Ещё поживём. Стихи, проза, размышления

– Вздрючить бы её сейчас, а?

– Неплохо бы, – говорю, – только вот песок докидаем, а там хоть черенком от лопаты… На другое-то нас не хватит…

– Меня на всё хватит, – с пролетарским энтузиазмом возразил мне, может быть, Гриша, – на всё и на всех… с прибором!

«Жаль, что Самед этого не слышит», – подумал я, – он бы тебя одного на вагон поставил… Из экономии…» Кстати, я заметил, что зло гораздо прагматичнее добра, по мелочам не разменивается, всегда его ровно столько, сколько не унести, чуть выше нормы – и всё: коленки подгибаются, ручки трясутся, а в глазах плывут себе ленивые облака опустошающего душу безволия…

У этого забытого Богом полустанка мы гнили уже вторую неделю… До кровавых мозолей и мальчиков в глазах… Одна радость – тётки на платформе, мяконькие, сладенькие… Но нам до них было не добраться. Дедам, вроде бы, что-то удавалось, да и то с натугой, фантазировали больше, выпендривались перед нами, козыряя своими победами, а нам – что, нам бы подмочить втихомолочку… Отчего бы и не подрочить… на весь этот грёбанный мир… Казахи вон лошадь на свинарнике оттянули, и ничего – как будто, так и надо… обалдуи!

«Следи за рукой, если Ты есть… Вот тебе и воздухоплаватели духа! Я – скотина, я – негр! Сокрушительная кастрация, не желаю…»

Ближе к обеду пришёл Самед, привёл с собой Токаря, забитого доходягу из духов… Он был (был – мечта), как всегда, краток:

– Припухли, чмошники! В роте поговорим. Вот вам помощник!

Он ласково двинул Токаря по затылку, как-то по-особому (нежно, должно быть) посмотрев на него, и сгинул в кустах… Кому – служба, а кому – сафари, шезлонги, суахили или как оно там!

«Читай по губам, если Ты есть…»

А Токарь, токарь-пекарь, соплёй перешибёшь – девчонка переодетая, урюк, одними словом… Как стебелёк на ветру… Стоит, моргает, ждёт команды…

– Вешайся, салабон! – рявкнул на него Миша, а может быть, Гриша, – лопату в зубы – и вперёд!

И для убедительности выписал тому пинка. Сразу всё усёк, куда ему до нас… Мы – не духи, у нас уже по полгода этой муры, название которой – «воинский долг»… Из петли ещё не выбрались, но уцелеть, кажется, уцелели – тьфу, тьфу, тьфу… чтоб не сглазить… А Токарь? А что – Токарь? Работник из него никакой, и зачем его только Самед привёл? Так бы хоть отмазка была – мало, дескать, нас, но выкладываемся-то на полную, не идёт… Смех… И даже солнце, как писал классик, смеялось над нами… На сковородке… среди садов, плодов, бобов… в пекле… Богооставленность – вот что это такое… Естественный отбор… И набор тоже вполне естественный: жрать, насиловать, убивать… Песок, пески… Сыпучие слёзы Азии… И мы брели по этим пескам, уже не веря в собственное спасение… Даже его не хотелось…

Пришло время обеда, дневальные привезли хавку: суп, перловка, компот… Пот и мухи, жирные мухи августа, мириады мух, словно над трупами на поле битвы, исход которой уже предрешён… А пока – жрать, давиться этими помоями, блаженно похрюкивая и смачно рыгая… Полная безмятежность… Никакого горизонта… Жрать, пить и ещё бы вон ту бабу с платформы… «Читай по губам, если Ты есть…»

– Как ты думаешь, – спрашивает меня то ли Гриша, то ли Миша, – ты же у нас умник, – есть на свете Бог или нет? А если есть, то нафига нам эта перловка за вагон песку? Не по-божески как-то, а? Обдираловка, да ещё этот упырь на десерт, пуштун грёбанный, опять в роте разборки учинит, жить без этого не может… Так есть или нет? А если нет?! Тогда зачем нам всё это нужно, лопаты за борт и айда в бега, не на старшину же молиться. Что молчишь-то?

