Лесенки и змейки

Ну-те-с, ну-те-с, подумала Наташа, отвинчивая крышечку и сдирая фольгу. Ослепительно белая, нетронутая масса с небольшой завитушкой посередине источала упоительный запах.

—

– Ну-те-с, ну-те-с, – сказала Наташа, отвинчивая золотую крышечку от белой гладкой баночки и сдирая фольгу. Ослепительно белая, нетронутая масса с небольшой завитушкой посередине источала упоительный запах.

На этот крем они со Светкой набрели случайно.

По дороге домой они часто заходили в универмаг «Сокольники», просто посмотреть, не «выбросили» ли чего. Иногда можно было наткнуться на какой-нибудь дефицит перед самым началом его выброса и приобрести его – если случалось, что хватало денег, – почти совсем без очереди. У Шурика одна знакомая работала в универмаге «Москва», и как-то осенью он сказал им, понизив голос, что утром там будут «давать» трусы «неделька». Они со Светкой с утра отправились в «Москву» к открытию, но очередь уже вилась с улицы на четвертый этаж. Они простояли в ней почти четыре часа.

Под конец их чуть не растерзали озверевшие бабы. У Наташи оторвались две пуговицы на рубашке. У Светки отлетела пряжка на босоножке. У обеих размазалась тушь.

С тех пор они решили такие очереди больше не выстаивать. Гораздо проще было заходить в магазины просто так, ни на что не надеясь. О том, что собирались выбрасывать какой-то товар, обычно можно было догадаться по едва уловимым признакам: обычно неподалеку от прилавка стояла в напряжении небольшая группка женщин (видимо, из «своих», уже предупрежденных); продавщицы деловито сновали туда-сюда, а не стояли за прилавком с высокомерным видом; грузчики подносили к отделу таинственные коробки; и вообще в атмосфере угадывалось сдерживаемое волнение.

В тот раз Наташа и Света, мгновенно оценив ситуацию, пристроились к группке женщин у отдела «Парфюмерия» – и уже минут через десять вышли из универмага счастливыми обладательницами дефицита. К прилавку уже вытянулась длиннющая очередь, выходящая на улицу, к хвосту ее подбегали люди с вопросами: что дают? почем? по сколько в руки? Света с авторитетным видом сообщала всем спрашивающим, что «дают финский крем для лица трех типов: ночной, дневной и с защитой от погодных условий, то есть от мороза и жары».

На все три типа у них не было денег, и Света купила ночной, а Наташу пленил тот, который с защитой от жары и морозов – никогда она раньше не слышала, что такие кремы даже существуют в природе. Приехав в общагу, они долго восхищались гладкими белыми баночками с золотыми крышечками, нюхали их; щюря глаза, читали все, что было на них написано; к ним пришли девочки из соседних комнат, восторгались, нюхали и завидовали, что им так повезло – купили такую вещь и почти без очереди.

Вечером зашел Федька. Наташа спросила его, не мороз ли на улице, и он ответил, что не совсем мороз, но довольно холодно, вроде бы снег собирается. Наташа намазала лицо новым кремом и приблизилась к Федьке:

– Понюхай, как обалденно пахнет!

Федька начал нюхать ее щеки и шею, делал глубокие шумные вдохи и выдохи, запрокидывал голову, мычал, изображая полный восторг, и косил глазами.

– О! А-а-а! Мммм! Малыш, может быть, мы никуда не пойдем и останемся тут?

– Ни в коем случае, мне надо испытать действие крема.

– Точно говоришь? Если что, я уйду на часок, – услужливо сказала Светка.

– Ни в коем случае, – повторила Наташа.

У Федьки гостила мама, и к нему было нельзя, но он все равно пришел, просто погулять полчасика. Уже начало темнеть. Они свернули с шумной и слякотной Стромынки в один из переулков – там было тихо и безлюдно, как в деревне. Тротуары были завалены снегом, не считая узкой тропинки, протоптанной немногими прохожими. Сначала они шли рядом, держась за руки, но тогда каждый из них только одной ногой шел по тропинке, а другой проваливался в снег, и они шли неровной походкой, хромая и толкая друг друга.

