PER ASPERА. Документальный роман на тему российской экономики

А что касается Люксембурга, то у него, строго говоря, своей валюты вообще нет, поскольку люксембургский франк – это вариант бельгийского франка, к которому он привязан в соотношении 1:1.

Откуда эти поразительные сведения об особом характере люксембургской валюты? – чистая фантазия, поскольку такие сведения почерпнуть просто неоткуда.

Еще пример фантазии на темы конвертируемости. «Гайдар спасает советский рубль» – заголовок к интервью с Егором Гайдаром в «Московских новостях», №11 от 15.03.92, где он заявляет: «Конвертируемость рубля по сравнительно стабильному обменному курсу зависит только от сотрудничества с мировым финансовым сообществом. Нет никаких внутренних причин, по которым эту задачу нельзя было бы решить к началу лета».

Вот и все. Нужно только договориться о курсе рубля, поскольку никаких внутриэкономических причин его жалкого состояния нет – экономика сама по себе, а валюта – сама по себе. И рубль спасен. А неприятной действительности совсем не нужно, и так обойдемся.

А вот свободная фантазия на тему инфляции. Экономическое приложение к газете «Российские вести» от 02.03.93, «Дело», №2, с подзаголовком «Издание для тех, кому надоели пустые слова».

Прочтя это, я сразу понял – обязательно найду что-нибудь сбивающее с ног. И не ошибся, и еще как: «Инфляция в разумных пределах (до 20% в год) существует практически во всех развитых странах и рассматривается там как „смазка“ экономики. Одновременно она является противовесом безработице и спаду производства».

Здесь каждое слово – ошибка. Нет «разумных пределов инфляции», есть терпимые, и это не 20 процентов, а 2—3, максимум 4%. Инфляция потребительских цен в 12-ти промышленно развитых странах в 1993 году в расчете на год составляла 1,6—4,6% («The Economist», September 4th, 1993, стр. 113), но уж никак не двадцать.

Никогда инфляция не была «смазкой» экономики или средством против безработицы и спада производства, в противном случае в России был бы самый высокий рост производства и полное отсутствие безработицы. Инфляция – всегда зло, но часто меньшее, чем спад производства и безработица.

Все остальное – чистая фантазия.

«Мы рождены, чтоб сказку сделать былью», как пел советский человек – и, судя по его действиям, продолжает так думать и сейчас. И поэтому его отношение к попыткам создать рынок напоминают надежды найти «скатерть-самобранку», а разговоры о создании твердой и конвертируемой валюты – поиски «неразменного рубля».

И поэтому эти опыты не удаются, а пока его реформаторы (те, кто, действительно, верят в реформы и надеются их провести) блуждают в сказочном мире, советский человек пытается как-то устроиться и выжить там, куда его опять поместили (я не говорю об уголовных или близких к ним элементах, драконах этой сказочной страны, которые выходят из пещер и начинают комфортабельно устраиваться на воле).

Эти попытки во многих случаях заслуживают уважения, хотя нередко они выглядят непривлекательно – как, впрочем, и жизнь советского человека. Виноват ли он в этом – этого я не знаю.

Что я знаю – это то, что задуманный системой «советский человек» из него не вышел. При всех своих особенностях и странностях он так и не продемонстрировал готовности работать из одной потребности к труду (иначе не пришлось бы создавать трудовые лагеря и насильно загонять его в них), и поэтому система начала осыпаться, трескаться и отступать – «перестраиваться».

Да, он – советский человек и все еще остается им, но совсем не такой, каким его хотела видеть система и за это стоит быть благодарным ему – или, хотя бы, чувствовать определенную признательность.

Если бы человеческую природу удавалось так переделывать, то диктаторские режимы оказывались несокрушимыми. К счастью, в большинстве случаев, как было сказано драматургом Евгением Шварцем в пьесе «Дракон» по прямо противоположному поводу, «материал не поддавался».

А пока что мы подошли к теме «реформаторы», на которую сейчас последует несколько слов. Я только хочу отметить, что в данном случае под реформаторами я понимаю, не таких имитаторов реформ, как Горбачев, Ельцин, Гайдар и других, а тех, кто в реформы верил, чистосердечно участвовал в их проведении или надеялся на их успех.

