Ну, как всегда, у каждого своя правда. Но людей много тогда погибло. И солдат, и гражданского населения. Только вот потом новое руководство страны эти войны определило как геноцид жителей Кавказа. Как у евреев Холокост, примерно по такому же принципу. Поэтому федеральный центр, как виновник злодеяния, должен выплачивать горцам компенсацию. Даже налог такой ввели. В то же время, помню, опять запретили Мандельштама. Знаете такого поэта?

– Нет, к сожалению, не слышал, – смутился Илларион и застенчиво улыбнулся. – А за что?

– За его стихи, как это обычно бывает. Он еще в 30-х годах XX века написал свое стихотворение «Кремлевский горец», и кто бы мог подумать, что оно снова приобретет свою актуальность через сто лет. «Мы живем под собою не чуя страны, – начал декламировать Давид Борисович, – наши речи за десять шагов не слышны. А где хватит на полразговорца, там припомнят кремлевского горца. Его толстые пальцы, как черви, жирны, а слова, как пудовые гири, верны, тараканьи смеются усища, и сияют его голенища». И так далее, и тому подобное. Вот поэтому-то, дорогой мой, я и не хочу больше на все эти бесчинства смотреть.

– Но мы же теперь сами по себе вроде?

– Это только фасад такой красивый. Мол, у нас теперь самоуправление, самоопределение, сращивание культур. А на самом деле нами как управляли транснациональные корпорации, так и управляют.

– Ну, мы же неплохо живем, грех, как говорится, жаловаться.

– Что вы знаете, о «неплохо живем», дорогой мой! – покачал головой пожилой актер и поправил на переносице солнцезащитные очки. – Так, кормимся китайскими подачками. Бывали времена, что я в Москве за один съемочный день получал больше, чем за год в этом, с позволения сказать, театре!

– Так то в Москве!

– А какие меня окружали женщины, боже мой, Ларя! – продолжал Давид Борисович, не обращая внимания на восклицание Иллариона. – Я не успевал поворачиваться!

– Расскажите мне про них, Давид Борисович, я вас умоляю.

– Как можно про них рассказать, дорогой вы мой… О них невозможно рассказать. Каждая из них для меня как песня, как книга, рома-ан, – протянул пожилой актер. – Вы посмотрите старые фильмы и сами все увидите. Какие это богини… какая стать… взгляды… повороты головы…

В этот момент в его кармане зазвонил мобильный телефон.

– Да, мой сахар, – протяжно ответил Давид Борисович. – Ты уже подъехала? Я сейчас выхожу.

– Ларя, будьте так любезны, проводите меня до машины, супруга за мной подъехала. Я, в принципе, ориентируюсь, но мало ли что, – проговорил он, поднимаясь из кресла.

– Конечно-конечно, пойдемте.

Илларион подал с вешалки Давиду Борисовичу длинное до пят пальто, шляпу, и они вышли в коридор, по которому навстречу им бодрым шагом следовал Виктор Иванович Костылин. Выглядел он по-деловому, накинув поверх черного костюма с белой рубашкой темно-синюю куртку «Аляска».

– Здравствуйте, Виктор Иванович, – проговорил Илларион, когда они поравнялись. – Какими судьбами?

– Здравствуйте, Илларион, – поприветствовал чиновник, – вот, приехал поговорить с Мансуром Хоботовичем, обсудить насущные проблемы. Здравствуйте, Давид Борисович!

Виктор Иванович поприветствовал пожилого актера несколько громче, чем говорил с Илларионом, как будто старейший артист театра был глух, а не слеп.

– Здравствуйте-здравствуйте, Виктор Иванович! – ответил он, и широко улыбнулся чиновнику, обнажив свои белоснежные вставные зубы. – Вы меня простите, я совсем уже ничего практически не вижу, только какие-то серые пятна. Не признал вас, не признал.

– Ничего, всем известен ваш недуг. Не жалеете вы себя, а надо бы подлечиться, чтобы вы и дальше могли приводить нас в восторг своими работами, – с дежурной улыбкой на лице проговорил Виктор Иванович.

– Да мне-то уже поздно приводить кого-то в восторг, дорогой вы мой. Вот, – указал он на Иллариона, – пусть молодые приводят.

– Ну, не скажите! Старый конь, он, как говорится, борозды не испортит. Ладно, с вами хорошо, но мне бежать надо. Успехов вам!

Виктор Иванович второпях пожал руки актерам и продолжил свое движение. Несмотря на то, что при встрече с ними его лицо светилось благополучием и радостью, Илларион заметил, что чиновник не на шутку озабочен какой-то проблемой. Его выдавали глаза, маленькие, посаженные близко к переносице, на протяжении всего их недолгого разговора они непрерывно двигались.

– Послушайте, – сморщив нос, обратился Давид Борисович к Иллариону, когда чиновник оставил их, – а почему у нас в коридоре так говном воняет?

– Не знаю, – нахмурившись, ответил он, сделав осторожный неглубокий вдох, – видимо, что-то с канализацией.

– Вероятно… Но это же непозволительно просто, чтобы в театре вот так воняло говном, – сказал Троегубов, зажимая нос. – Давайте прибавим шагу.

– Как вы думаете, Давид Борисович, а зачем это Костыль опять к нам пожаловал? Усмотрел в «Медее» неподобающее отношение к местным властям?

– Скорее всего. Ну, не спокойной же ночи пожелать Подъелдыкову.

– У него, по-моему, паранойя. Иной раз несет такую околесицу. Вот, скажите мне, Давид Борисович, откуда берутся такие люди, которые вправе решать за нас, что нам навредит, а что нет? Во что нам верить, а во что нет? И что именно вот эти идеи, а не другие являются вредными и нежелательными?

– Потому что он – власть. Все просто, он защищает интересы государства…

– Но он же так невежествен… – перебил Илларион и тут же осекся.

– Совершенно верно, и чем невежественнее, тем лучше.

– Позвольте, но ведь он своей деятельностью, мне кажется, только дискредитирует эту самую власть, – снова не выдержал молодой артист.

– Не горячитесь, Илларион, не надо. Поберегите нервы. Это вы так рассуждаете, а там по-другому считают. Они уверены, что он на своем месте находится. Держит, так сказать, руку на пульсе. Не дает нашему брату расслабляться. Сами же знаете, нам только волю дай, – рассмеялся Давид Борисович. – К тому же при случае от него можно в любой момент откреститься. Если зайдет слишком далеко наш многоуважаемый Виктор Иванович, то Марфа Исааковна в любой момент может сказать, что да, у нас есть негативные моменты, но мы с ними боремся, и отправит своего зама в отставку.

– Но он же напрямую влияет на творческий процесс! – возмущался Илларион.