Лесенки и змейки

С тех пор Колин часто наведывался к старику. Придав газону более или менее божеский вид, он стал приезжать к нему раз в неделю – пройдется газонокосилкой по траве, а потом стучит в заднюю дверь: «Хозяин! Я тут вам покосил». Через некоторое время раздавались уже знакомые шаркающие шаги, хозяин открывал дверь и молча протягивал ему пару фунтов в виде чаевых. Колин рассыпался в благодарности.

Постепенно старик к нему привык и стал пускать его внутрь дома. Но не дальше кухни. Кухня была большая, и там, как Колин и ожидал, все обветшало: дверцы шкафчиков покосились и криво висели на петлях, на некоторых выдвижных ящиках отсутствовали ручки, а на их месте зияли круглые дырки. Впрочем, в приделывании новых ручек не было нужды, старик просто просовывал шишковатый согнутый палец сквозь отверстие, и легко вытягивал ящик, как крючком.

К удивлению Колина, на кухне было довольно чисто, видимо, старик прибирался сам, потому что, судя по наблюдениям Колина, к нему не приходил никто, хоть отдаленно похожий на помощника по хозяйству, – да по сути дела, никто не приходил вообще.

Потом старик стал предлагать ему чаю, и Колин, конечно, не отказывался. Они частенько сидели на кухне и разговаривали. Говорил в основном Колин. Однажды поведал старику, что он, Колин, – один на всем белом свете, нет у него ни отца, ни матери, ни братьев, ни сестер, ни жены, ни детей. Старик не проявил явных признаков жалости и сочувствия, но смотреть на Колина пристально и подозрительно, как поначалу, перестал.

По утрам у него всегда лежала аккуратной стопочкой почта, которую он регулярно просматривал на кухне, и Колин углядел его имя и фамилию, и теперь называл его «мистер Фрэйзер», сделав вид, что знал его имя с самого начала.

Со временем Колин стал раз в неделю покупать ему продукты, за что старикашка ему немножко платил. Предлагал платить больше, но Колин отказывался, потому что делал это по-дружески, от всего сердца, а не из-за денег. Слишком много меркантильности стало в мире, вот в чем беда. Люди перестали помогать друг другу бескорыстно, ничего не требуя взамен. Сплошное «купи-продай» на белом свете, и ему больно на это смотреть.

Колин вжился в роль безобидного, простодушного чудака «не от мира сего» и с тайным ликованием видел, что убедил в этом и Фрэйзера. Ему бы «Оскара» за лучшую роль года. Не профессором университета, так актером Голливуда – вот бы кем он мог стать, если бы ему повезло с семьей, образованием, средой, воспитанием и связями.

Однажды утром, приехав с продуктами из Теско, Колин пил со стариком на кухне чай и сказал: «Слава Богу, Рождество пережили! Только беда в том, что оглянуться не успеешь – а уж следующее на носу! Хорошо тем, у кого семья, родственники, а такому, как я, не позавидуешь. Мне в праздники бывает так одиноко, так грустно…».

Старик ответил: «Я тоже один… У меня даже наследников нет. Некому оставить все свое добро». У Колина все замерло внутри. Рука с чашкой чая застыла в воздухе.

Он поборол волнение, отхлебнул чаю и безмятежно сказал: «Ну, мне в этом отношении легче, чем Вам, – мне и оставлять-то после себя нечего. Только рваные штаны!».

И засмеялся весело и добродушно.

Внутренне он потирал руки. Кажется, становилось теплее. Но давить на старика и форсировать события он не будет. Не дай Бог его спугнуть. Дело, похоже, начинает принимать нужный ему оборот, и главное теперь – осторожно направить его в нужное русло.

Вот только ближайшая соседка Фрэйзера из дома напротив, старая вешалка, похоже, не впечатлилась актерским мастерством Колина, и он не мог понять, почему. Невзлюбила его, несмотря на все его улыбочки, махания ручкой и шарканья ножкой. Вполне возможно, она каким-то образом увидела, что он пнул кота, забредшего к Фрэйзеру в сад, а кот этот, очень может быть, принадлежал ей. Никакого другого объяснения ее неприязни он найти не мог. Конечно, с котом он допустил ошибочку, промах и недогляд. После этого он стал осторожнее и всегда, находясь в саду, с благостным видом нюхал цветочки и нежно гладил листочки – вдруг старая перечница следит за ним из своего окна в бинокль…

Видел он эту соседку – ее накрашенную кислую рожу и поджатые губы – всего три раза, мельком, не считая того случая, когда в ее окне шевельнулась занавеска. Он готов был дать голову на отсечение, что это была она, – подглядывала за ним, стерва, когда он косил траву на передней лужайке, у главного входа в дом.

