Полная версия
Партия
Но она подошла к нему, и он понял, что угодил в самый центр урагана.
– Нам лучше встретиться не сразу, а… через десять дней. Мне нужно подготовиться, да и разогнать этого (небрежный кивок в сторону «Тойоты»). И вы, пожалуйста, тоже разгоните всех своих баб. Ни к чему, чтобы у нас с вами под ногами кто-то путался… Как не вовремя! Одно случайное прикосновение – и все… Вы мне ладонь на спину положили… а я, как дворняжка… которая бродила, бродила – и вдруг почувствовала руку хозяина… Бред какой-то! Отвал башки полный! Называется, отревелась, попрощалась… Но делать нечего, встретимся ровно через десять дней… Да, кстати, забыла спросить: вы меня любите?
Глава 2
Дебют. 44 год до Р. Х. Март
Смягчиться может тот,
Кто сам способен
Себе просить смягченья у других.
В. Шекспир
Конечно же, Яхве не смог себе изменить – даже играя черными, захотел диктовать свою волю: сразу же обозначил активность на ферзевом фланге, а на королевском и в центре выстроил пешечную цепь, обманчиво мирную, как вроде бы: «Нас не тронут – и мы не тронем». Люди позже назвали это вариантом дракона в сицилианской защите.
А я просто выжидал. И дождался. Лишь только Он сместил ладью и приготовился вскрыть вертикаль «с», я в первый раз воспользовался своим правом.
– Так почему же, Децим, ты считаешь, что идти в сенат необходимо?
– Великий Цезарь… пренебрежение к сенату… сегодня это неразумно.
– Именно сегодня?! Именно в день мартовских ид1 – неразумно, а, скажем, пятью днями раньше было бы в самый раз?
Децим побледнел и покрылся потом. Диктатор на расстоянии чувствовал, какой он холодный и липкий, этот пот паникующего слабака. Да, что и требовалось доказать. Цезарь давно подозревал, что его военачальник Децим Юний Брут – ничтожество, подозревал, но не отталкивал, даже обещал консульство года через два. Хотя отлично помнил, как вяло Децим командовал флотом при осаде Массилии, пока ему, Цезарю, пришлось возиться с войсками Помпея в Испании. Руководивший сухопутными силами Гай Требоний методично возводил осадные сооружения вокруг неприступного города, а Децим только рассылал во все концы моря корабли для сбора слухов: кто же побеждает на самом деле – Цезарь или Помпей?
Но Требоний… Требоний – настоящий солдат. Почему же и он в заговоре?… Ладно, об этом потом, а пока надо дожать этого потеющего слабака. Тогда, если дойдет до драки, Децим ударит со страхом, а не со злостью…
Что когда-то писал краснобай Цицерон? – и память моментально восстановила фразу, процарапанную на вощеной дощечке четким почерком оратора, давно уже пишущего и живущего исключительно ради благодарной памяти потомков: «Цезарь – ярчайший образец доброжелательного душителя2».
Вот и отлично! Надо продолжать душить, но исключительно доброжелательно.
– Децим, бедняга! Ты, по-видимому, захворал! Озяб, дрожишь. Выпей вина; хочешь, велю поставить рядом с тобой жаровню?
– Да, благодетельный Цезарь, – проблеял тот, утирая краем тоги крупные капли на узком, шишковатом лбу, – жаровня принесла бы мне облегчение. Спасибо, ты так заботлив…
– Это первейшая обязанность полководца. Посиди, погрейся, а я отлучусь ненадолго, Корнелий Бальб ждет… Вообрази, очередной заговор… меня, кажется, опять хотят убить, избавить Рим от тирана. Боги, как все это глупо! Я даже не сержусь; сам видишь, спокоен и бодр. Ведь в городе полно моих ветеранов. Стоит мне скомандовать – и они за полдня изрубят заговорщиков в фарш… Смешно… Да улыбнись же, Децим! Неужели тебе гак скверно, что не можешь улыбнуться, когда твоему командиру так смешно?.. Странно… Если тебе так скверно, то стоило ли трудиться, заходить ко мне только для того, чтобы убедить пойти на сегодняшнее заседание сената?