– Давай пойдем цугом. Я впереди, ты сзади, – предложила Наташа.

– Цугом, так цугом. – Они перестроились и пошли друг за другом. – Я обожаю ходить цугом. Я все люблю делать цугом.

– Как твоя мама? – спросила Наташа, чтобы он дальше не развивал тему.

– Мы с ней уже начали ругаться. Она такая реакционерка.

– В смысле?

– У нее на все бурная реакция.

– А что ты ей сейчас сказал – куда пошел?

– Сказал, что иду к Илье, а она раскричалась: мать приехала на неделю, послезавтра уезжать, а единственный сын уходит куда-то каждый вечер! Реакционерка, одним словом.

Зажглись фонари, и пошел снег. Все было как на картинке: спустились синие сумерки, в желтом свете вокруг фонарей кружились снежинки, а на дороге ровно лежал голубой снег с тонкими веточками птичьих следов. Снежинки падали Наташе на лицо, она смахивала их с очков, чтобы видеть дорогу, и думала, что, может быть, очки и не красят девушку, зато защищают глаза от дождя и снега. И тушь не течет.

– Федя, вопрос на засыпку: какого цвета снег?

– Знаю, знаю, ты уже спрашивала. Только не белый, сказал какой-то художник… А сегодня мама спросила: может, ты зазнобу завел? – хмыкнул Федька.

С деланой беспечностью Наташа поинтересовалась:

– И что ты ответил? «Мама, как ты могла такое подумать! Как тебе только такое в голову могло прийти! Разве ты не знаешь, что Оля для меня – все?»

Федька помолчал. Потом сказал тихо и серьезно:

– Нет, ничего подобного я ей не сказал. И не собирался говорить. Малыш, мне с тобой очень хорошо. Такое чувство, что я дома… или нет, еще лучше – как будто я у бабушки. Она забрала меня из садика, и мы идем к ней домой, заходим в подъезд, а там пахнет печеньем – бабушка уже напекла… Я должен видеть тебя каждый день. Тебе тоже со мной хорошо, да? Давай будем думать только о том, что сейчас нам очень хорошо вместе.

Наташа сглотнула комок в горле:

– Очень романтично, когда тебя сравнивают с бабушкой…

Федька остановил ее, взяв ее за плечи, и развернул к себе. Лицо у него было очень серьезное, каким бывало редко.

– Малыш… – начал он.

И вдруг начал смеяться. Сначала тихо, пытаясь сдерживаться, потом все громче и громче и вот он уже хохотал, согнувшись пополам.

– У тебя… зеркало… есть?

Наташа растерянно полезла в карман, нашарила зеркальце и в смятении уставилась на свое отражение. На нее глянула жуткая белая харя: мертвенно бледная маска с двумя посверкивающими круглыми оконцами, как у противогаза.

– Хорошо, что нам никто не встретился. В темном переулке увидеть такое! Пришлось бы этому несчастному скорую вызывать, – продолжал веселиться Петька.

– Это крем… который с защитой от погодных условий… – бормотала Наташа, поспешно смахивая снег с лица. – Это защитная пленка, поэтому снег на лице не тает…

– Он с защитой от бандитов, а не от погодных условий. Увидел бы тебя какой-нибудь урка и деру бы дал. Потом бы рассказывал всем, что с инопланетянином встретился, – не унимался Федька.

Наташа рассердилась и стукнула его кулачком по плечу. Он сделал вид, что удар был неимоверной силы, пошатнулся, замахал руками, потерял равновесие, упал в сугроб, несколько раз с трагическим лицом попытался встать и наконец, подергавшись в судорогах, замер. Наташе стало смешно.

– Вставай, дурак, – протянула она ему руку.