Советские реформы советской экономики

Сегодняшние (как, впрочем, вчерашние и, пожалуй, завтрашние) российские реформаторы – дети четкой и законченной хозяйственной системы, называемой советской экономикой, вне духовных рамок которой они не могу ни мыслить, ни действовать, пусть эти рамки формально уже не существуют (фактически они продолжают существовать, см., например, «The Economist», Jan. 17th, 2015, «…There is no longer much of a market economy»).

Эта система (как и марксистская идеология) наложила на них глубокий отпечаток и даже борясь с нею, они действуют ее собственными методами.

Впервые я отметил этот феномен в материалах экономического «самиздата» (машинописные публикации) семидесятых годов, где самая резкая критика советской хозяйственной системы проводилась с позиций той же марксистко-ленинской теории.

Например, одним из самых распространенных тезисов экономического «самиздата» было утверждение, что хозяйственный строй СССР представляет собой не социализм, а бесчеловечную и эксплуататорскую формацию – государственный капитализм, хотя никакого капитализма в советской системе не было, а «цена», «прибыль», «рентабельность» были не экономическими, а чисто арифметическими понятиями (например: предприятие убыточно? – повысим цены на его продукцию, станет рентабельным).

Другими словами, диссиденты взяли на вооружение ленинское определение госкапитализма и с его позиций выступали против ленинской хозяйственной системы.

Этот подход довольно широко распространен и часто встречается. Ну, например, в одной из публикаций 90-го года («Советская молодежь», 16.02.90) говорилось, что «строй, который мы с таким трудом (и с миллионными жертвами!) создали, является лишь имитацией социализма, а фактически – партийно-государственным капитализмом, то есть госкапитализмом в тоталитарном государстве. В этом случае капитализму сопутствуют элементы и крепостничества, и рабства, и феодализма», а тут уж от капитализма не остается ничего.

Поэтому я не был очень сильно удивлен (хотя все же удивился), увидев, что потомки этих диссидентов стали создавать рыночную экономику как бы руководствуясь описанными Марксом в «Капитале» рождением и развитием капитализма, сопровождающихся «массовым обнищанием трудящихся».

Этот реформаторский менталитет в большинстве случаев (но, все же, не всегда) хорошо укладывался в четыре строчки «Интернационала»:

Весь мир насилья мы разрушимДо основанья, а затемМы наш, мы новый мир построим,Кто был ничем, тот станет всем.

«До основанья» в этих реформах обычно удавалось, но вот с «затем» было похуже. Обычно «наш, новый мир» оказывался очередной катастрофой. Однако, кто был «ничем» (независимо от занимаемого поста) нередко становился «всем», это правда.

Нет, конечно, это не было сознательной линией поведения. Просто они твердо знали, что переход к рынку связан с огромными жертвами (повторяю, я не имею в виду ни Горбачева, ни Ельцина, они руководились не теорией, а чисто практическими соображениями, о чем речь пойдет впереди), и сама рыночная экономика связана с огромным неравенством в имущественном положении, а все намерения иначе двигаться к рынку решительно отвергались бывшими коммунистами и их детьми, как попытки «сбить с толку народ», а сами эти попытки получили презрительное название «популизма» – вполне в духе советских пропагандистских штампов, наподобие «космополитизма», «буржуазного гуманизма» и т. п.

Замечу, что выражение «популизм» стало использоваться точно так же и точно в тех же случаях, т. е. для оправдания необходимости жертв, в нынешнем Европейском Союзе.

Повторю, что другим компонентом этой ментальности, кроме единственно полученного марксистского образования, была внушенная системой уверенность, что полезные результаты достигаются только ценой жертв, и чем большими должны быть результаты, тем большими должны быть и жертвы, как и при построении коммунизма.

И советские граждане стали строить рыночное хозяйство так, как их учили строить коммунизм – составляя планы, намечая сроки и принося жертвы. Или соглашаясь с этой практикой.

Поэтому одним из немногих твердо усвоенных постсоветскими реформаторами положений западной экономической мысли были слова Милтона Фридмана о том, что «бесплатных завтраков не бывает».