Стоп! Пока довольно! Прославленный храбрец, ничтожество Децим Юний Брут, родственник прославленного свободолюбца Марка Юния Брута, того и гляди, захрипит, как загнанный мерин.
Быстрее! Быстрота – главное оружие Цезаря, и он пронесся по внутреннему двору, перистилю, так стремительно, что раб-нумидиец поклонился не ему, а вихрю, вызванному перемещением некрупного тела.
Многие вот так же склонялись вслед ветру «Цезарь», вихрю «Цезарь», буре «Цезарь». Потом, когда наступало затишье, распрямлялись, начинали кричать о бесценности свободы, о своем – и только о своем – праве на исконные земли и богатства, но вновь налетала буря, и звучание знаменитого имени вновь заставляло повиноваться.
А вот Корнелий Бальб лишь коротко кивнул в ответ на энергичное приветствие полководца. Да и зачем ему, олигарху, знающему все тайны Рима, демонстрировать преданность, если много лет назад, с той самой первой команды – «к оружию!» – которую при штурме Митилен выкрикнул молоденький офицерик Гай из древнейшего рода Юлиев, Бальб понял, что Цезарь – первый, а для всех иных смертных счет начинается с тысячи. Теперь несметно богатый Корнелий постарел, погрузнел, стал раздражающе медлителен, но волшебным образом поспевал за молниеносной мыслью диктатора.
– Итак?
– Всего их – двадцать четыре. Убийство будет ритуальным, каждый нанесет по удару. Кроме Гая Требония.
– Отказался?
– Вызвался задержать Марка Антония у входа в курию.
…Ничтожества! Слабаки! Боятся, что они с силачом Антонием, встав спина к спине, станут неуязвимы. А без Антония он один, по их разумению, будет хнычущей жертвой?! Ха!.. Но Требоний, стало быть, не хочет обнажать меч против своего полководца. Он во всеуслышание называет себя республиканцем, но нутром понимает, что настоящий солдат не может служить такой Республике. Однако ж вполне может подчиниться Року, если Рок сам как-нибудь убьет Цезаря. Немного демагогично для солдата, зато позволит «честному вояке» сохранить самоуважение.
– А что Децим Брут?
– Ему поручено уговорить тебя пойти в сенат. Они опасаются, что ты, против обыкновения, прислушаешься к прорицателям.
К прорицателям?! Ах да, это же гаруспик Спуринн предсказал ему смерть в мартовские иды. Очень кстати…
– Бальб, скажи Кальпурнии, что я напуган ее тревожным сном и гаданием Спуринна и велел совершить еще жертвоприношение. Проследи, чтобы при вскрытии животного обнаружили что-то очень для меня неблагоприятное.
– Цезарь, зачем? И так ведь все ясно. Скомандуй, и к полудню все заговорщики будут уничтожены!
– А к закату будут оплакиваться как жертвы моей подозрительности и трусости. Через три дня я выступаю против парфян. Нужен надежный тыл, а в Городе будут судачить, что Цезарь – не богами ниспосланный правитель, а боящийся заговоров старик… Ступай! Нет, погоди. Еще раз перечисли самых опасных заговорщиков3.
– Возглавляют, как ты и предвидел, Гай Кассий Лонгин и Марк Юний Брут.
Они воистину прелестны, эти бравые помпеянцы! Им же, Цезарем, прощенные и обласканные! Оба назначены преторами. Оба – будущие консулы. Оба, к сожалению, ничтожества: и Брут, к еще большему сожалению – в первую очередь.