Федька схватил ее за рукав, притянул к себе в сугроб, Наташа взвизгнула, упала… Вышла потасовка.

Вернувшись в общагу, вся в снегу, Наташа рассказала Светке про крем, они посмеялись, и Наташа решила, что пользоваться им не будет. Только деньги выбросила но ветер. Но расстраиваться из-за денег не стала. Она вообще не способна была расстраиваться в последнее время…

—

Надо же, точно такой же запах… Но пользоваться им она не будет. Ни к чему ей лишние напоминания о воспоминаниях. Она привинтила обратно белую крышечку и засунула вишневую баночку обратно в сумку. Потом уберëт ее куда-нибудь подальше.

За окном раздались голоса и хруст гравия под ногами. Она и не заметила, как время пролетело, и Лора с Майклом вернулись из школы, а она даже ничего им поесть не приготовила! Валяется в постели и предается воспомининиям – ну и мать…

– Мааам! Мы дома.

– Ой, я ничего не приготовила на ужин… – запричитала Наташа.

– Да сейчас мы сами что-нибудь сварганим, – просипел Майкл.

– Ты хоть шарф надел утром, сын?

– Ну конечно!

– Он врет. Майкл, зачем ты врешь? Говорить неправду нехорошо. Это тебя совершенно тебя не красит. Что о тебе люди подумают?

– Врать я учусь от тебя.

Беззлобно переругиваясь, Майкл и Лора приготовили ужин и крикнули Наташе, что кушать подано. На кухонном столе ее взору предстала сковородка с яичницей из трех яиц, большая тарелка с тостами, масло, три кружки чая: одна с надписью «Les Misеrables» и портретом Козетты, другая – разрисованная нотами, флейтами и саксофонами, и третья – с полустертыми цветочками—сердечками и надписью «Love you, Mummy».

– Шикарно!

Они уселись за стол.

– Как делишки в школе?

– Репетицию сегодня отменили, мистер Гиббз заболел, поэтому я на первом автобусе приехал, вот с этой девицей, которая позорила меня всю дорогу.

Лора скорчила ему рожу и сказала Наташе:

– А на меня историк наорал.

– Так уж и наорал?

– Ну, он сказал, – Лора сдвинула брови и сказала басом: – Лора, вот ты хочешь историю брать на А-2, а мне кажется, это совсем не твой предмет! Тебе надо его дропнуть.

– Разве это «наорал»?

– Но мне было обидно! Я зубрю до посинения – про реформы Столыпина, оброки и барщину, говорю ему, как правильно эти слова произносить, потому что он говорит «óброк» и «бащщúна», – а он мне такое! Что нечего, мол, тебе историю учить, ты тупая!

– Может, он потому тебя и невзлюбил, что ты его поучаешь. Десять лет говорил так, а тут явилась Лора, и говорит ему, что надо произносить вот эдак! – высказал предположение Майкл.

– Не утрируй, дочь. Тупой он тебя не называл. В другое время я бы с ним поговорила, но нам сейчас нельзя заострять отношения со школой – такая уж у нас ситуация. Слава Богу, разрешили вам последние годы доучиться почти бесплатно, а то что бы делали? В государственную школу бы пошли? И оставили вас в частной школе именно потому, что вы оба умные и талантливые, никому из учителей и в голову бы не пришло назвать тебя, Лора, тупицей.

Все помолчали. Подошел Пафнутий и сел за стол на свободный стул. Ему отрезали кусочек яичницы и положили на край стола, он понюхал, но есть не стал.

– Он мяса хочет. У нас есть мясо? – спросил Майкл.

– Посмотри в холодильнике, там должен быть кусок вчерашней говядины, в фольгу завернут, – ответила Наташа.

Почему-то вспомнилось, что у Диккенса усталые путники всегда стучались посреди ночи в харчевни, им открывала заспанная хозяйка, они требовали еды, и она приносила им холодную говядину и кружку эля.

