Они. Повесть

Вот и ей подавай тишину. А во время лесных прогулок, по которым она стосковалась, и подавно. Но тут далеко уже не юный Али к немалой нашей досаде продемонстрировал, что способен изобретать свежие фокусы.

Мы догадывались и раньше, что при всем своем простодушии БП изрядный прохвост. Поначалу он потешался, облаивая именно тех прохожих, которые пугались или скандалили. Со временем его солдатский юмор стал проявляться и по отношению к хозяевам. Было, к примеру, замечено, что, возвращаясь из леса с пакетом ягод или грибов, необходимо держать ухо востро. Иначе сукин сын разгонится у тебя за спиной, как хороший болид, да и врежет башкой по пакету. Добычу после этого хоть выбрасывай.

Как это прикажете понимать? Случайность или злонамеренность? Милый песик просто разрезвился? Или, заметив, что несчастный пакет оберегают, воспринял это как вызов и раздробил грибы нарочно?

Видимо, все же второе. Пока с ним гуляли мы с мамой, к шумам терпимые, он и не думал попусту гавкать. Но появилась полузабытая, почитай что новая спутница. Хо-хо, как она смешно вздрагивает от резких звуков! Эврика!

И началось.

Али вдруг потерял интерес к прохожим. Нас больше не донимают их крики «Уберите собаку!», нет нужды без конца извиняться, клясться, что не кусается, что никогда… Облегчение? Как бы не так! Ибо негодяй брешет. Без умолку. Издевательски. Передвигается он теперь задом наперед – мордой к нам, приноравливаясь к ритму наших шагов, сопровождая каждый шаг громогласным «Гав!» и отскакивая. Его, с позволенья сказать, кормА, назло природе превращенная в нос, вихляется при этом тоже ритмично: отскок – вправо, отскок – влево. А из пасти, обращенной к идущим, всё «Гав!» да «Гав!»

Молчит он только дома или на поводке. Не спускать? Тогда он тянет и дергает во все стороны, поскольку и в лучшие времена твердо стоял на том, что команда «Рядом!» актуальна на учебной площадке и больше нигде.

Прогулки, милые душе, под такой аккомпанемент утрачивают всякую привлекательность. Сестра вне себя от раздражения. У нее напрочь пропадает охота составлять нам с мамой компанию. Еще бы! Не только наслаждаться лесной тишью, но и беседовать стало трудно.

Как прекратить безобразие? Над этой задачей мы бьемся долгие месяцы. Кричать «Фу!», гоняться за мерзавцем с хворостиной – пустые хлопоты. Однажды передышка вроде забрезжила. У меня к тому времени наклюнулся роман. Я пока не считаю его серьезным, но что-то в нем есть, и я весело киваю, когда его будущий герой произносит историческую фразу:

– У вас есть собака? Вы ее прогуливаете? А не могли бы вы заодно хоть изредка прогуливать меня? Ничего, если я побуду вашей второй собакой?

Вскоре я перебираюсь к нему в московскую коммуналку, странность и неприютность которой меня совсем не смущают. Неприютность и странность, в конечном счете, моя стихия. Да и вряд ли я там задержусь.

Тут наступает лето, и мы уже вдвоем частенько наезжаем к родителям в Черное. Сестра и мама нас привечают. Отец, разумеется, не жалует моего кавалера. Содержательно молчит, напитывая свое безмолвие всей присущей ему желчью.

Долго дышать этой едкой взвесью никаких легких не хватит, и мы, естественно, сбегаем в лес. Али, оставить коего дома не позволяет неписаный закон, вырвавшись на волю, мигом принимается за старое. Скачет задом наперед и гавкает во всю свою луженую глотку. Послушав это минут пять, мой друг-французист внезапно разражается в высшей степени темпераментной скороговоркой. Что это стихи Жака Превера, он мне потом объяснит. Пока же я внимаю его декламации не более осмысленно, чем БП.

Ошарашенный пес сбивается с ритма и замолкает. Декламатор тоже. Али возобновляет концерт. Превер тут как тут. Лай опять прерывается, захлебнувшись. После третьей неудачи посрамленный БП отбегает на обочину дороги, что-то там нюхает, всухую задирает лапу, озирается, якобы любуясь пейзажем… и молчит, молчит! Неужели мы спасены?