Что за несчастная судьба у счастливца Цезаря – возиться с ничтожествами! Хотя Кассий вроде бы неплохо сражался во время неудачного похода Красса на парфян. Но зато спустя несколько лет трусливо и напыщенно сдался победоносному Цезарю вместе со всем огромным флотом Помпея. Может быть, это его и гложет: держал Цезаря в руках, а теперь из рук Цезаря вынужден кормиться должностями?
Любопытный разговор с Брутом состоялся после Фарсала. Помпей тогда удрал в Египет навстречу позорной смерти, достойной такого слабака, как он. А уцелевший Марк Юний прибыл с повинной в лагерь победителя… Потом! Воспоминания потом! Хотя Фарсал всегда приятно вспомнить, славная была драчка!
– Гай Требоний. Децим Юний Брут. Гай Сервилий Каска. Он будет бить первым.
Каска беден, преисполнен самомнения, а потому завидует всему миру, особенно таким, как Цезарь. Кроме того, должен ему много денег… Слабак! Странно, что вызвался бить первым. Но ударит плохо. Как слабак.
– Его брат, Публий Сервилий Каска…
Что один брат, что второй…
– Сервилий Сульпиций Гальба. Луций Мануций Басил…
И эти туда же! Оба – его легаты. И хорошие легаты. Гальба ему тоже сильно задолжал. Понятно, что проще зарезать кредитора, чем расплатиться, но все же обидно. Они – солдаты, сумеют ударить хорошо, но… но ударят нехотя, понадеются на удары других.
– Луций Киллий Кимвр. Будет, чтобы отвлечь твое внимание, долго просить вернуть из ссылки брата.
Боги, какой дурак! Этому-то чего не хватает? В прошлом году был претором, в следующем должен стать наместником Вифинии. Стало быть, спешит. Спешит отхватить побольше и побыстрее. Как стареющая куртизанка…
– А Цицерон?!
– Цицерон ничего не знает о заговоре.
– Это невозможно!
– Диктатор, Цицерон пребывает в тоске по былому величию, но о заговоре ничего не знает.
– Бальб, ты постарел и поглупел.
– Диктатор, сведения абсолютно точны: Цицерон ничего…
– Абсолютно точных сведений в природе не существует! Задумать убить тирана во имя идеалов Республики – и не привлечь Цицерона?!
– Они хотят после твоей смерти ненадолго сделать Цицерона диктатором.
– Все равно чушь! Тебе подсовывают идиотскую чушь! Кто твой осведомитель?
– Цезарь, я дал ему слово, что открою имя только тогда, когда ты согласишься обсудить его условия. Ты согласен?
– Корнелий, посмотри мне в глаза. Кто твой осведомитель?
– Цезарь, молю тебя…
– Корнелий, а я просто прошу…
– Марк Юний Брут.
Боги! Боги! О, если б он умел хохотать, как они! Брут— прямой потомок основателя Республики; Брут, который развелся с красавицей женой, чтобы жениться на уродине Порции, дочери ревнителя республиканских традиций Катона; Брут, суровый и чистый, как одеяние весталки, возглавил заговор – и донес на заговорщиков?! Как шумит в ушах… Это боги начинают хохотать… над чем в этот раз? Над ним, Цезарем, считающим себя знатоком людей?…
– Цезарь, во имя Геркулеса, что с тобой? Припадок?!
– Не кричи, Корнелий,. у меня шумит в ушах от хохота богов. Ты лучше шепчи, богов ведь невозможно перекричать… а к твоему шепоту они прислушаются – и замолчат. Повтори еще раз, мне на ухо, тихим-тихим шепотом: кто твой осведомитель?
Исполнительный Бальб сотворил из своих мясистых губ узкие окаменевшие полоски и зашептал так тихо, что не слышал, наверное, самого себя. Меха-легкие почти замерли в его борцовской груди – и гласные влетали в ухо Цезаря на столь слабых струйках воздуха, что умирали сразу же. Но согласные прорывались через каменные полоски губ, прорывались долго, с трудом, а прорвавшись, разворачивались в имя: в полное скрытой угрозы «м», в азартное «р», в бравурное «б».