Именно она однажды утром обнаружила старика лежащим пластом на этой самой лужайке и вызвала скорую помощь, о чем она и поведала ему неделю назад, когда он выволакивал газонокосилку из багажника. Он вздрогнул и чуть не выронил ее себе на ноги, когда неожиданно услышал над своим ухом:

– Вам больше нет нужды сюда приезжать.

Резко обернувшись, он оказался лицом к лицу с этой миссис Букэй, как он ее про себя окрестил. Вылитая баба из сериала «Cоблюдая приличия» – интересно, какой у нее муж – наверняка такой же затюканный Ричард.

– Мистер Фрэйзер неважно себя чувствует, у него был легкий инсульт, я совершенно случайно увидела его в обморочном состоянии и вызвала скорую. Сейчас он в больнице, а потом он отдохнет неделю в пансионате. Он совершенно поправился и, слава Богу, опять может двигаться. – Букэй говорила хорошо поставленным, уверенным голосом. – Ваши услуги, мой дорогой, ему пока не требуются, по крайней мере, на то время, пока его нет дома. Вы сможете заняться своими делами, наверняка их у Bас накопилось великое множество.

Колин разозлился на «моего дорогого». Богатая, избалованная сука «из высшего общества» смеет разговаривать с ним таким покровительственным, снисходительным и немного брезгливым тоном! Как с каким-то насекомым. С еле сдерживаемой яростью он изобразил улыбочку, поахал-поохал, спросил, в какой именно больнице он находится и в какой пансионат его направят. Он бы очень хотел его навестить. Поддержать морально.

Ведь мистер Фрэйзер – расчудесный человек, благослови его Бог, и ему чертовски повезло с соседкой – она же, говоря без обиняков, спасла ему жизнь! Он, Колин, помогает ему, как может, от всей души, не за деньги, потому что верит, что доброта спасет мир, ведь что на свете творится в последнее время! Террористы подняли головы и совсем распоясались! От иммигрантов спасения нету – как будто поляков мало было, так теперь еще и румыны прут! Столько людей рассиживается на пособиях, лодыри, а ведь это мы с вами за них платим. Он, Колин, никогда не брал себе никаких пособий, потому что это нечестно. Он предпочитает работать закатав рукава и не покладая рук.

Букэй немножко смягчилась и дала ему номер телефона больничной палаты. Царственно кивнула ему, царственно же развернулась и ушла к себе в дом. Колин косить не стал, погрузил газонокосилку обратно в багажник и уехал.

Он навестил старика в больнице один раз, на всякий случай разузнал, в какую богадельню его отправят на поправку, чтобы держать ситуацию под контролем, и приготовился ждать – больше ему ничего не оставалось делать.

…Колин припарковал машину у задней двери дома, отпер ее новеньким и блестящим ключом и вошел в кухню. Тут ему все было знакомо. Никаких ценностей на кухне не было, одни ложки-вилки и тарелки.

Он прошел дальше, в столовую. Там было темно, окна были зашторены плотными занавесками. Он чуть раздвинул их и огляделся: массивный стол в окружении стульев с высокими спинками, два высоких шкафа. Колин заглянул в них: в нижней части – скатерти, салфетки, свечи, вазы… В верхней, застекленной – фарфор и серебро. Неплохо! Есть чем поживиться…

Из столовой он вышел в широкий полутемный коридор, упирающийся в парадную дверь с небольшим вестибюлем перед ней. Пол в вестибюле был выложен ядовито-зеленой и купоросно-синей узорной плиткой викторианских времен.

По обеим сторонам коридора располагались еще четыре комнаты. Колин заглянул в каждую из них: одна была забита книгами, в другой стоял рояль, в третьей – письменный стол.

Колин зашел в четвертую – гостиную. Шторы в ней были раздвинуты, и было светло.

Старинная мебель темного дерева, персидский ковер, стены обшиты деревянными панелями. Картины на стенах. Колин подошел поближе. Поверхность шероховатая, с мазками – значит, оригиналы. Интересно… Было довольно чисто, даже пыли совсем немного. Хотя какая-нибудь помешанная на уборке тетка могла бы тут с Колином не согласиться. Никаких безделушек и фотографий на каминной полке и на двух низеньких столиках с гнутыми ножками не наблюдалось. Столики тоже интересные… Только громоздкие. Надо подумать, как их выносить, если надо будет…

Он открыл резные дверцы шкафа и заулыбался. На полочках стояло великое множество стаканов, фужеров и бокалов всевозможных форм, размеров и цветов. Толстяки с сальными волосами из той передачи исходили из-за стаканов слюной.