Да, это, конечно, верно, но проблема заключалась лишь в том, что экономика, которую они взялись реформировать, никаких завтраков уже не создавала, но обитателей страны чудес это не смущало: главное то, что нашлось солидное обоснование для их менталитета.

Хорошим итогом сказанного могут быть слова Игоря Лавровского: «В нашем обществе по-прежнему сильна тяга к идеальному вне связи с реальностью. И по-прежнему хочется не улучшать, а разрушать („Социалистическая индустрия“, 12.02.89)».

Таким образом, можно видеть, что все происходившее и происходящее в «Стране Чудес» сделало возможным наличие двух основных особенностей ее жителей: неограниченная способность приносить жертвы и столь же неограниченная способность к фантазированию – то есть наличие «советского человека», жителя этой страны.

Что же касается положений несколько более практического характера, то реформаторы Страны Чудес были в изобилии снабжены ими теми энтузиастами с Запада, которые не будучи в состоянии справиться с собственными проблемами, не сомневались в своих способностях решать чужие проблемы в абсолютно неизвестной им стране (см., например, оценки таких экспертов в ежегодном докладе 1992 года «Economic Survey of Europe» экономической комиссии ООН по Европе и яркое сообщение о нем в «The Times» от 06.04.92).

Итак, если реформаторы и участники хозяйственных процессов конца восьмидесятых – начала девяностых годов (а то и более поздних времен) вышли из советской хозяйственной системы, то чтобы понять те чудеса, которые происходили в российской экономике вчера, да и сегодня, надо знать ту систему экономических чудес, на которых она основывалась позавчера.

Вот этим «вчера» и «позавчера» мы и займемся, что, может быть, сделает более ясным и «сегодня», а заодно попробуем подумать о «завтра»: нельзя ли, как говорил Ленин, «пойти другим путем» (зря я, что ли изучал марксизм-ленинизм в школе, институте и аспирантуре).

POST SCRIPTUM: Я узнал, что в России имеется Институт Экономической Политики им. Е. Т. Гайдара (сам по себе вполне достойная организация). А это значит, что далеко не все разобрались в том, что произошло в 1991 году. И до тех пор, пока в России существуют организации имени Гайдара, до тех пор будет существовать и экономика имени Гайдара, и все так же будет ждать Буратино, когда из монетки, зарытой на Поле Чудес, вырастет дерево с золотыми листьями… И это еще один повод для написания этой работы.

Часть первая. Начало – семьдесят первый

Отъезд

Москва. 1971 год. Телефонный звонок.

– С вами говорят из ОВИРа (Отдел виз и регистраций – выдача выездных виз, но по большей части отказ). Вы почему не берете приготовленную для вас визу?

Ну, это уникальный звонок: все мои знакомые по отъезду – и не куда-нибудь, а в Израиль – стараются вырвать выездную визу из пасти ОВИРа, а я ее, видите-ли, никак забрать не соберусь.

– У меня нет всех необходимых документов! Я никак не могу получить справку о сдаче квартиры!

В ОВИРе мгновенно схватывают обстановку – не первый раз, видно.

– Вы живете в кооперативном доме?

– Да, в кооперативе научных работников Института имени Плеханова, где я работал.

– Приходите за визой. Выдам под честное слово, что вы донесете эту справку в ближайшее время. Не сделаете – не выпустим: предупрежу все контрольно-пропускные посты (это, стало быть, в аэропортах: во Внуково и Шереметьево).

– Да что вы, какие шутки с ОВИРом!

– Это хорошо, что вы понимаете, что с нами шутить не надо. До завтра!

Поняла, что налицо гадостная и не такая уж мелкая месть бывших коллег – и приняла во внимание! Ну, надо же!

Завтра. ОВИР.

– Вот ваша виза. Поскольку она какое-то время лежала здесь, я могу вам дать только четыре дня на отъезд. Немедленно идите в отдел заграничных линий Аэрофлота (кажется, так) и постарайтесь получить билет на эту дату. Если билетов не будет – на ближайшую возможную. В этом случае позвоните мне.

