Как изгибали сталь. Путевые записки офицера

Кому-то комсомол открыл большую дорогу в большую политику и большую коммерцию. И поэтому сейчас смешно выглядят заявления демократов о поиске пресловутого «золота партии». Это золото воспитывалось в пионерских, комсомольских и партийных организациях, которые до настоящего времени поддерживаются «золотом» более высшей пробы, работающим во властных структурах всех степеней, избранными депутатами всех уровней, возглавляющими (или же курирующими, находясь на заслуженном отдыхе) производство и крупные коммерческие структуры. Что бы с компартией не делали, а «дело Ленина живёт и побеждает».

Когда смотришь, как наша страна плетётся в хвосте мирового прогресса, как уничтожаются учёные, а оставшиеся бегут за границу, то начинаешь понимать «величие» переживаемой, именно переживаемой, а не проживаемой нами эпохи.

Посёлок, где я родился, стал городом за счёт крупного промышленного строительства. Мой отец, деревенский паренёк, в четырнадцать лет был изгнан (как говорят, отправлен в жизнь) из дома мачехой при непротивлении этому родного отца, моего деда, у которого на шее сидели двое детей от второй жены и двое детей от третьей жены. Перед войной отец выучился на хорошую рабочую специальность. Учили молотком по голове. Отец, правда, сказал мастеру, что если он его ударит ещё раз, то после его похорон он пойдёт учиться к другому мастеру. С этого разговора у мастера и ученика установились хорошие, как говорят, деловые отношения.

Об отце. С первого до последнего дня войны отец находился на передовой. Начал краснофлотцем Северного флота в тысяча девятьсот сорок первом году, закончил ефрейтором пехоты в Германии. Награждён медалями «За победу», «За оборону советского Заполярья», «За Варшаву», польской медалью «За Варшаву». Вернулся из армии в тысяча девятьсот сорок седьмом году и сразу на стройку. Человек уважительный, суровый. В мирное время награждён медалью «За доблестный труд в ознаменование столетия со дня рождения Ленина», знаком «Отличник химического машиностроения». Ну и полным комплектом юбилейных медалей по Вооружённым Силам и по годовщинам Победы. Не во всём я был с ним согласен, но с течением времени оказывалось, что он был прав практически во всём. Как часто молодёжь не прислушивается к тому, что говорят старшие. На чужих ошибках учатся только идиоты. Но это характерная черта всех подрастающих поколений.

Моя мама была обыкновенной женщиной, умеющей вести семью и умеющей работать на любом производстве. Со мной ей пришлось сидеть дома, и я в какой-то степени получил неплохое домашнее воспитание. Она хорошо писала стихи, знала много песен и стихов, получив по тому времени неплохое семиклассное образование. О качестве образования того времени говорит и то, что школьники помимо прочих дисциплин изучали и логику. А это, признаться, неплохая основа для развития умственных и ораторских способностей человека. Затем она долгое время работала завхозом на швейной фабрике. Награждена медалями «За доблестный труд в ознаменование столетия со дня рождения Ленина», «Ветеран труда».

В молодом городе велось большое строительство. На стройках работали в основном заключённые. Конвойные офицеры, руководившие охраной бесплатной рабочей силы, являлись не последними представителями светского общества города. В гости к соседям приходил старший лейтенант лет тридцати пяти. Но как он разительно отличался от всех других мужчин. Стройный, подтянутый, всегда в форме с золотыми погонами. Помните, как в песне тех времён: «На нём погоны золотые и яркий орден на груди…»

Отец тихо говорил мне:

– Смотри, офицер идёт.

Авторитет офицеров у бывших фронтовиков всегда был высок, а золотые погоны накрепко врезались в детскую память.

В школе мы часто ходили в туристические походы по родной области. Были в достопримечательных местах, связанных с революцией и гражданской войной, в местах раскопок древних поселений, посещали местные краеведческие музеи, фабрики народных промыслов и промышленные предприятия. Ходили пешком, ездили на поездах и плавали на теплоходах (для моряков – ходили на теплоходах). Видели старинные вещи и предметы, слушали истории, связанные с ними. Знали, что в наших местах отбывали ссылку М. Е. Салтыков-Щедрин (говорят, наш областной центр был прототипом «Истории одного города», но и несколько других городов оспаривают этот приоритет), Ф. Э. Дзержинский. В такие знаменитые места и медведь на воеводство приглашался.