Он сбегал на кухню, навытягивыл полиэтиленовых пакетов из висящего на стене длинного мешка, заскочил в кабинет, схватил лежащаю на полу за дверью стопку старых газет, прибежал обратно в столовую и начал осторожно заворачивать каждый стакан в газеты. Руки почему-то вдруг задрожали.

Колин вытаскивал стаканы из задних рядов, оставляя передние нетронутыми – вдруг старикашка помнит, где у него что стоит и хватится своих стекляшек, когда выпишется…

Он заполнил стаканами два пакета и уже расправлял третий, как вдруг раздался звонок в переднюю дверь.

Колин замер. Кто бы это мог быть? Первой мыслью было не открывать – к старику вообще никто ни когда не ходит. Это какие-нибудь Свидетели Иеговы1. Постоят и уйдут.

Но Свидетели Иеговы продолжали трезвонить. Колин осторожно поставил оба пакета со стаканами в угол за шкаф, на цыпочках подошел к двери и посмотрел в глазок. Он выругался. Там стояла Букэй – раздери ее черти!

– Колин! Колин! Откройте, я знаю, что вы там, – требовательно взывала она.

Колин сделал неимоверное усилие, чтобы придать лицу приветливо—придурковатое выражение и открыл дверь:

– Ааа, миссис Бук… Простите, не знаю Вашего имени! Очень рад вас видеть!

– Миссис Эттвуд. Что Вы здесь делаете? Как Вы проникли внутрь?

– Мистер Фрэйзер дал мне ключ, благослови его Бог. Позвонил мне и попросил, чтобы я принес ему фотографии и старые письма, – брякнул Колин первое, что пришло ему в голову.

– Он сам Вам позвонил? – недоверчиво спросила Эттвуд—Букэй.

Как она, черт побери, узнала, что он тут?!

– Ну да, конечно… Извините, мне надо было Вас предупредить, что я к нему зайду – Вы, наверное, подумали, что это грабители, – а это всего лишь я, Колин.

– Я знала, что это Вы. Я случайно увидела Вас в окне, когда Вы отодвинули шторы.

Стерва! Она следит за ним, за каждым его шагом. В этом теперь нет никаких сомнений.

– Ну что ж… Не буду Вам мешать, – ядовито сказала Букэй. – Могу я предложить Вам свою помощь?

Только этого ему не хватало!

– Нет-нет, что Вы, спасибо, мистер Фрэйзер сказал мне, где все лежит – в верхнем ящике письменного стола, в кабинете, – я прямиком туда, заберу фотографии и сразу уеду.

Букэй ушла, поджав губы. Сука, злобно подумал Колин, чтоб тебя парализовало, высокомерная корова.

Теперь надо будет действительно найти письма и фотографии и принести их старому пердуну, потому что она, как пить дать, все проверит. Не хотел он светиться в доме престарелых… Но может, оно и к лучшему, если Колин посетит дедульку. Выразит заботу и внимание. Он ведь добрейшей души человек, само бескорыстие и милосердие.

Он прошел в кабинет и выдвинул верхний ящик письменного стола. Он был пуст. А чего же он ожидал, усмехнулся про себя Колин. Если он придумал, что бумаги в ящике стола, это не значит, что они непременно там и будут.

В кабинете вообще не было никаких бумаг, кроме недавних счетов.

Надо поторапливаться. Эта стерва наверняка уже удивляется, почему он так долго тут торчит. Не дай Бог, припрется еще раз… Он взбежал наверх.

В четырех из пяти спален он ничего не нашел, кроме старых журналов. Как в современном мире можно ухитриться жить без бумаг? Даже у него, Колина, было пять папок в тумбочке под телевизором. А ведь у старика даже не было компьютера – в этом случае бумаг должно быть великое множество.

В пятой, самой маленькой спальне, совсем не было мебели, кроме шкафа, запертого на висячий замок. Отпереть его – легче легкого. У Колина всегда при себе был складной перочинный нож.