Четыре дня! А мне нужно не только билет купить, но еще хотя бы книги на таможню сдать, и все это нельзя было сделать заранее – виза нужна! А эта чертова справка – ведь они требуют сделать ремонт, кстати незаконно, или выложить восемьсот рублей, которых у меня давно уже нет: доцентская зарплата в основном уходила на выплату этой самой кооперативной квартиры, а последние два месяца я вообще жил главным образом на зарплату лифтера, сорок семь рублей с копейками плюс чаевые и остатки сбережений!

Конечно, взносы за квартиру со временем вернут, но моим родственникам – меня уже (надеюсь!) не будет. К счастью, среди моих друзей и соратников по отъезду находится благодетельница, которая ссужает мне восемьсот рублей (беру слово с родных, что когда они получат деньги, то расплатятся с ней, и слово было сдержано), и я получаю проклятущую справку.

Но прежде всего – Аэрофлот. У меня выбор: билет на самолет Аэрофлота или австрийской авиалинии, поскольку в те времена в Израиль прибывали не прямо, а через перевалочный лагерь в местечке Шонау под Веной. Так что сначала Вена, потом Шонау, снова Вена, когда подойдет твоя очередь, и Тель-Авив.

Мне нужен австрийский самолет, поскольку бывали случаи, когда моих знакомых уже перед взлетом вытаскивали из самолета и брали на обыск, где их раздевали догола, ища записные книжки и другие записи. А у меня могли быть (и были) записи и поручения, касающиеся наших выездных дел, о которых надо было немедленно информировать представителя Министерства иностранных дел уже в Шонау: некоторые из нас, например, находились под угрозой ареста, и в этом случае нужно было сразу начинать кампанию в их защиту в западной прессе.

Но если я благополучно пройду сквозь «таможенный» досмотр в аэропорту (иногда он, действительно, был только таможенный, ничего не скажешь) то из австрийского самолета меня уже не вытащат – это территория Австрии.

Ну, подхожу к Аэрофлоту и с замиранием сердца спрашиваю стоящего у входа милиционера, которому я должен предъявить визу – розовый листок с фотографией, со временем получивший широкую известность в России и Израиле – единственный документ эмигранта: «А вы не знаете случайно, есть на… число билеты на австрийский самолет?» – «Нет, все раскуплены.»

– Ну, слава Богу!..

– Это приятно, что вы не хотите уезжать.

Ну, какое там «не хочу» – еще как хочу, но такое отношение трогает. Кстати, не первый случай такого рода за последнее время.

И вот, успокоенный и растроганный, вхожу в пустое помещение – только три девушки-служащие за прилавком, и спокойно спрашиваю: «Есть билет на австрийскую линию на такое-то число?»

И, как громом пораженный, слышу: «Есть».

– Да как же я справлюсь за четыре дня!

– Да что вы, в самом деле! Позвоните в ОВИР (здесь тоже в курсе дел) и скажите, что билетов нет. На три дня позже устроит?

– Еще как!

– Лен, оформи молодому человеку билет.

Лена. Симпатичная девушка, не красавица, но очень симпатичная и все-таки красивая – «хорошенькая» ей очень не подходит.

Лена, занимаясь билетом, начинает вполголоса разговор со мной.

– Очень вас мучили?

– Да вы знаете, не слишком. С работы выгнали, и это почти все.

Ну, такого участия, да еще в официальном месте я не ожидал. Девчонки то ли не слушают, то ли делают вид, что не слышат.

– А у вас сейчас какой-то важный праздник? Я проходила мимо синагоги и там было очень много народа. Это, наверное, самый важный ваш праздник?

Я чувствую себя глубоко тронутым. Ну и место этот Загранаэрофлот! Голова начинает кружиться.

– Один из самых важных. И во всяком случае, самый веселый (Симхат Тора; про Пурим я тогда не знал).

– Я так и поняла. Там было очень много людей и они веселились.

Такое серьезное, красивое лицо. Ну, почему я тебя не встретил раньше, а только теперь, когда у меня, не считая дня отъезда, остается шесть дней?

– Лена, если бы у вас было сегодня вечером немного времени, мы бы могли больше поговорить.

Лена как-то неуверенно смотрит в сторону – в сторону своих коллег, одна из которых, глядя перед собой и с нейтральным видом, произносит громким шепотом: «Соглашайся!»