– А если скажу, ты поверишь, – смеюсь над ним я. – Вряд ли… Поживём – увидим. Или не увидим, если песок не разгребём… Как получится…

– Умник, а не знаешь, – то ли Миша, то ли Гриша разочарованно погрыз спичку и завалился в сочную мякоть травы…

Безмятежная полнота ощущений. Мы брошены, и за нами никого нет, и над нами нет, свободны, совсем одни – в этой сладкозвучной траве на самом краешке мира… Жуть. А потом пришёл Самед, кочевник х..в, для разнообразия – хоть раз мог бы и не прийти. Пришёл, похмыкал сдержанно, выдал нам пару пощёчин и благополучно удалился (стоило и приходить), забрав с собой Токаря, принести, что ли, ему что-то было нужно, или ещё зачем, какая разница…

А мы, гори оно огнём, насобирав бычков на обочине, закурили, беспечно пуская дым в безоблачные выси, пустые и выцветшие… Один из двойников, проголодавшись, видимо, внезапно буркнул:

– Сходил бы ты, умник, за яблоками, а? А мы пока покидаем, толку от тебя, всё равно, нет! Сходи, друг?!, Тати не жнут, они погоды ждут…

– Ладно, – говорю, – схожу, а почему бы и нет? Прошвырнусь…

«Действительно, – думаю, – надо сходить, Самеда нет, а сады – вот они, рядом…»

Тропинка вела меня через заросли к дачным домикам, где бродили люди, лаяла собака, легкомысленно дрожал в знойном мареве дымок коптильни… Все мои злые мысли исчезли сами собой, растворились в ясности окружающего меня блаженства, да и зачем было тревожить сон разума, чудовищ-то и след простыл – яблоки, колодезная вода, зелень лета, что ещё нужно для счастья одинокому сердцу, попуганному моему сердечку…

Я достал завалявшийся в кармане бычок, закурил спокойно и уверенно, как и положено покорителю неосвоенных дотоле пространств, определил направление и потопал себе к ближайшему забору… И всё бы ничего, если бы я не налетел на Самеда, точнее – на эту сладкую парочку: Самеда и его трепетную лань, Токаря, то есть, а может, Антиноя… Трахал его Самед неистово и безжалостно, ловко так… Оба, как загнанные лошади – в пене, в мыле, в сперме… Дарованная мне катастрофа… Первая любовь и последняя жалость… Смерть на вздохе, почти гармония… В общем, та ещё картинка…

Яблок я насобирал прямо у одной из дач, перелез через забор и ползком по траве – шелковистой, податливой – и так до самого дома. А эти ходят поблизости и ничего не подозревают. Дама в соблазнительном халатике, породистая стерва, муженёк её, видимо – педрила, лысый, с лейкой, детишки голопузые бегают, резвятся… Идиллия… А яблок вокруг, груш – рай земной. Собрал моментом и к близнецам-братьям…

Всё было в полном порядке, мы сидели на куче песка, грызли яблоки, травили какие-то анекдоты, а по платформе, медленно так, шли к нам Самед и Токарь, токарь-пекарь… И тоже о чём-то болтали, покуривали себе беззаботно, Токарь даже руками размахивал, восторженный такой… Объяснял что-то этому земляному червяку…

Один из двойняшек чуть яблоком не подавился.

– Свистать всех наверх, – запоздало рыкнул он. – Самед идёт!

И мы немедленно полезли в вагон, где песка ещё было, как в Сахаре… «Читай по губам, если Ты есть…»

А потом всё закончилось. Вагон, блаженный остров моего проклятья, был пуст, песок – на обочине… А мы? А мы стремительно сходили с ума, скатывались, рвались, как псы с поводков…

– А мне дашь, Токарь? – тяжело дыша, хрипел Гриша, а может быть, Миша…

– И мне? – поддакивал ему его двойник, или наоборот, наплевать… Всё равно, на одно лицо. Предприимчивые, шустрые.