Так ветераны Цезаря просачивались при Фарсале в тыл помпеевой кавалерии – малыми группками, вроде бы случайно – а потом вдруг сомкнули строй!
Какая веселая получилась драчка!
С моря дул свежий ветерок, дышать было легко. Не то, что днем, когда смрад фарсальских болот и тысяч погребальных костров отбивал охоту есть, двигаться и жить.
Марк Юний Брут дышал прерывисто, волнение мешало ему говорить, а он старался быть красноречивым, произносил длинные фразы, и Цезарю тоже приходилось прибегать к этому нелюбимому им строю речи. Он еще в юности понял: хочешь подчинить собеседника – говори, как он, жестикулируй, как он, дыши, как он. И частое дыхание, прерываемое глубокими вдохами, позволяло ему сейчас полнее наслаждаться юношеской свежестью морского ветерка.
– Традиции рода, Марк, вещь обоюдоострая: да, они дают тебе уверенность в решениях и поступках, ибо за тобой череда славных деяний предков; но с другой стороны, ты незаметно для самого себя начинаешь кутаться в традиции, как в плащ, и перестаешь чувствовать Хронос.
– Я, Цезарь, верен не традициям рода, а идеалам Республики, которые выше не только деяний и принципов предков, не только самого Юпитера – прости, Великий понтифик4, если я кощунствую – но и выше Хроноса. Ни одно царство не могло устоять перед Римом, как бы ни был талантлив царь и храбры его воины, и не мощь Рима побеждала, не дисциплина римских легионов – это Фортуна благоволила идеалам Республики, это Боги склонялись перед идеалами Республики.
– Марк, ты мог бы стать настоящим солдатом, так не становись демагогом. Они пышно расцветают, но увядают быстро. Мы с твоим тезкой, Цицероном, обучались красноречию у одних учителей, с почти одинаковым успехом. Но он, в отличие от меня, солдата, стал оратором. Не спорю, великим оратором, получил титул «Отца отечества» – а потом, словно мимоходом, был выброшен на политическую помойку ничтожным авантюристом Клодием.
– Но за ничтожным авантюристом Клодием стояли огромные деньги Красса и огромное влияние Цезаря.
– А почему же за Цицероном не стояли ничьи деньги и влияние? Почему он поддержал Помпея, а не меня? Где гражданское чутье «Отца отечества»? Где его чувство Хроноса? Почему, наконец, я не воспеваю идеалы Республики, а воюя, наполняю ее казну галльскими богатствами и британской данью? Что ж это за идеалы, которые нуждаются в завоеваниях Цезаря, не верящего в идеалы?
– Ты хороший полемист, Цезарь, и величайший гений войны со времен Александра Македонского. Но ты и величайший циник, а потому люди никогда не будут верны тебе по-настоящему. Ты постоянно будешь воевать, чтобы развращать Республику все более богатыми трофеями, и истинные патриоты Рима когда-нибудь всерьез задумаются: «Что делать: служить Цезарю, чтобы выиграть очередную войну, или убить Цезаря, чтобы надолго обеспечить мир?»
– Как же ты отвечаешь на этот вопрос, Марк Юний?
– Пока служить Цезарю… помочь ему закончить гражданскую войну.
– И это после того, как помогал Помпею, пока у него были шансы?… Ну-ну… Завтра я с несколькими кораблями поплыву к твоему приятелю, Кассию.
– Это опасно. Цезарь. Кассий командует огромным флотом Помпея и командует решительно.
– Ничуть не опасно, Марк. Мне надо лишь успеть заговорить с ним и взглянуть ему в глаза. Боги дали мне такую силу, что никто из смертных не может ей противостоять. Но, знаешь ли, боги любят смеяться. Иногда даже хохотать. Дав мне невиданную силу, поместили ее в никудышное тело. Поразили странной болезнью; врачи называют ее комициальной…
– Так твои припадки – не вымысел?