– Да, мы могли бы увидеться – там-то и тогда-то.

Выхожу из Аэрофлота и звоню в ОВИР.

– Хорошо. Когда принесете справку о квартире, я исправлю вам дату.

Вечер.

– Спасибо, что пришли, Лена.

– Ведь я же обещала.

Такая чудесная улыбка. Мы разговариваем о том о сем, и когда я говорю, что последнее время работал лифтером, ее лицо становится грустным. Но я уверяю ее, что это было не худшее время в моей жизни.

Во-первых, я был почти уверен в отъезде. Сам я шума не поднимал, весь шум вокруг меня устроила перепуганная Плехановка (я был первым в Москве преподавателем высшей школы, подавшим на выезд), где меня не только выгнали, но и потребовали забрать все дипломы. Дурацкое требование «наверху» игнорировали, но о происшедшем стала писать западная пресса, и я стал неудобной фигурой, от которой, видимо, постарались поскорее отделаться.

Я, кстати, написал в ЦК КПСС протест против действий Плехановки, отметив, что для того, чтобы я перестал быть ученым, у меня надо забрать не дипломы, а голову (будучи уверенным, что сегодня мне это не грозит). Потом все это появилось в «самиздате» и тоже попало на Запад.

Это было второе обстоятельство, придававшее мне уверенность – прикрытие западной прессы. Если бы со мной что-то случилось, мои друзья известили западных корреспондентов в Москве, а те передали информацию в свои пресс-агентства.

Возможно, мои надежды могли быть преувеличены, но, во всяком случае, они меня успокаивали. Что мне действительно угрожало, это безработица, создававшая возможность обвинения в «тунеядстве» и высылки на 101-й километр из Москвы. Тогда конец моим контактам и, соответственно, прикрытию. А там принудительная и самая примитивная работа, уборка улиц, например, а отъезд был бы весьма и весьма проблематичным. А я становился примером того, что может случиться с человеком, слишком серьезно воспринимавшим обещания советского правительства о воссоединении семей.

Нужна была работа и хоть какая-то зарплата. С записью в трудовой книжке «уволен из-за несоответствия требованиям, предъявляемым к советскому ученому» (которой я очень гордился – я вам официально не советский, а настоящий ученый), устроиться на работу хоть сколько-нибудь близкую к моей специальности, даже цеховым экономистом на каком-нибудь заводе, нечего было и думать.

Я стал принимать меры. Прежде всего, по совету друзей, я послал заявление в районный отдел трудоустройства с просьбой предоставить работу по специальности – доцент на кафедре планирования народного хозяйства. Оно служило кое-каким прикрытием от обвинений в уклонении от общественно-полезного труда. Ответа я, естественно, не получил.

Второе – найти работу, на которую бы меня взяли – простую, но где не хватало рабочей силы. Меня взяли почтальоном (по разноске телеграмм), но через два дня, когда Би-Би-Си передало, что советский ученый, захотевший уехать в Израиль, разносит почту, меня вызвали в отдел кадров и сообщили, что человек с высшим образованием такую должность занимать по закону не может – снова увольнение.

Я стал принимать новые меры. Прежде всего, я попросил друзей ничего не говорить западным журналистам, чтобы меня не выгнали второй раз. Во-вторых, надо было найти работу, где был очень сильный дефицит рабочей силы и куда меня бы взяли несмотря ни на что. Таую работу я нашел – лифтером.

Есть правило, по которому лифт не должен работать без лифтера, которых очень не хватало – мало желающих работать за 45 рублей (минимальная зарплата в те времена), поэтому лифт, запертый на замок, был нередким зрелищем в Москве. Стало быть, лифтер. Работа, как говорится, не пыльная, и можно возле лифта учить иврит – самоучители из Израиля у нас были.

Оставался вопрос о моем высшем – еще как высшем! кандидат наук и доцент, – образовании. И тут мне повезло!

Вхожу в местный ЖЭК (жилищно-эксплуатационную контору), в комнатку начальника – начальницы в данном случае – отдела кадров, и слышу:

– Здравствуйте, Александр Владимирович!

Стою в полной растерянности.