– Да и я не прочь, – вторил им, в шутку, вероятно, я…

Да, да – так это было в том августе, который я не могу забыть до сих пор… А Токарь, былинка чахлая, полз от нас по песку к какому-то невидимому оазису, где, возможно, по его нелепым предположениям, ещё была жизнь… И напрасно. Не было её там, никогда не было… «Читай по губам…»

МУСОР (ВАГОН-2)

Выпал снег, нежный и чистый, как дитя в церкви, в святой для него час, перед крещеньем. Он сыпал всю ночь и возвёл такие пушистые вавилоны, что угрюмые дворники, шуровавшие на каждом углу, сбились с ног. От их телогреек валил пар…

«…Выпал снег, и всё забылось», – радостно удивился Горев на бегу, в спешке… Радостно, да не совсем. Снег… Утро… Одно из многих… Дистиллированный свет фонарей… И серебряные искры ледяным холодом обжигают сердце… Вся жизнь, видимо, состоит из тысячи повторений тех или иных событий, некогда заставивших содрогнуться душу и время от времени вновь пытающихся её надломить…»

Тогда тоже шёл снег. И старшина проорал:

– Подъём!

И солдатики, мрачные от недосыпа, на ходу одеваясь и застёгиваясь, выбежали на плац. На зарядку, как обычно… Насторожённо светили прожектора, у штаба суетились какие-то тёмные фигуры, и майор Шостак, замполит батальона, в надвинутой на самый нос шапке уныло брёл по направлению к столовой, а рядом с ним тихой сапой сновал дежурный по части, малость растерянный и хмельной…

Но зарядку пришлось отменить… За туалетом, на стальных перекладинах теплотрассы висел человек. Вниз головой. В нижнем белье под распахнутой шинелькой. В одном сапоге. Второй сапог чернел на снегу. Забравшись на теплотрассу, солдат, понятное дело, изрядно струхнул, и эта внезапная остановка привела к тому, что он повис вниз головой, так и не успев освободить одну ногу, застрявшую между трубой и стальной перемычкой…

Солдатик висел на ремне… За туалетом… И весь батальон, как стадо баранов, сгрудился вокруг этого места. Замер, забыв обо всём на свете. И шёл снег – тихо, тихо… И хотелось засунуть в сугроб голову. Вот такое было тогда утро. Не отогнать, не развеять…

Горев попытался прикурить, ломая спичку за спичкой. Ругнул себя. И, освобождаясь от ставшего привычным наваждения, пошёл дальше. Через сугробы, мимо расторопных дворников… В эту командировку его затолкали в последний момент, в конце отработки, и вот он торопился на поезд, воображая себя мучеником, давно утратившим предмет поклонения, но сохранившим странную тягу к жестоким экспериментам. Над собой, разумеется…

Февраль затаился, равнодушно позёвывая… И вокзал выглядел игрушечным в этот предрассветный час. Вокзальчик. Он призывно сиял всеми своими окнами, простодушно радуясь непрошеным гостям. Было бы чему… Вокруг деловито шныряли милицейские «воронки», несколько нарушая благостную картину. По-хозяйски. И ещё вспомнилось, словно вынырнуло откуда: «Февраль – самый короткий и самый злой месяц…». И стало зябко вдруг Гореву от неясных предчувствий. Все неприятности, а они не отставали от него в последнее время, случались с ним именно в феврале. Злой месяц, колючий…

Он, как всегда, опоздал и пришёл «под завязку». Погрузка была закончена. Тридцать человек – пьяницы и тунеядцы, направленные в ЛТП, разместились в обычном плацкартном вагоне, где в трёх купе мирно отдыхали обыкновенные пассажиры, смертельно напуганные внезапным вторжением уличного сброда. И вагон загудел. И выражаться начали и те, и другие. И попёрла библейская похабщина. Так что, где-то там, в глубине, проснулся и заплакал ребёнок – жалобно, горько, навзрыд…

Погрузка была закончена, но собрались, как выяснилось, далеко не все. Откуда-то привезли Француза (отгулял, голубок!), широко известного в городе забулдыгу. Грязная фуфаечка, стоптанные кирзачи… Весёлый и злой, он бесшабашно скалился и молол чепуху. Потом, заметив в толпе провожающих знакомое лицо, метнулся туда, не обращая внимания на грозные окрики конвоиров. Безумный нищий, возомнивший себя принцем крови…

Его ждал мальчик, рядом с которым восторженно подпрыгивал на трёх лапах (передней правой не было – култышка чёрная) лохматый беспородный пёс. Увидев Француза, они в радостном смятении поспешили к нему навстречу, но тщетно… Подлетел капитан Рыжов, начальник конвоя, отпетый мент. Он выдал Французу звонкий подзатыльник («За что, начальник? Ёк-макарёк…») и забросил его, как мешок картошки, в тёмный тамбур вагона, где того подхватили невидимые руки…