– Все начинается с хохота богов. Он звучит в ушах – тихо, потом все громче, потом в глазах темнеет и я сотрясаюсь, хохочу вместе с богами… Над чем? – хотел бы я однажды понять. Но никогда не пойму, потому что после припадка ничего не помню, только ужасно болит голова. Я победил свое никудышное тело, истязал его тяжелейшими упражнениями, спал на повозке или голой земле; под дождем ли, снегом ли, в мороз ли, в жару – все равно. Теперь я провожу на коне дни и ночи, в рукопашной могу одолеть десятерых. Я самый неприхотливый и выносливый солдат во всей Ойкумене… но в любую минуту могу вместе с богами забиться в судорогах хохота. Как ты думаешь, над чем они смеются?
Что это? Брут, кажется, смотрит на него с жалостью? Он осмеливается смотреть на него с жалостью?!
– Я преклоняюсь перед тобой, Гай Юлий! Ах, если бы ты преклонялся перед идеалами Республики!
– Оставь в покое идеалы, Марк! Они не помешали свершиться двум опустошительным гражданским войнам. И если я не выстрою прочную систему единоличного правления, то будет и третья такая война, и седьмая, и десятая. Хочешь сохранить Рим, помогай мне. Будучи квестором в Киликии, ты удачно спекулировал, хорошо пощипал тамошних земледельцев, накидывая на официальные налоги еще пятьдесят процентов в пользу своего кошелька. Идеалы Республики этому не препятствовали – и прекрасно! Теперь ты богат и неподкупен. Однако я подкупаю тебя не деньгами, а честью быть лучшим помощником Цезаря. И еще. Молва твердит, что ты – мой сын. Ты веришь в это?
– Да.
– Тем не менее, сражался против меня. А ведь по приказу Помпея был убит и твой отец… твой законный отец.
Брут остался совершенно спокоен, хотя конечно же услышал, сколько угрозы в голосе победителя.
– Ладно… Все это – в прошлом. Только богам известно, был ли ты зачат тогда, когда мы с твоей матерью любили друг друга. Но для меня гораздо важнее – солдат ты или слабак. Ради крошечной возможности сохранить гражданский мир я отдал свою дочь Юлию замуж за Помпея. Она умерла, моя драгоценная, моя единственная. Но даже если б она была сейчас жива, я громил бы Помпея так же безжалостно.
Перед битвой я приказал своим центурионам не причинять тебе ни малейшего вреда. Чего бы это ни стоило… Не Боги позволили тебе уцелеть и отсидеться в камышах фарсальских болот – не Боги и не Фортуна, а я и мои солдаты. Но такую слабость я могу себе позволить лишь единожды. Помни это.
Двадцать три человека, все вооружены. На первый взгляд – безнадежно. На второй и сотый – тоже. Так что же, не идти в сенат? Нет, не годится… надо как-то выиграть время, ограничить их возможность ударить наверняка… Что-то такое сказал ему Брут, когда они расставались под Фарсалом… Какую-то важную фразу… Ага! «Ты невероятно смел и удачлив, Цезарь, но все время нападаешь и мало заботишься о защите. Советую тебе никогда не снимать доспехи».
Занятно! Брут, разумеется, эти слова помнит, а потому… Потому, потому… Допустим, на нем будет необычно просторная тога, со многими складками. Доспехов под ней (к сожалению) не будет – могут случайно обнаружить и понять, что он знал о предстоящем нападении, подготовился к нему – значит, они нападали не на беззащитного… Но создать видимость… так развернуть плечи, будто они схвачены тяжелыми боевыми латами, прикрывающими грудь и живот. Тогда Брут велит остальным мерзавцам бить в шею… или в пах, или сзади. Нет, они хоть и ничтожества, но все же патриции – удары в пах и спину постыдны. Значит, только в шею. Значит, будут суетиться, толкаться, мешать друг другу.