Майкл положил кусочек говядины перед Пафнутием и тот прихватил его зубами, положил на стул рядом с собой и начал жевать.

– Ну вот, теперь вся семья за столом, и все едят, – умиленно сказала Лора. – А давайте сейчас, как поедим, поиграем в какую-нибудь игру, как раньше, с папой?

– А уроки учить не надо?

– Да всего часик поиграем…

– Я могу только часик, ко мне Джэйк в семь придет.

– Только не в «Монополию», – сказала Наташа. – Не люблю я все эти дела с финансами и бизнесом. А ты, Майк, позвони Джэйку и скажи, чтоб не приходил. Ты же болеешь, тебе надо напиться чаю и пораньше лечь спать.

– Ладно. «Змеи и лестницы»? – предложил Майкл.

– Мммм… Она может затянуться до полуночи. Только доберешься до верха – а тут змея, и опять ты в самом низу, и так без конца и края.

– Мама, не вредничай. Давайте тогда в «Обезьянью пальму» – легко и просто!

– Чего вспомнила! Мы же в «Пальму» лет десять не играли. Этой коробки, наверно, уже и не существует. Мама же любит все выбрасывать.

Но Лора отлично помнила, где именно хранилась коробка с игрой, и принесла ее из кладовки, сияя и торжествуя.

– Так давно хотела в нее поиграть! – Лора высыпала из потрепанной коробки пластмассовые детальки, быстро составила из них пальму и сложила в кучку коричневые фигурки обезьянок.

– Одной обезьянки не хватает, – объявила она.

– Какая разница, давайте уж начинать, – сказал Майкл, тыча пальцем в мобильник.

Пока они играли, в разговоре, то и дело прерываемом воплями Лоры, когда пальма обрушивалась от вешаемых на нее обезьянок, выяснили, что Джейк должен был прийти, чтобы пересмотреть чертеж мотоцикла, который они мастерили на заднем дворе уже второй месяц; что у Наташи завтра выходной в «богадельне», но ей надо срочно закончить перевод к послезавтрашнему утру; что Лоре завтра после школы надо встретиться с Соуфи, чтобы составить план демонстрации одежды в школе – для благотворительных целей.

– Мамочка-душечка, ты дашь мне лифт к Соуфи?

– Не «дашь лифт», а «подвезешь». И не «дропнуть, а «бросить». Что ты делаешь с русским языком! Конечно, подвезу. А лифт я тебе никак не могу дать, финансы не позволяют.

Майкл засмеялся и закашлялся.

– Майк, давай я тебе ножную ванну с горчицей сделаю?

– Не надо мне никаких ножных ванн – ни с горчицей, ни с перцем, ни с солью! И картошку нюхать тоже не буду, сразу предупреждаю. Я прекрасно себя чувствую, подумаешь – кашель.

– Сейчас заварю тебе ромашковый чай, прополощешь горло – и спать. В школу завтра не пойдешь.

– Горло прополощу, так и быть. А в школу пойду, экзамены на носу. Со мной все в порядке, не кудахтай, мамуля.

Он совсем не такой, как отец, подумала Наташа. Дэйвид паниковал из-за любой мелочи. Даже когда его подташнивало, его охватывал ужас: он боялся, что сейчас его начнет рвать и он задохнется. Он вскакивал посреди ночи, будил ее, и она сидела возле него, держа его за руку и гладя по голове, как маленького мальчика.

Наташе казалось это очень странным, потому что ни мама, ни бабушка, ни тетя не отличались крепким здоровьем, всю жизнь мучились какими-нибудь недугами, и ни одна из них никогда и ни на что не жаловалась. Они шутили, острили, смеялись над названиями лекарств и спорили, у кого из них больше болезней. Мужчин в их доме не было, и Наташа не знала, что большинство из них тяжело страдают даже от легкой простуды, потому что у них более высокий болевой порог, чем у женщин. Наверное, поэтому Дэйвида так быстро скрутило…

– Ура! Я выиграла! – закричала Лора.