В туристическом походе по области

То, что закладывается в раннем детстве, остаётся на всю жизнь. Отец всегда мечтал, чтобы мы с братом стали музыкантами. Купил баян, а мать повела нас в музыкальную школу. Мне было шесть лет, брату – семь. У него со слухом всё в порядке, но учиться он не стал. Стали прослушивать меня, а я заплакал. Решили, что слуха нет. Так всю жизнь считалось, что медведь на ухо наступил. А когда стал учить китайский язык, оказалось, что могу разбирать четыре тональности китайского языка и воспроизводить незнакомые слова. Отнёсся бы преподаватель музыкальной школы внимательнее ко мне, может быть, и вся судьба моя сложилась иначе.

Мой отец очень любил нас с братом. Брат был годом старше, и на него возлагалась ответственность за меня. Поэтому ему попадало больше, чем мне.

Мне вспоминается, как отец летом приходил с работы уставший и звал меня «послушать, как растёт трава». Интерес в маленьком человечке пробуждался необыкновенный. Мы шли в скверик, отделяющий торфяной склад от жилой зоны, ложились на траву и очень внимательно слушали рост травы. В течение пяти минут мы оба засыпали. А через час, отдохнувшие, шли к ужину. И сколько раз мы ни слушали, как растёт трава, я так ни разу это и не услышал.

Отец очень внимательно относился к нашему с братом здоровью. По мере подрастания каждому покупался велосипед, и мы втроём ездили на рыбалку, собирали грибы, выезжали на обработку картофельного участка, а то и просто выезжали покататься в пригород. Мне приходилось в два раза быстрее крутить педали на велосипеде «Школьник», у которого колеса в два раза меньше, чем у взрослого велосипеда, чтобы догнать отца и брата. Считаю, что крутил педали в детстве для своей же пользы. Часто приходилось ночевать в лесу или на берегу реки.

Вспомнив о велосипедах, нужно сказать, что именно с них начиналось наше приобщение к технике и к разного рода механизмам, стоящим на службе у человека. Качество велосипедов желало быть лучшим, но у нас только оборонке придавалось первостепенное значение, а остальное как Бог на душу положит. Самое уязвимое место велосипеда – задняя втулка с тормозным механизмом, который рассыпался на куски при резком торможении. Что мы только не исхитрялись делать, чтобы велосипед поехал. Отец работал на заводе в ремонтно-механическом цехе и изготавливал нам некоторые детали или восстанавливал поломанное, но только не тормозной механизм. Тут без штамповки не обойтись. Зато без всякого ремонта ездили велосипеды, привезённые из Германии в качестве трофеев. Красная резина, никелированные крылья, огромные никелированные фары фирмы «Diamant», аккуратные электрические генераторы, приводимые в движение колесом, ажурные сетки на заднем колесе дамских велосипедов. Что сделать, в другом мире люди живут по-другому. Зачем только они к нам полезли, совершенно непонятно. Места для жилья мало? Приезжайте, селитесь по-мирному, у нас на всех земли хватит.

Однажды, когда мы с братом ещё не ходили в школу, мы с отцом поехали на рыбалку на его деревянной лодке, приводимой в движение вёслами. Лодочные моторы были такой же редкостью, как и индивидуальные легковые автомашины. До места рыбалки добрались к вечеру. Отец наварил рыбы, сварил уху. Спали втроём на свежесрубленном лапнике, укрывшись большим темно-синим плащом. А с утра начался дождь и испортил отцу утреннюю зорьку. Собрались и поехали домой. Я спокойно спал в носу лодки, укрытый тем же плащом, отец сидел на вёслах, а мой старший брат сидел лицом к ветру в настоящей матроской бескозырке (подарок одного из родственников). Правда, моряком он не стал и вообще в армии не служил, рано обзаведясь семьёй и двумя детьми.

С детства я уже знал принципы укладки вещей, подготовки места стоянки к ночёвке, умел быстро разводить костёр, готовить уху или грибной суп, ловить рыбу, различал съедобные и несъедобные грибы, знал съедобные дикие травы, такие как дикий лук или чеснок. Но то, что я не любил в детстве и не люблю сейчас – это собирать ягоды. Каким же надо обладать терпением и усидчивостью, чтобы по ягодке набрать целое ведро земляники. Мне это кажется героизмом. С детских времён запомнился вкус земляники с деревенской сметаной. Подавалась она только с оладьями, но, по мне, лучше было её кушать ложкой и без всяких оладий.