Есть, есть шанс продержаться!
– Бальб, предупреди наших в сенате, что готовится драчка. Они увидят всех, кто на меня нападет, пусть будут наготове, ждут моей команды «К оружию!» – и тогда рубят. Никто не должен остаться в живых; Антонию я приказываю убить Гая Требония и перекрыть выход из курии. Ты кинешь мне меч, и десяток я изрублю лично.
– Гай, тебя убьют до того, как ты скомандуешь.
– Помолчи!
…Но они могут занервничать и не решатся напасть. Значит, нужно заставить решиться.
– И еще. Сенатор Попилий Лена на каждом заседании выпрашивает у меня какие-нибудь подачки. Передай ему, пусть соберет все свои просьбы в кучу, сегодня я удовлетворю его полностью. Но при двух условиях. До моего появления он должен с таинственным видом подойти к Бруту и Кассию и сказать, что желает им успеха. Но лишь только я войду в курию, пусть отведет меня в сторону и начнет просить. И все время при этом посматривает в их сторону. Потом я скажу громко: «Нет, мне трудно в это поверить!» и пойду к своему креслу.
– Цезарь, я подчинялся тебе во всем и беспрекословно. Но ничего этого делать не буду.
– Еще с полчаса, пока я окончательно все взвешу – не будешь. А потом, если велю, сделаешь все в точности.
– Гай, тебе надоела жизнь – отвори себе вены. Но не иди на заклание.
– Хорошо, Корнелий, оставь меня, побудь в соседнем зале. Я тебя скоро позову.
Бальб вышел, а Цезарь прилег на неудобное ложе – специально сделанное неудобным, чтобы напоминать о походных ночлегах, когда так хорошо думается под перекличку часовых и уютное ржание лошадей, когда быстрые, четкие мысли с ладностью хорошо пригнанных камней укладывались одна к другой, и возводили очередной прочный дом на фундаменте, называемом «Цезарь повелел!»
Но сейчас надо собраться, выпить вина, сегодня совсем безвкусного – и выбрать всего лишь из двух вариантов. Это такой редкий подарок богов: выбор всего лишь из двух вариантов!
Думать о себе надо без уязвимого, беззащитного «Я». Думать в третьем лице, как диктовал свои записки о галльских войнах, о гражданской войне. Когда в месиве крови, жадности и предательства, в фарше изрубленных тел барахтается некто «Цезарь», не имеющий будто бы никакого отношения к его собственному, никудышному, замученному ранами и эпилепсией телу.
Надо вообразить, что скачет, заложив, по своему обыкновению, руки за спину, управляя конем лишь коленями – и диктует сразу трем секретарям.
Первому. «У Цезаря были только две возможности. Пойти в сенат. Побудить заговорщиков напасть на себя. Проявить все свое искусство рукопашного боя…»
Второму. «Или, сказавшись больным, не пойти в сенат. Отсидеться дома всего только три дня. Потом выступить в парфянский поход, понимая, что справиться с Парфией быстрее, чем за два-три года – не удастся…»
Третьему. «Цезарь вспомнил, как его, совсем еще молодого офицера, послали за кораблями к вифинскому царю Никомеду, и у юноши возникло влечение к зрелому, исполненному мужества варвару».
Первому. «… продержаться безоружному, не получив тяжких ранений, до тех пор, пока остальные сенаторы придут в себя от ужаса, вызванного творящимся на их глазах злодеянием».
Второму. «За время похода, назначая вожаков заговора на важные должности в разных концах государства, разобщить их, дать время одуматься – а не одумаются, так и передушить поодиночке. Брута при этом – с собой в Парфию».