Наташа, оторвавшись от тяжелых воспоминаний, рассеянно повторила: «Ура…»; Майкл, продолжая вести с кем-то переписку по телефону, бормотнул: «Ну, и слава Богу», и Лора начала складывать кусочки обратно в коробку, ворча, что они оба – просто душа компании и настоящие подниматели настроения.

– Завтра будем играть в «Змеи и лестницы», что бы там кто-то ни говорил насчет того, что это долго и нудно. Эта игра как раз для вас, зануд.

Зазвонил домашний телефон.

– Это не мне.

– И не мне.

– И не мне, – Наташа, поколебавшись немного, все-таки подняла трубку. Звонила Дениз:

– Ты почему не отвечаешь? Я звоню, звоню целый день! Дорогая, милая, любимая, выручай! Выйди послезавтра в ночную смену – пожалуйста, пожалуйста, на коленях прошу! Я уже всех обзвонила, никто не может!

Наташа согласилась, и Дениз рассыпалась в благодарностях, напомнив, чтобы она заполнила розовый бланк, предназначенный для оплаты в полтора раза больше.

– А отказаться нельзя было? – укоризненно посмотрели на нее дети. – Мы же работаем по воскресеньям, ведь нам же хватает.

– Хватает только на то, чтобы сводить концы с концами, – грустно сказала Наташа. – Но вы молодцы и умницы, и что бы я без вас делала… Ничего, лишняя сотня не помешает. Перевод я к тому времени уже закончу, и мне будет нечего делать! А в ночную смену можно и поспать, если повезет.

– Вот именно, если повезет… Знаем мы твои ночные смены…

ГЛАВА 3

Колин проснулся поздно. Сквозь выцветшие и обвисшие, как тряпка, занавески пробивалось солнце. Ночью он долго не мог заснуть, ворочался, чертыхался, несколько раз нашаривал на полу стоящую рядом бутылку и делал пару глотков, чтобы успокоиться, но ничего не помогало. Сон сморил его только часа в четыре утра, когда начало светать и за окном зачирикали птички.

Колин тяжело поднялся с жалобно заскрипевшей под ним раздолбанной кровати, подошел к окну и отодвинул блекло-сиреневые с желтоватыми пятнами (по краям все еще фиолетовые в белый горошек) занавески с оторвавшимися в некоторых местах оборками и свисающими с них нитками.

Все, как вчера: заросший бурьяном и заваленный гниющими досками задний дворик. Ничего, он еще поживет тут. Пусть шлют ему письма, сколько душе угодно – хозяин-то за границей, где-то то ли в Антибе, то ли на Мальте, и ему, похоже, глубоко плевать на эту квартирешку, раз он ее так запустил. Пусть продолжает слать письма своему адвокату, а тот пусть продолжает писать ему, Колину. Когда ещë дело дойдет до выселения как такового! А когда дойдет, его уже здесь не будет. Он сам будет в Антибе или на Гавайях, купит виллу и будет сидеть у собственного бассейна в шезлонге.

Черт, все шло так хорошо! И вдруг неувязочка… Он задернул занавески – не любил он ни отодвинутых штор, ни открытых окон. Может, кому-то и воняет в комнате, а вот ему не воняет. Раз ему хорошо, то все в порядке, а остальные пусть заткнуться, ублюдки хреновы.

Колин плюхнулся в кресло на тонких ножках, тоже заскрипевшее под его грузным телом. Надо бы эти ножки вообще оторвать к чертям – когда-нибудь они в конце концов подломятся, и он сломает себе хребет. Где только хозяин выкопал такое кресло? Ему лет пятьдесят, не меньше. На Колине были только трусы, и обивка кресла с геометрическим рисунком, вытертая в некоторых местах, холодила ему ляжки и спину, поэтому он, стащив с кровати подушки, подложил одну из них под спину, а другую – под задницу.