Однажды мы собирали дикую малину в лесу. Нас было пять человек. Малина выше человеческого роста, кто и где находится не видно, а только слышно. Работали молча. Все собирали, а я ел. На моем участке малины было мало, и я пошёл на звук, по моему мнению, в сторону бабушки. Раздвинув кусты, я нос к носу столкнулся с медведем примерно моего роста. Первая реакция – крик. Никогда так не кричал. Медведя как ветром сдуло. Сбежалась вся моя родня и спрашивает, – чего орёшь? Сказал про медведя, никто не поверил. Потом бабушка на землю посмотрела, нашла следы, и мы потихоньку ушли с этого места. По сегодняшним понятиям, это был годовалый медвежонок, но для меня он был большим медведем. Инстинктивно, но я поступил правильно, так как криком или другим неприятным звуком можно напугать и большого медведя.

Медведей до этого я видел только в областном цирке. Они катались на мотоциклах по вертикальной стенке, кувыркались на арене, делали всё, что им прикажет дрессировщик. В то время при показе зверей арена отделялась от зрителей металлической решёткой с острыми пиками сверху, загнутыми внутрь арены, чтобы зверь не мог перепрыгнуть. Звери казались такими милыми и безобидными, что на решётку обижались многие зрители. Лучше видеть зверя за решёткой, чем нос к носу.

Ещё в детстве я выбрал себе одну профессию – военного. Разубеждения отца о том, что это самая трудная профессия, которая съедает человека целиком, наоборот укрепили детское воображение. Как губка я впитывал всё, что касалось Вооружённых Сил. Воинские звания от рядового до маршала, военно-морские звания, названия орденов, стрелковое оружие и его особенности и т. п.

Мы готовились стать первопроходцами, брали на лодочной станции на прокат прогулочные лодки и больше таскали их по песчаным берегам слияния двух российских рек Вятки и Чепцы, изображая русских моряков. Мы так играли, пока не перевернулись в самом широком месте слияния двух рек. Лодка не потонула, потому что была деревянной, и это нас спасло, так как мы не настолько хорошо умели плавать, чтобы добраться до любого из берегов.

Больше всего меня огорчило то, что в подаренные отцом старенькие часы «Победа» налилась вода, и я был уверен в том, что они больше ходить не будут. Когда мы обсыхали в доме у одного из друзей, я открыл часы, вылил из них воду и положил их на батарею отопления. Часы высохли и вновь пошли, и я их носил до второго курса училища, пока случайно не разбил при тренировке быстрой посадки в бронетранспортёр.

Нас, мальчишек, всегда тянуло к военным. Маленькое стрельбище конвойной части мы излазили вдоль и поперёк. Гильзы, пули со следами нарезов были нашими игрушками. Играли только в войну, и никто не хотел быть немцем. Нашли выход – играли в наших и не наших. Делали деревянные автоматы и почему-то у большинства получались немецкие, те, которые все называли «шмайсеры», хотя на самом деле это были МП-40 (машиненпистоле образца тысяча девятьсот сорокового года), а не наш «ППШ» (пистолет-пулемёт системы Шпагина). Для «ППШ» нужно было делать срез с бревна в виде дискового магазина для патронов, а пацанам трудновато это было сделать. Для «шмайсера» подходил любой деревянный брусок, имитировавший магазин с патронами.

С деревянным оружием происходило и наше трудовое обучение. Оружие делали сами и брали отцовские инструменты. Иногда рубанком «проезжали» и по гвоздю. Чего только от отца не выслушаешь, но в результате садишься с бруском и ножом и начинаешь стачивать зазубрину. Вот это урок. На всю жизнь хватает. Потом уже начинаешь просить отца учить обращению с инструментами.

Взрослые были для нас непонятны и говорили странные вещи, не поддающиеся логике. Однажды, году в тысяча девятьсот пятьдесят шестом, мы ходили вслед за двумя вооружёнными солдатами, охранявшими двух заключённых-электриков. По сегодняшним понятиям конвоиры службу несли небдительно. Дремали, разговаривали с нами, давали подержать оружие. Тяжёлый и неудобный был этот «ППШ». Если бы не солдат, то я и поднять его не смог бы, не то, что прицелиться. На наш вопрос, а не убегут ли заключённые, последовал ответ:

– Это не те заключённые, эти не убегут.