Мальчик плаксиво скуксился, а пёс яростно залаял, получив мимоходом увесистый пинок от Рыжова. Сам капитан уже деятельно мотался среди «воронков», в толпе не проспавшихся, явно с перепою, чекистов… И огненные искры сыпались во все стороны, при каждой затяжке, от его беломорины, уютно тлевшей в углу вечно орущего рта… Наконец Рыжов заметил Горева – тот никуда не спешил и на дело не напрашивался. Сумрачно буркнул:

– Службы не знаешь. Опоздал. Ладно, полезай внутрь и устраивайся у тамбура с той стороны. Вот, вместе с Егоровым будете… – И он указал Гореву на туго затянутого в форму недомерка из пожарной команды, сонного, с мертвенно-бледным лицом и стеклянными глазами. Они нехотя пожали друг другу руки и полезли в вагон. Пожарникам не было никакого дела до ментовских проблем, но их бросили на усиление, и, в меру своих сил, заниженную службу они, всё же, тащили…

В вагоне пахло гнилью и табаком. Пьяницы и тунеядцы беспечно обживали отведённое им пространство, а после камер приёмника-распределителя путешествие в плацкартном вагоне (вояж, вояж!) представлялось им раем, нечаянным подарком судьбы. Они уже что-то жевали, травили баланду, теребили замусоленные карточные колоды, отчаянно курили, вызывая яростное сопротивление проводников и пассажиров…

Поезд поскрипел, погромыхал всеми своими винтиками и неспешно тронулся. Ноев ковчег. Каждой твари по паре… Вперёд и с песней. Егоров молчал. Его глаза, не отражая света, запали куда-то вглубь и замерли там. Он нахохлился, как ворона под дождём, и отрешённо уставился в окно. Весь его облик как бы говорил об одном: «Еду, еду… Но делать ничего не буду, сами своё дерьмо расхлёбывайте…». С ним всё было ясно. И Гореву пришлось отметить – не получилось разговора, что ж поделаешь, замкнулся человек, надо занимать себя самому. Что с того? И одному не худо. Только в одиночку Горев становился Горевым, а не кем-то ещё… В одиночку.

Утро было сереньким, как папки с делами в кабинете следователя. И тяжёлые мысли, как кошмарные сны, стремительно накатывали из ниоткуда… Попал Горев в милицию случайно. Один из его шапочных знакомых, известный абориген барахолки по кличке «Тампакс», работавший в милиции по вольному найму, пристроил туда и его, Горева, на открывшуюся внезапно вакансию. Так он и стал ментом. По недоразумению. Он не обладал ни холодной головой, ни горячим сердцем, ни чистыми руками… Всего в нём было понемногу, как в мусорной куче. Да, прирождённым чекистом он не был. Факт. И рукам волю не давал. Никогда. Даже – если это было необходимо… А может быть, и нет, может быть, он просто обманывал себя, да и необходимости, как таковой, на самом деле и не было, не возникало… Но испачкаться Горев не боялся. Нет. Тем более – как он считал – грязь появляется и особенно видна только там, где излишне заботятся о чистоте. Рядов, например. С сомнительным рвением. А в народе как? Из грязи и в князи. А, в общем, не в этом дело. Он страшился своей работы, в целом, как страшится всеми покинутый маленький несмышлёныш – чёрного паука с аккуратным крестиком на упругой спинке…

Прошлое его было неказистым, он стыдился своего прошлого, настоящее – заурядным и пресным, будущее – он с надеждой всматривался в него – призрачным и невнятным… Всюду – кресты, крестики, нолики… Какая-то мучительная пустота, от которой не спрячешься, не убежишь… Его существование походило на сон, а сон – на воспоминание о каких-то нездешних, фантастических временах…

…А вагон жил своей особой жизнью. Дым стоял коромыслом, хоть топор вешай. Звенела посуда. У братвы откуда-то появились трёхлитровые банки, чай, который они поминутно бегали заваривать к титану… Главным заводилой был Француз. Он метался с этими банками, выдавал на ходу скабрезные анекдоты, о чём-то спорил с проводником… Шустрил, в общем. Братва веселилась от души. С той стороны вагона пришёл Рыжов. Он был чем-то явно озабочен. Маленький, лысый, с резкими дёргаными движениями типичного неврастеника… Он сказал:

– Нас семеро – их тридцать… Поднеси искру, и всё вспыхнет. Не довезём, так что, не спите… На кладбище отоспимся.