Третьему. «Никомед быстро заметил нежные взгляды, которые бросал на него Цезарь. Он призвал его в свои покои; но когда не по-мужски разряженный юноша предстал перед ним, то царь не поспешил приласкать влюбленного, а сказал: «Подумай, юнец, кто ты: настоящий солдат или слабак. Если солдат, то никакие шалости с тобой невозможны – солдату приказывают, солдата убивают, но солдата не используют. Ну, а если не солдат, то я охотно использую тебя и твой тощенький задок».
Первому. «Верные сторонники Цезаря разом обезглавят оппозицию, эту свору вознесенных диктатором, неблагодарных людишек. И народ Рима поддержит такое очищение от скверны: Цезарь даст очередной массовый пир с бесплатным вином, хлебом и миногами и отправится в очередной победоносный поход, расширяя владения Рима. Деморализованный сенат наречет Цезаря царем и основателем династии – и с прогнившей Республикой будет, наконец, покончено».
Второму. «Победив парфян, Цезарь с триумфом вернется в Рим, даст несколько массовых пиров с бесплатным вином, хлебом и миногами и добьется от разобщенных сенаторов наречения его царем и основателем Династии. Таким образом, обе возможности приводят к нужному результату, только в первом, переполненном опасностью случае, Рим сам – и очень быстро – смастерит царский трон, а во втором Цезарю придется мастерить его медленно и кропотливо. Возможно, что и безуспешно, если разгромить парфян вообще не удастся».
Третьему. «И тогда Цезарь принял решение: он – солдат, он будет солдатом при любых опасностях. Он будет героем, ибо только герою боги дают такое сжигающее желание быть им».
– Бальб!
И когда тот вошел, диктатор, скинув тогу и оставшись в тунике, разминался.
– Цезарь, я…
– Да, Корнелий, ты, конечно же, категорически против, это написано на твоей физиономии. Вижу, принимаю во внимание, ценю. (Дыхание не сбивается, а ведь почти пятьдесят шесть лет; ай, да старичок! хотя муж его тетки – боготворимый полководец Марий – в семьдесят лет учил фехтовать подростка Гая и гонял его, как зайца…) Скажи-ка лучше, какие условия выдвигает наш идеалист Брут?
Ох, как Бальб расцвел! Появилась надежда на торг. А торговаться банкир диктатора, ведающий попутно его безопасностью, умел. Отжимал все до сестерция.
– Он хочет стать твоим приемным сыном и официальным наследником. Вместо Октавиана. Думаю, это надо обсуждать. Затянуть переговоры на три дня, потом выехать в армию. Уж там-то никто и не помыслит причинить тебе вред. Можно даже взять с собой Брута и посылать его в самые опасные места.
– Значит, торговаться?
– Торговаться, Гай.
– А потом удрать?
– Не удрать, а вовремя ускользнуть от безнадежного боя.
– Или сторговаться с Брутом?
– И это можно. Какая разница, кого усыновлять? Лично мне все равно, кто станет твоим наследником.
– Ты не прав. Октавиан – не просто мой племянник. Он стоит десяти Брутов. Не исключено, что и двоих Цезарей.
Забавно! Он, кажется, почти повторил слова Суллы. Когда тот одолел Мария и принялся уничтожать его сторонников, то Цезарь, хоть и был совсем еще молод, попал в проскрипционные списки одним из первых – мало того, что родственник поверженного противника, так вдобавок демонстративно отказался развестись со своей первой женой, дочерью Цинны, заклятого врага Суллы. Родственники Гая буквально вымолили пощаду для него, но первый римский диктатор тогда в сердцах сказал: «Ладно, пусть живет, хотя в одном Цезаре таится много Мариев».
И ведь прав оказался, ох, как прав!
– Все, Бальб, прекращаем разговоры. Исполняй. И не хнычь, у тебя абсолютно выигрышная позиция. Если я уцелею, твое могущество возрастет многократно. Если погибну, ты сбежишь на родину, в свой семитский город Кадис, и будешь всем рассказывать, что оказался дальновиднее самого Цезаря. Ступай!