«Зеки» приятного вида, интеллигентных манер то же сказали что-то странное:

– Учитесь ребята, станете инженерами и у нас на «зоне» электриками работать будете или зажигалки будете клепать.

Спросил об этом у отца и получил по шее за то, что разговаривал с заключёнными.

– Ты что, всю семью погубить хочешь?

Откуда мне было знать, что в лагерях в то время, кроме уголовников, было ещё много людей, не совершивших никаких преступлений, а пострадавших по пятьдесят восьмой статье («пятьдесят восьмую статью дают. Ничего, – говорят, – вы так молоды. Если б знал я, с кем еду, с кем водку пью, он бы хрен доехал до Вологды»).

Преступность была и в то время. Однажды я нашёл в зелёной зоне (огороженная забором из штакетника десятиметровая полоса, отделяющая торфяной склад от жилого массива) полоску нержавеющей стали сантиметров двадцать длиной, которая была заточена как финский нож. На лезвии были какие-то бурые разводы. Показал отцу. Тот забрал у меня нож и утопил в озерце в районе торфяного склада, а затем строго-настрого предупредил меня о том, чтобы я никому, даже старшему брату, не говорил о моей находке.

– Пойми меня правильно, – сказал он. – Как граждане, мы обязаны доложить о своей находке в милицию. Но так как ни они, ни мы не знаем, кому принадлежит этот нож и какое преступление им совершено, то мы, а, вернее, я буду самым главным подозреваемым. Так как вряд ли найдут владельца этого ножа, то на меня запишут любое нераскрытое преступление и посадят в тюрьму, причём не в ту, которая у нас, а пошлют куда-нибудь в тайгу, откуда очень трудно вернуться. Если хочешь, чтобы у тебя был отец, то молчи, кто бы и что тебя не спрашивал. Ты ничего не находил и ничего не знаешь.

С точки зрения Павлика Морозова, мой отец не по-граждански поступил с моей находкой. Частенько мне доставалось от него за мои прегрешения. Так что, по всем втискиваемым в меня правилам, я должен был пойти и доложить о находке и о том, что мой отец не позволил мне выполнить мой гражданский долг.

Думать я мог о чём угодно, но я не мог понять, как можно сделать заявление на своего отца, который из кожи вон лезет, чтобы прокормить семью. После работы ещё и калымит где-то, что-то кому-то сваривает, приваривает, слесарничает. Занимается незаконным по тем временам частным промыслом и деньги за это берет. Да, иногда приходит домой выпивши, и крепко. Но всегда принесёт нам с братом какой-то гостинец. Порадуется успехам в школе. Поддаст за двойку. Не идеал, но мой отец намного лучше отцов моих друзей. Сам не съест, но дети должны быть сытыми.

Поэтому, что бы нам ни говорили в школе, какие бы ни приводили примеры, но наша семья всегда была тем элементом, на которые вопросы политической бдительности распространялись только в том, чтобы младшие не вздумали повторять то, что они слышали от старших, хотя сами старшие мало чего говорили из опасения за свою жизнь и судьбу семьи.

С другой стороны, и в те времена у людей не было особого доверия к правоохранительным органам: милиции-НКВД-МВД, прокуратуре, судам. Ещё свежи были в памяти процессы и расстрельные приговоры троцкистам-оппортунистам, заклеенные портреты в учебниках истории, штрафбаты, заградотряды, дела врачей-вредителей и прочих. Правда, нужно отметить особо, что сильного слияния правоохранительных органов с преступностью не было, партия всё-таки стояла на страже чистоты органов.

А что сказать о сегодняшнем дне? В основу правосудия положен принцип виновности ничем не защищённого человека. Говорят, такая же ситуация была в тридцатые годы в Америке, особенно в Чикаго во времена сухого закона. Простому человеку сейчас трудно жить, если он вдруг не понравится криминалитету и тем, кто его должен защищать.

Уже в более позднее время отец рассказывал о том, что долгое время он с тревогой ожидал известий о судьбе своего двоюродного брата по отцовской линии.