И он ушёл, удручённый своими фантазиями…

«Вот, не сидится тебе, волчара, – устало подумал Горев, и, продекламировав себе под нос: «Или бунт на борту обнаружив…», он задремал, задремал… Разбудил его Егоров – испуган, убит. Его бесцветные глазки вспыхивали и гасли, как зрачки обезумевшего светофора.

– Они договорились с проводником, чтобы тот продал им водки. Выпить им захотелось. В последний раз. И уже, видимо, выпили, – он вымучено улыбнулся. – Ты побудь здесь, а я пойду к Рыжову на инструктаж.

И он исчез. Канул… И заплёванный пол вагона, как шаткая палуба брига во время бури, начал убегать из-под ног. Гул нарастал. Мятеж. Бунт (напророчил!). Бессмысленный и беспощадный.

В вагоне действительно накапливалась, медленно вызревая, глухая косная сила, тёмные её волны уже ползли по коридору: бессвязные ругательства, долгие и нудные шепотки, натужный кашель; там всё двигалось, как щупальца невиданного чудовища, ищущего выхода и готового смести всё на своём пути… Кто-то, заводя себя и остальных, дико хрипел в соседнем купе:

– Если я выпью, то им мало не покажется. Я им устрою последний день Помпеи, была бы водка!

И тот, за стенкой, по-звериному заскрипел зубами. Всё смешалось. Где-то разбили стакан. В купе к Гореву уже несколько раз заглядывали какие-то безобразные рожи, заглядывали и благожелательно ухмылялись:

– Всё ништяк, сержант! Держи хвост пистолетом! Парит наш орел!

В груди появился странный, особый холодок, словно воткнули в сердце тупую иглу… И Гореву вдруг представилось, что весь этот растревоженный улей пришёл в движение и ворвался, хлынул, как грязевой поток, к нему в купе. И он точно увидел самого себя – истоптанного, скрюченного, жалкого – сначала в вонючем тамбуре, а потом уже там, где мелькали телеграфные столбы, ельник, резкая чернота откосов… «Ну, ты, доктор Живаго, проснись! Прямо-таки „Дети, бегущие от грозы“ какие-то… Причём резво», – приходя в отчаяние от собственной мягкотелости, подумал Горев. И он, усмиряя разыгравшееся воображение, встал, вытащил из-под сиденья дубинку и замер, тревожно прислушиваясь… Егоров не появлялся. А время застыло. Не было его в этом прокуренном вагоне. Потом враз всё сдвинулось, сбилось – и то, и это, всё…

В купе влетел капитан Рыжов. Влетел, пританцовывая. Взмокший, с дубинкой в руке.

– Ну, дурдом, сейчас начнётся, – хладнокровно сообщил он, – но у нас ещё есть шанс! Ты не лезь, я сам! Меня они знают. Очень хорошо – с плохой стороны. Собаки…

И он бросился по вагону. Его голос был гулким, как шаги конвоя в коридорах тюрьмы, как шаги Командора…

– Молчать, шпана! – с весёлой злостью кричал он. – Ты? А может быть, ты! Кто хочет высказаться? Не вижу желающих… Педрилы несчастные!

И минут через десять, показавшихся вечностью, он снова оказался рядом с Горевым. Он притащил с собой Француза волоком… «Фамилия у него смешная, – вспомнил Горев, – Монзиков». Рыжов был страшен. Он, ухватив левой рукой Француза за шиворот, правой молотил того по печени. Француз бессмысленно улыбался, бормотал невнятное: «Бог – не фраер, начальник…» – и пытался голосить, как торговка базарная…

– На! – и Рыжов толкнул Француза к Гореву, – держи его, бей!