– Я ваша бывшая студентка. Хотите у нас поработать? Могу послать вас на курсы лифтеров-диспетчеров, зарплата будет чуть больше (47 рублей с копейками) и ни о чем не беспокойтесь (в смысле о моем сверхвысоком образовании).

Тоже в курсе дела? Би-Би-Си слушает? Ну, удачная встреча!

И через месяц курсов, после блестяще сданных экзаменов, я становлюсь дипломированным лифтером-диспетчером. Впрочем, работаю простым лифтером в четырнадцатиэтажном доме-башне, в районе новостроек, что, как впоследствии выяснилось, было очень хорошо, неподалеку от своего дома, что тоже очень удобно. Зарплата без никаких, 47 рублей, вместо обычных 45.

Лена, которая сначала слушает с грустным и сочувственным видом (как приятно, что она переживет за меня!), постепенно светлеет, затем начинает улыбаться и под конец смеяться – я стараюсь, чтобы рассказ звучал как можно веселее.

– Но я думаю, вам на самом деле было совсем не так весело.

– Лена, если бы я действительно скатился почти в самый низ общества, это было бы невесело. Но это был промежуточный шаг к выезду, в котором я был почти уверен, а это совсем другое дело. Вот послушайте.

Вокруг шло жилищное строительство и дом, где я работал, был тоже новый.

– Вы еще сказали, что это было хорошо.

– Вот-вот, я к этому и иду. Комнатка для лифтеров была одновременно и помещением для строителей, работавших в окружающих домах, где они собирались на перерыв. Это был простой и очень хороший народ, для которого я придумал историю, чтобы не вызывать слишком большой сенсации.

Я рассказал им, что, конечно, всегда можно найти работу на сто рублей, но я заочно учусь в Институте восточных языков, чтобы они не удивлялись, почему у меня с собой книжка со странным шрифтом – самоучитель иврита, а здесь я могу спокойно заниматься.

Это встретило полное понимание и одобрение, одна женщина даже сказала: «Вот-вот, молодец, учись; не то, что мой, которого учится не загонишь». Я охотно находился в их обществе, которое было приятнее общества моих трусливых, а иногда и подловатых коллег, какими они оказались после того, как я попросил требуемую ОВИРом характеристику «для выезда на постоянное жительство в Израиль».

– Да зачем же нужна характеристика, если вы уезжаете насовсем?

– Именно для того, чтобы я сам донес на себя по месту работы и облегчил работу «соответствующим органам». Другую бумагу я должен был представить из домоуправления, что они не возражают – нет претензий ко мне, задолженности, и донести на себя и по месту жительства. На такие самодоносы далеко не каждый мог решиться, и это заметно сокращало число желающих обращаться за визой в Израиль.

– Но вы не испугались?

– Дело не в храбрости, мне так все это надоело, что море было по колено. Я считал, что передо мной открывается другая, более осмысленная жизнь, где, не в последнюю очередь, я смогу заниматься экономикой так, как я могу и умею, а не повторять «решения партии и правительства», доведшие страну до кризиса. Простите меня, Лена, если я задел ваши чувства и убеждения.

– Нет, Алек. Я думаю, что вы правы, поскольку только хороший специалист мог решиться на отъезд, плохой знал бы, что ему на Западе «не светит» и цеплялся за свое место здесь. Да и мой папа похожие вещи говорит. Но вы не должны обижаться на ваших бывших коллег, они просто боялись за себя.

– Это я понимаю, Леночка, но даже бояться можно по-разному, при этом не обязательно шлепаться на все четыре копыта. Я тоже далеко не сразу решился прыгнуть в холодную воду с такого теплого местечка, какое было у меня.

Но вернемся к моей новой работе.

У нас было два лифта, один из которых мог служить грузовым. Он был побольше и его можно было выключить на время загрузки, а потом включить. Вы заметили, что пол в лифте немного подвижный, когда вы входите, он чуть-чуть опускается и нажимает на так называемый «подпольный контакт». Тогда для управляющей лифтом автоматики лифт занят и не реагирует на другие вызовы, его нельзя «угнать». А включается подпольный контакт от нажима не менее 14-ти килограмм, я все это на курсах выучил (речь идет о лифтах 70-х годов).