– Какой-то он непутёвый был, – рассказывал отец. – Когда молодёжь ходила в другие села на заработки, то все парни домой либо деньги приносили, либо вещи справные: сапоги, гармошку, инструмент хороший. Каждый родителям и соседям хвалится, как он поработал и что заработал. А брат его двоюродный потихоньку пришёл и сидит на крылечке.

Отец его и спрашивает:

– Показывай, сынок, что заработал.

– А я на божничку деньги положил, тятенька, – отвечает сын.

Пошёл отец посмотреть, а на божничке пятнадцать копеек серебром лежит. Отец берет в руки вожжи, выходит на крыльцо и давай охаживать сына по спине, приговаривая:

– Ах, подлец ты такой, отца своего опозорил.

Получив своё, сын и говорит:

– Да, а если бы я рубль заработал, то вы, тятенька, меня бы до смерти забили.

Двоюродный брат отца был отчаянным до сумасбродства. Один мог выйти на драку против любого противника. Ему ничто не стоило зайти в толпу совершенно незнакомых людей, выбрать самого сильного парня и ударить его по лицу. Били его за это нещадно, но он всегда оставался живым и не утрачивал своей смелости.

– Поверь мне, – говорил отец, – он и во время войны никуда не пропал и после войны не пропадёт. Много людей, которых считали без вести пропавшими, просто были в плену, а потом не возвращались, чтобы не подвергать репрессиям себя и свою родню. Ох, и будут у тебя, сынок, неприятности на твоей службе, когда выяснится, что твой троюродный дядя из-за границы разыскивает наследников. Пусть уж лучше бы он погиб смертью храбрых, прости Господи. Хотя, он не такой дурак, чтобы неприятности родственникам приносить

Кстати, и от нынешней судебной и правоохранительной практики волосы встают дыбом. И воспоминания о тысяча девятьсот тридцать седьмом годе могут оказаться явью в самое ближайшее время.

Диктатура может быть легко введена самым демократическим путём в самой демократической стране.

В тысяча девятьсот тридцать седьмом году советский народ тащился (современное звучание слова – радовался), когда репрессировали начальников. Срабатывал принцип: «начальники – все сволочи». Когда репрессировали друзей, срабатывали уже два принципа: «дыма без огня не бывает» и «наверху не дураки сидят». Когда сами подвергались репрессиям, принцип: «начальники – сволочи, дурят нашего Хозяина, он бы во всём разобрался».

В то время воспитание в рабочих семьях было очень простое. Каждый член семьи должен соблюдать правила, считавшиеся приличными. При нарушении правил следовало наставление, как надо вести себя. После этого, при повторном нарушении, следовала взбучка, которая являлась более эффективной, чем наставления.

Как-то мой брат вместе с соседским мальчишкой нашли на улице десять (десять!) рублей. Отец в месяц зарабатывал сто рублей, телевизор стоил сто сорок рублей. Представляйте, какие бешеные деньги они нашли. И два пацана пошли в «загул». Попили газировки, купили пирожков с повидлом, мороженое по две порции, цветные карандаши, стирательные резинки… Дома сразу стали допытываться, откуда такие покупки? Сказали, что нашли на улице червонец. В первую очередь дознание стало выяснять, а не украли ли молодые люди эти деньги? Поверили, что не украли, но за то, что не сообщили об этом родителям, последовало наказание: моего брата – ремнём, соседского мальчика – драние за ухо. Но на экзекуцию моего брата пришли соседи и привели своего отпрыска. Брат мой держался мужественно. Мне его было жалко, но уважать брата стал больше.

Кстати, запоминаются наставления, а не взбучки. Но и после взбучки почему-то не тянуло дальше заниматься «интересными» играми.

А игр было очень много. Например, в войну. Деревянные винтовки и автоматы не стреляли, а оружие – это машина разрушения и, если оно ничего не разрушает и не издаёт никакого звука, значит это не серьёзное оружие. На смену деревянным автоматам пришли рогатки из резины от использованных противогазов, которых было достаточно на свалке отходов химического предприятия. Стреляли в разные стороны камешками, гайками и стреляли метко.