Так, надо все обдумать. Надо все спокойно обдумать и продумать. В конце концов, это у него очень хорошо получается – думать. У него в голове всегда рождаются гениальные идеи и замыслы. Он всегда продумывает планы их осуществления до мельчайших подробностей. Ну, не всегда получается их воплотить, – что верно, то верно; но это не его вина. Это вина тех идиотов, которых кругом пруд пруди и которые мешают ему жить. А он ведь умный, ууумный! И что самое главное – и в этом заключается его особый талант – при осуществлении своих проектов он никогда не переступает закон. Наоборот, он заставляет закон работать на себя. Он стремится к лучшей жизни, а сидение в тюрьме в его представление о хорошей жизни не вписывается.

Кто знает, если бы он родился в нормальной, образованной семье с любящими предками и если бы у него была возможность ходить в приличную школу и каждый день учить уроки, а не слоняться по улицам до позднего вечера, лишь бы только не идти домой, – кто знает, может быть, тогда бы из него получился какой-нибудь профессор или академик, а? И сидел бы он сейчас не в этой паршивой комнатенке с обвисшими занавесками и не на этом шатком креслице времен шестидесятых годов прошлого века, а у себя в кабинете в каком-нибудь университете, и к нему бы пришла сейчас хорошенькая студенточка за консультацией, и взирала бы на него с робостью, обожанием и благоговением, а он смотрел бы на неë поверх очков – холодно, строго и равнодушно.

Колин надел когда-то белый, а теперь серо-желтый, махровый халат, который он унес с собой из номера «Плазы», допил остатки уже теплого пива из бутылки, из которой прихлебывал ночью, и сел обратно в кресло.

Надо что-то делать, но появляться там, куда пристроили старого придурка, нежелательно, – слишком много народу, снуют туда-сюда, наедине с ним наверняка побыть не удастся, а если и получится, то обязательно какая-нибудь сволочь с улыбочкой на морде постучит в самый неподходящий момент в дверь: «Чаю не хотите ли? У вас все в порядке? Дайте нам знать, если вам что-нибудь нужно».

Все они там очень болтливые – принесут поднос с чаем и рассказывают тебе о своей личной жизни, сколько у них детей, собак и кошек, и от тебя ждут того же. Любят спрашивать, где работаешь и кем, и тут кроется главная опасность: даже если бы ты сказал, что вчера приехал из Тимбакту, где провел всю свою жизнь, все равно нашелся бы кто-то, кто бы тут же зачирикал: «А у меня соседка туда ездила, у нее там тетя живет, я вас познакомлю, вам будет о чем поговорить». Или: «Я там был, очень любил тот паб на углу, вы наверняка хозяина знаете». Мир тесен, Колин слишком хорошо это знал. Поэтому там лучше не светиться, старый хрен пробудет в том заведении только неделю, а потом Колин опять примется за дело. Только бы старый козел копыта не откинул за эти семь дней.

Сейчас у него черная полоса, подумал Колин, натягивая полы халата на колени, но были в его жизни и белые, и это халат тому доказательство. Скоро опять у него будут деньги. Будет и особняк, и машина с откидным верхом. Надо только проявить терпение и смекалку, а этих качеств у него не отнять. Как безошибочно он угадал в Дженис обеспеченную, одинокую, бездетную вдову, подтачиваемую неизлечимой болезнью… Сколько терпения он проявил, убеждая ее, что он мечтал встретить такую женщину, как она, всю свою жизнь, и что даже ее возраст ему не помеха! Сначала она в недоумении таращилась на него, потом, смеясь, махала руками, но в конце концов растаяла, растрогалась.

До чего же бабы глупые. Скажи любой тетке, что она красивая, умная, что он хотел бы заботиться о ней и провести с ней всю жизнь, чтобы у них были дети – и все, она попалась на удочку, как идиотка. С ней можно делать все, что угодно. Ну, на обалденных стерв это не распространяется, они сами кого угодно заставят плясать под свою дудку, но и он не дурак, понимает, что от таких надо держаться подальше.