Он открыл скрипучую дверцу. Наконец-то! Вот они где, все его бумаги… Перед ним предстали полки с выстроенными в ряд черными папками. На нижней полке лежал большой, размером А-4, белый конверт с потрепанными углами. Колин второпях заглянул в него – черно-белые фотографии, пожелтевший маленький конвертик с какими-то иероглифами – Колин схватил конверт, сбежал вниз, подхватил два пакета со стаканами. Предварительно оглядевшись по стронам, выскочил через заднюю дверь, добежал до машины и положил пакеты в багажник.

Он зашел обратно в дом, прихватил конверт и беспечно вышел через переднюю дверь. Кажется, в окне дома напротив мелькнула раскрашенная морда. Он на всякий случай дружески помахал ей рукой и с беззаботным видом зашагал прочь. Скрывшись из ее поля зрения, трусцой побежал к задней двери дома, сел в машину и поехал в пансионат. Колин не мог не навестить своего одинокого престарелого друга, благослови его Бог.

Пансионат он нашел без труда, и, прежде чем войти, повнимательнее рассмотрел содержимое конверта.

Десять черно-белых фотографий: молодой чернокудрый парень, обнимающий смеющуюся чернявую худенькую девушку; девочка лет трех, держащая у себя на коленях младенца; несколько снимков девочки и мальчика – и вместе, и порознь; полная чернявая молодая женщина, в которой можно было узнать худенькую девушку на снимке рядом с парнем; несколько снимков их всех четверых; стройная блондинка с распущенными волосами, в мини-юбке, с шикарными ногами; все тот же чернокудрый парень, стоящий рядом с этой же блондинкой, ростом вровень с ней, он ее обнимает и смотрит на нее, как влюбленный осел; длинный офисный стол с сидящими за ним людьми в костюмах, среди них – та белокурая красотка, волосы забраны вверх, брови сдвинуты, лицо сосредоточено, губы сложены в букву «О» – наверно, что-то говорит, потому что все головы обращены к ней; стоящий на лужайке смуглый красавец в плавках, вокруг него веером лежат девушки в раздельных купальниках, изогнувшиеся в кокетливых позах, а он, в роли хозяина гарема, взирает на них, решая, которую из них выбрать…

Кто они все такие? Друзья, родственники? У него же никого нет… Если родственники, куда они делись?

Смутное беспокойство неприятно ковырнуло мозг. Может, не отдавать пока конверт? Уточнить сначала, куда делось его семейство? Хотя, если все пойдет по плану, оно Колину помехой не будет… Ладно, конверт он ему все-таки отдаст, а потом незаметно заберет. На всякий случай.

Он запихал фотографии и письмо обратно, вылез из машины, подошел к крыльцу с длинными деревянными ящиками с желтыми и синими цветами по обеим сторонам, и нажал белую кнопку звонка. Ждать пришлось долго. У двери воняло мочой и немощью, на память пришла любимая женушка, и его передернуло. Была бы его воля, он бы всем старикам посворачивал шеи, как курам. Уложил бы их всех в ряд – и всем по очереди бы… Хрясь, хрясь… С каким удовольствием он бы это сделал, если бы у него была стопроцентная гарантия, что он не попадется!

Наконец дверь ему открыла запыхавшаяся тетка с потным красным лицом и темными кругами под мышками. Он представился, сказал, что он давний друг мистера Фрэйзера, который просил его к нему зайти и принести кое-какие вещи. Тетка извинилась, что заставила Колина ждать и проводила его в комнату мистера Фрэйзера, сказав по пути, что ему, к сожалению, стало немножко хуже, и он отказался сегодня вставать.

Войдя в его комнату, Колин остановился как вкопанный.

«Немножко хуже»! Перед ним на кровати лежал почти труп с мертвенно-бледным, осунувшимся, перекошенным на одну сторону лицом. Труп открыл глаза, сказал ввалившимся ртом: «А, Колин…» и слабо приподнял иссохшую пятнистую руку с синими выпирающими жилами, как бы для рукопожатия. Колин не хотел жать ему руку, но пересилил себя и притронулся к ней кончиками пальцев. Не забыть бы вымыть руки после этого, подумал он.

– Вот, мистер Фрэйзер, принес Вам фотографии, может, Вам захочется посмотреть их на досуге…

Фрэйзер никакого интереса к ним не проявил, попросил положить их в ящик тумбочки и закрыл глаза. Колин открыл верхний ящик – там была расческа с застрявшими в ней седыми волосенками и нераспечатанная пачка мыла. Потом выдвинул второй – он был пуст – и сложил фотографии туда.