С течением времени рогатки заменили пугачи из медных трубок с гвоздём и резинкой. Выстрел как настоящий. Пальба иногда такая стояла, что приходилось вмешиваться взрослым. Производной от пугачей была самодельная граната, состоящая из двух болтов и одной гайки, соединяющей эти два болта воедино. Всего лишь селитра от спичек, тугое соединение болтов и от удара об асфальт следовал взрыв, срывающий резьбу с болтов и с гайки. Прилетало болтом и по лбу. Затем от пугачей и «гранат» переходили к «поджигам» – прототипам фитильных пистолетов начала XVII века. Самодельная пуля летела довольно далеко и имела хорошую пробивную способность. Но была опасность в передозировке пороха и разрыве (или отрыве от пистолета) ствола. Немало ребят покалечилось. Это увлечение прошло быстро после серьёзного ранения одного из детских друзей.

Затем мы с братом увлеклись фотографией. Отец купил нам фотоаппарат «Смена – три». Вроде такой угловатой «мыльницы» с крутящимся объективом, пружинным замком затвора, лепестковой диафрагмой. Объективчик был маленький, но обеспечивал такую глубину резкоизображемого пространства, которая даже сейчас не под силу наворочанным «зеркалкам» хвалёных мировых брендов. Расстояние определялось «на глазок», по наитию ставили диафрагму и выдержку, и фотографии получались резкими и хорошего качества. Ночами сидели и проявляли плёнки, печатали фотографии. Вообще здорово. Брат этим заразился на всю жизнь и ему отец купил у соседа старенький фотоаппарат «Зоркий» с выдвижным объективом. Так фотоаппарат плоский, а выдвинул объектив и у тебя в руках чудо современной для того времени техники. Конечно, «Зоркий» и в то время был архаизмом, потому что был советской копией немецкого фотоаппарата «Лейка» и выпускался питомцами знаменитого в те времена педагога для трудновоспитуемых Антона Семёновича Макаренко.

Затем пошло повальное увлечение «лаптой», что-то вроде американского бейсбола. Биты, мячи, зоны, лунки. Играли до тех пор, пока родители с ремнями на улицу не выходили.

«Лапту» сменил дворовый футбол. Азарт. Родители выходили болеть за нас. Тут же раздавались «награды» за разбитые окна и собирались деньги для оплаты работы стекольщика. Обувь горела на ногах. Травмированные герои футбольных сражений вызывали всеобщее уважение.

Зимой хоккей. Не в подготовленной хоккейной коробке, а на замёрзших озёрцах на торфяном складе. Деревья на болоте были чахлыми и почему-то изгибались у самого корня. Сломанное дерево было готовой клюшкой для хоккея с мячом, да и с шайбой тоже.

Хоккей был у нас вообще профилирующей спортивной дисциплиной. В нашем маленьком городке силами химического предприятия одним из первых в Союзе был построен закрытый спортивный комплекс с искусственным льдом. Мой сверстник из соседней школы Александр Мальцев впоследствии стал чемпионом мира по хоккею. Единственное, что меня отвращало от хоккея и от футбола, так это то, что тех, кого приглашали тренироваться в городские команды, становились, как сейчас говорят, такими крутыми, приблатненными и высокомерными, создавая впечатление, что и все спортсмены у нас такие.

У меня и сейчас о спортсменах не очень высокое мнение как о людях, у которых стремление быть первым любым путём вырабатывает качества, далёкие от джентльменских. В повседневной жизни они такие же люди, как и все. Но только стоит им почувствовать дух соревновательности, как человек на глазах превращается в некое существо, готовое разорвать своего товарища на куски за неточно данный пас или за пропущенный гол. У меня в училище такая же лошадь была: как только почувствует перед собой препятствие, так ничем её не остановишь, всех растолкает и вперёд побежит.

В случае неудачи все виноваты в том, что какому-то спортсмену не удалось занять пьедестал почёта. Вот он немножечко не собрался, немножечко не сосредоточился, немножечко не доготовился… Почему не сказать просто, что не получилось. Есть такие ситуации, что будь ты хоть семи пядей во лбу, но сотые доли секунды достались не тебе. И эти «немножечко» выглядят как потуги медалистов – «Марь Ивановна, ну поставьте пятёрку, а не четыре с плюсом. Я же знал материал, но почему-то его немножечко забыл. Ну, Марь Ивановна…». Вероятно, и безапелляционное отношение болельщиков к спортсменам также формирует те качества, о которых я уже говорил выше. Ни в коей мере не хочу бросить тень на всех спортсменов, просто мне встречались не те представители спорта.