И он, сжавшись в тугой комок, двинулся вновь по вагону. Без тормозов… Горев поймал Француза, как подушку, – бросались, вот так же, когда-то в детстве – и встряхнув его, словно не по-настоящему всё, понарошку, ударил локтем по переносице. Француз завизжал, как поросёнок. И страх отступил. Он ударил ещё раз и ещё… И что-то заговорил, завыл… Первобытная ярость жгла его сердце, и душа замерла, онемела, таким холодом повеяло на неё – смертельным, арктическим – из бездны, о существовании которой он и не подозревал в себе…

Голова Француза моталась, как неваляшка. Он был в отрубе, в состоянии грогги, и выпал в осадок… Остановил Горева всё тот же Рыжов.

– Всё, отбой, – лицо капитана расплывалось в какой-то блин, не разберёшь ничего. – А где Егоров, где это говно? Куда он делся? Да оставь ты его! Тоже мне – человек без комплексов, убьёшь ведь… На вот, выпей!

Горев бросил Француза, и тот, давно уже в отключке, рухнул на пол. А Рыжов, вытащив из-за пазухи пузырь водки, щедрой рукой налил Гореву целый стакан. Опустошение. Безоблачное молчание. Сияющие вершины. У Горева перехватило горло. Он вспомнил изумлённые глаза Монзикова. Пелена, пепел… Мальчик с собакой. Тихий снежок, острый коготок… Того айзера – в одном сапоге, на теплотрассе, вниз головой. Отупение, полный бред… «Не пропадай», – тихий свет маминой улыбки. За окном громыхал встречный, грохочущий мрак, почти истерика… Что же это, Боже? Шизуха… Всё говно, кроме мочи?.. И Горев, потирая разбитые в кровь костяшки пальцев, медленно потянулся к стакану. Монзиков валялся на полу, пуская кровавые пузыри… Тряпка, ветошка, ненужный хлам…

Сквозь мутную влагу и грязное стекло Гореву улыбался – ласково и понимающе – капитан Рыжов. Его глаза, две грязные лужицы, затянутые льдом, а там, на этом самом дне… «Что ж, каждый ангел ужасен», – словно током ударила, опрокинула Горева совершенно безумная мысль. И он засмеялся, внезапно успокоившись и уже выискивая, чем бы таким ему закусить…

Горев открыл глаза. Сон, всего лишь сон… Сон ли после кошмара?.. А может – вместо него? За окном топорщился лес. Егоров читал газету. И было слышно, как там, среди хаоса разговоров, о чём-то твердит Француз, властно покрикивая на своих незадачливых собеседников… Оклемался, или?.. И откуда-то выплыл Глеб-финикиец, урод, из подсознания, и угнездилась в душе назойливая уверенность в бесконечности подобного рода преображений.

ПОД ЗВУКИ ФЛЕЙТ И ТИМПАНОВ

Жизнь – это сплошное занудство.

Л. Селин

Поезд мотало из стороны в сторону. Под яростный лязг колёс – среди тьмы и безмолвия бескрайних равнин – навстречу хищному блеску кошачьих глаз пугливых полустанков. Трясло и крутило, как трясёт и крутит братишкину копилку малолетний шкодник, настойчиво пытаясь вытрясти из неё радужную возможность взрослой жизни…

Того и гляди – в астрал вынесет. Но ничего. Внутри всё было тихо. Купейный вагон мирно посапывал, и неистовые демоны дорожных сновидений блаженствовали в мутной желтизне ночного освещения. Им никто не мешал. И они резвились, стараясь во всём походить на своих будущих жертв: беспрерывно сновали из угла в угол, весело шушукались в коридоре, безудержно дымили в тамбуре, с радостным цинизмом делясь впечатлениями о свойствах снов ничего не подозревавших пассажиров. В общем, демоны как демоны. Шалуны. Не в них дело… Гореву они не мешали. Его сны, как и его бессонница, были вне их прейскуранта. Всё у него было наоборот. И сны, и жизнь.

И вот теперь какое-то наваждение так и шаркало по душе, как пьяный отец семейства по грязному коврику перед наглухо закрытой дверью… Сладкий морок в реалистической манере. Сон-явь, сон-воспоминание. Что-то детское, такое родное и жалкое в своей наивной простоте. Это было тогда, когда Горева (сколько воды утекло) ещё звали Слоником, и он в вечно рваных штанишках носился по дворам со стайкой таких же огольцов, даже не подозревая о возможном (когда-либо) появлении Горева-большого.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.