Постучав в дверь, зашла тощая девица и спросила прокуренным голосом, все ли в порядке и не хочет ли он чаю. Колин вежливо отказался – еще не хватало тут чаи распивать, в этом рассаднике заразы! – и сказал, взглянув на заснувшего старика, что, пожалуй, пойдет. Девица сказала, что проводит его до двери, потому что у нее сейчас десятиминутный перерыв на перекур и ей надо глотнуть свежего воздуха.

Они вышли на крыльцо, она закурила и сказала ободряюще:

– Вы не беспокойтесь насчет Гарри. У него был еще один мини-инсульт, и сейчас ему плоховато, но он поправится, у нас тут это сплошь и рядом – думаешь, что человек вот-вот Богу душу отдаст, родственники у него дежурят, – а он раз – и на поправку пошел! Такая вот работа у нас – не соскучишься!

Девица игриво улыбнулась ему, обнажив гнилые зубы, и спросила, не желает ли он закурить. Колин сказал, что не курит, и девица заговорила о том, что она любит людей без вредных привычек. Колин поспешно распрощался с ней и сел в машину, чертыхнувшись про себя, что забыл вымыть руки.

Надо что-то срочно делать. Мало ли что эта мымра говорит… Вдруг старикашка окочурится не сегодня-завтра… Выжидательная политика больше не годится. В план действий надо внести коррективы.

ГЛАВА 8

Если бежать вдоль забора во весь дух, то он превращается в сплошную серую массу. А если идти медленно – то расчленяется на множество вещей. На шершавые желто-серые доски; на колючие зазубрины, чреватые занозами; на непонятные гладкие дырки (Колька говорит, что они от сучков, но это все равно непонятно); на кривые щели; на грядки и яблони соседского огорода; на прибившийся внизу пыльный подорожник; на снующих муравьев. И дыхание при этом ровное, и не жарко.

Идти медленно – гораздо интереснее. Но иногда хочется бежать. Тогда она, маленькая девочка, которой мама и бабушка всегда или велят, или запрещают что-то делать, может таким обыкновенным действием – простым бегом – без всяких волшебных палочек и заклинаний превратить доски, щели, зазубрины, соседский огород, пыльный подорожник и муравьев в одну сплошную массу. И забор – уже не забор.

Но тогда потеешь и тяжело дышишь. Вбегаешь в полутемные сени, гремишь опрокинутым ведром, из комнаты выскакивает переполошенная бабушка и кричит: «Кто за тобой гнался, горе мое?». Говоришь ей: «Я не хотела сегодня видеть муравьев», а она хватается за голову, уходит в комнату и кричит маме: «За твоим ребенком сегодня гнались муравьи! Что за фантазии! устроила погром в сенях, доведет меня когда-нибудь до инфракта, ей-богу…».

Из глубины дома доносится ленивый голос: «Мама, оставь ребенка в покое… Тебе не угодишь: сидит тихо, книжки читает – плохо; шумит – опять неладно…».

…Наташа сидела в кресле, положив ноги на табуретку. Надо мимо этой ночи тоже пробежать, сломя голову. Тогда она скорее закончится, и можно будет уйти домой, полежать в ванной, напиться чаю и забраться в постель. И завтра утром ночное дежурство будет казаться ей сплошной серой массой, а не привычным кошмаром, расчлененным на множество деталей. Размазанные по полу выделения из организма; тумаки и пинки от резидентов; вопли новенькой старушки «Помогите! Выпустите меня отсюда!»; огромные страшные синяки у Мэри на боку, попе и бедре…

Смену Наташа принимала сегодня вечером у Эдизы. Большинство филиппинцев не выговаривало звуки «в», «ф» и «р». Эдиза была в их числе.

– Любопь моя, какой у нас сегодня был сумасшедший день! Делек и Плэд подлались. Плэд плишел б опис, на лице – клопь! Я так испугалась, бызбала сколую. Ему делали шоб на голобе! Мэли упала с лестницы! Покатилась кубалем! Я опять бызыбала сколую! Слаба Богу, псе п полядке, никаких пелеломов, но не пугайся, когда убидишь на ней синяки!

Наташа все-таки испугалась, когда увидела на ней синяки.

—

Мама очень испугалась, когда увидела на ней синяки.

Она сшила Наташе новое платье. Наташа приехала на праздники домой и примеряла его перед зеркалом. Тут-то и предстали маминому взору Наташин темно-зеленый бок, багровая половина попы и синее бедро. Наташа увидела в отражении зеркала мамино белое лицо, слившееся с белизной простыни на ее кровати.