Когда он увидел Дженис, он решил просто пожить у нее месяц-другой – поспать на чистых простынях и вкусно поесть, а потом, придумав что-нибудь вроде «мама серьезно заболела, мне надо уехать на недельку, до скорого свидания, любимая, мне очень трудно оторваться от тебя, но так надо», – слинять и больше никогда не возвращаться. Он так часто делал, особенно когда ему нужна была передышка, и всегда это работало. Надо просто делать правильную ставку. Конечно, он не красавец, довольно полноват, но зато молод, а пожилые бабы рады и такому.

Позаливавшись соловьем («Я не могу прожить без тебя и дня, ты нужна мне как воздух, как солнце, я хочу каждое утро просыпаться в твоих объятиях»), Колин поселился у Дженис и быстро понял, что ему может перепасть нечто большее – нечто гораздо большее, чем то, на что он рассчитывал. За тот месяц, который он у нее прожил, она похудела, кожа стала бледной, под глазами появились круги, она жаловалась на боли в низу живота, а потом начала покашливать.

План созрел в голове у Колина очень быстро. Он погуглил симптомы и срочно сделал ей предложение. Она растрогалась, расплакалась и согласилась – а как же иначе?

Весь период до регистрации брака он всеми способами отговаривал ее от визита к врачу, говорил ей, что она просто переутомилась, устала, ей надо полежать, а он за ней будет ухаживать и вылечит ее заботой, теплом, любовью и лаской. Через две недели они расписались.

Он заставлял лежать ее в постели, приносил ей еду и цветы, она говорила, что не верит своему счастью и часто его спрашивала – риторически, конечно, – что бы она без него делала. Он убрал телефон под предлогом, что она не должна ни о чем беспокоиться, – не дай Бог, позвонит врачу или одной из своих подруг, и та навякает ей что-нибудь совершенно ему не нужное. Он говорил ей, что теперь ей не нужны подруги, теперь у нее есть он – ее защита и опора. Она искренне, как молоденьнкая дурочка, радовалась, что смогла внушить молодому парню такую любовь.

Когда ему мягко и ненавязчиво удалось убедить ее, – да, впрочем, и убеждать-то ее не понадобилось, она рада была отдать ему все, что у нее было, – скорее, намекнуть ей, что хорошо бы ей написать завещание в его пользу и оформить страховку на свою жизнь, – тогда он стал внушать ей, что она выглядит гораздо лучше и что ей, очевидно, отдых пошел на пользу.

Он выждал еще недели две и сказал ей нежно, что, хоть она и выздоровела, он все-таки очень беспокоится о ней и что, как бы то ни было, к врачу сходить все же надо. Опять она растрогалась, и они пошли в поликлинику. Колин в основном говорил сам; доктор спросил, когда начались симптомы, Дженис начала было говорить, что несколько месяцев назад, но Колин быстро ее поправил: несколько месяцев назад у нее был грипп на почве переутомления, а вот именно эти симптомы начались всего несколько дней назад. Дженис согласилась, с нежностью глядя на него: «Да, милый, так оно и было, я подзабыла».

Потом были хождения по специалистам, сдача анализов, и еще один, решающий визит к врачу, во время которого прогугленный Колином диагноз подтвердился. По прогнозу врача, жить ей оставалось месяцев шесть-семь.

Но она продержалась только две недели. Наверно, не перенесла шока от внезапной перемены в Колине: из нежного и заботливого влюбленного он в одночасье превратился в бесчувственного чурбана. Сама виновата, дура безмозглая. Неужели она и впрямь думала, что он в нее влюбился, в старую вешалку? В тот один-единственный раз, когда у них был секс, его чуть не вырвало от отвращения к ее дряблой коже.