– Тата! Что случилось? Тебя избили? Ты попала под машину?!

– Да нет, – засмеялась и замахала руками Наташа. – Я упала.

Они с Федькой ходили в гости на вечеринку к его друзьям. Зачем она туда поперлась, ей было непонятно до сих пор. Он ведь сказал ей, что они знают его жену. «Но это ничего, – добавил он. – Пойдем со мной». И он пошла – потому что он ее попросил. Даже если бы он попросил ее спрыгнуть с моста, – она бы спрыгнула. Ему было бы достаточно присесть перед ней на корточки, взять за руку, посмотреть на нее долгим взглядом и сказать мягко: «Малыш… так надо». Она бы поплакала, но пошла бы на мост и спрыгнула. В этом она не сомневалась.

Собирались на квартире у одного из его однокурсников, Макса, где-то в районе метро «Университет». Пришли они туда не вместе. Федька сказал, что ему надо быть у Макса пораньше, а Наташу попросил подъехать часам к девяти. Дал ей адрес и положил в ее сумку бутылку водки.

На вечеринке были одни пары – и женатые, и только собиравшиеся пожениться. Многих она знала в лицо, как второкурсники знают пятикурсников, но лично знакома с ними не была. Они ее, конечно, видели в первый раз. Наташа чувствовала себя неловко (в качестве кого она тут присутствует?), но девочки обращались с ней приветливо, без яда, все время предлагали ей что-нибудь поесть, сами скинули туфли на каблуках и ее уговорили.

Скоро Наташа поняла, что их внимание целиком поглощала девушка, пришедшая с парнем по имени Боб. Он привел ее в их компанию в первый раз. Почему-то они ее сразу же невзлюбили. Видимо, на то были какие-то внутренние причины.

Они держали ее в поле зрения. Переглядывались, если она что-то говорила. Делали вид, что не расслышали, если она что-то спрашивала.

За столом она сидела на коленях у Боба. Ей предложили стул, но Боб ее не пустил. «Своя ноша не тянет», сказал он.

Маша (так звали девушку) попробовала салат и спросила:

– Это сырая свекла?

Даша, жена Макса, холодно ответила:

– Нет, свекла не сырая. Я ее варила собственными руками.

– Ну, значит, немножко недоваренная, потому что твердоватая.

Дашины подруги процедили:

– А если и сырая? Это криминал?

Наташу они взяли в союзницы. У Наташи закралось подозрение, что если бы не эта злополучная Маша, то гонениям и притеснениям подверглась бы она. Несмотря на Федькину «легенду». Наверняка у него была какая-то «легенда»: неспроста же он попросил ее прийти попозже и с бутылкой водки. Не такой же он дурак, чтобы внаглую приводить свою любовницу в компанию, где все знают его жену…

Федька напился и вел себя, как клоун. Он не подходил к ней весь вечер. Он все время вертелся около девушек. Он приставал, хотя и шутя, к Даше. Он всех смешил. Его кто-то спросил, бывает ли он когда-нибудь серьезным, а он ответил, что серьезным его видели только два человека: его мать и его жена. За жену он несколько раз поднимал тост.

Макс, как радушный хозяин, пригласил Наташу танцевать. Наверно, из жалости…

В такси Федька сразу уснул, прислонившись к Наташиному плечу. Она тихо, стараясь не всхлипывать, плакала.

Наташа попросила таксиста остановиться у клуба Русакова, чтобы не выходить из машины на глазах у вахтера. Разбудила Федьку, он расплатился, они выбрались из такси.

До общежития оставалось еще метров сто. В воздухе чувствовался морозец. Слякоть на тротуаре затвердела. Федька надел капюшон Наташе на голову и увидел ее опухший и красный нос.

– Малыш… Малыш, прости меня, я дурак, кретин, молол чушь… Я козел. Извини меня, пожалуйста. Что мне сделать, чтобы ты меня простила?

Он вдруг встал перед ней на колени.

– Хочешь, я понесу тебя на руках до самой комнаты, у всех на виду? Мне плевать.

Он подхватил ее на руки и побежал. Через несколько шагов споткнулся и растянулся во весь рост, не выпуская Наташу из рук. Они вместе по инерции пробороздили пару метров асфальта.

Чуть не плача, Федька помог ей подняться. На его руке от запястья до локтя была кровоточащая ссадина, а часы разбиты всмятку. Наташины джинсы и подол куртки были покрыты грязью. Боли она не ощущала.

– Я самый большой идиот во всем белом свете, – убитым голосом сказал он.