Пока еще нет. Как вскоре выясняется, без заклинаний Превера номер не проходит. То ли русская Муза для нашей цели не годится, то ли в моей манере исполнения чего-то не хватает. Да и моему будущему (что пока непредставимо) супругу недолго удается поэтическими средствами усмирять Али. Сдавшись еще раза два-три, наш безобиднейший пустобрех совершает то, чего отродясь себе не позволял и больше не сделает никогда. Он бросается на человека! Да не на какого-нибудь пьяного нахала, а почитай уже на члена семьи. (Не его собачье дело, что замуж я не собираюсь!) Заслышав постылого Превера, по-волчьи с рыком кидается лапами на грудь… Это настолько нелепо, что не пугает. Хотя должно бы. При его силе рыжие ноздреватые пенечки, заменяющие ему клыки, отнюдь не безопасны.

Мой злобный окрик мгновенно отрезвляет собаку. Но мы все же решаем такого кондового патриота больше иноземной речью не раздражать. Али трубит победу: снова пятится и голосит. И тут меня осеняет идея, примитивная, как кукиш. Что, если при каждом «Гав!» останавливаться? Так ведь тоже можно сбить его с ритма. Превер показал, что без пляски задом наперед злодею не гавкается. А для пляски важен ритм…

Сработало! Поначалу, конечно, пришлось замирать без движения чуть ли не на каждом шагу. Но противник недолго хорохорился. Приуныл, родимый. Утих. Недели не прошло, как он думать забыл о развлечении, которому предавался так долго и нестерпимо для нас. А там и сестра заново приобщилась к общесемейному лирическому дивертисменту – прогуливанию Али в живописных окрестностях станции Черное. Ведь он больше не нарушал ее возлюбленную тишину. И это было куда как кстати, поскольку Бедный Песик оказался эффективным сватом. В ее давнем стихотворении (сестрица у меня поэтесса) не зря проскользнуло – «и на теплой собачьей спине наши пальцы случайно встречаются». Спина была та самая, Алишкина. И пальцы, какие нужно. Правильно встретились.

***

Долго ли коротко, вот мы обе и замужем. Сестра сверх того ждет ребенка. Что до нашей анархической четы, мы-то расписались, чтобы прорваться в спецмагазин для новобрачных. Постельное белье изодралось вконец. Как выяснилось, этот дефицит больше нигде не продается. Ну, мы хмыкнули да и поженились.

Этак можно бы отовариваться хоть каждый год. Подавать заявление в ЗАГС, получать пропуск к источнику благ, а на регистрацию не являться. Нам потом рассказывали о более сообразительной паре, которая так и действовала, при надобности снабжая дефицитом не только свое растущее семейство, но и ближайших друзей. А те вместо благодарности еще и зубоскалили: «Променяли идеалы на одеялы!»

О, это и мы бы не преминули. Если бы сообразили вовремя. А потом советская власть кончилась. «Одеялы» больше не требовали жертв, и граждане до смешного скоро стали позабывать, что такое вообще возможно.

Да, штампы, нашлепнутые отныне в наших паспортах, ничего не значат. Казенные кляксы, память о приобретении простынь. Любопытно другое. Первоначальная насмешливо ласковая приязнь – легкое винцо, что должно бы скиснуть или выдохнуться, – годами сохраняет аромат. Даже вроде настаивается. Нам бы давно полагалось соскучиться от взаимной разности. Таков обычный порядок вещей. Похоже, мы из него выпадаем.

Однажды вечером к нам в московскую коммуналку врывается – есть такие бурные личности, чей визит больше походит на вторжение – старинная знакомая мужа. Возвещает с порога:

– Одноглазая Берта ощенилась! Шестеро! Короче! У меня есть для вас обалденный щен!

Ну, строго говоря, весть прозвучала не совсем так. Её обильно украшали фигуры речи, по тем временам еще пикантные в дамских устах. Наша гостья придерживается на сей счет особого мнения, притом мотивированного эстетически. Она большая эстетка, прекрасное ее конек, и не поздравишь того, кто вздумал бы с ней об этих материях спорить. Да она и впрямь сквернословит как-то мило.

Берту, только что вкривь и вкось обматеренную хозяйкой, мы знаем. Элитная французская бульдожка. Глаз ей выкусил эрдель, встреченный в подъезде. Эрделя можно понять: Берта напала первой и успела его хорошенько прокомпостировать, хотя было ей в ту пору всего полгода – возраст, когда нормальная собака нежна и беззащитна, как ландыш, даже если впоследствии ей предстоит сформироваться в волкодава. Но такова уж Берта. Дьявольское отродье. Хозяйка ее обожает. Эти обсценные речитативы – песнь гордой любви. Свет не видел такой сучищи, разрази ее!

– Ты забываешь, что мы голодранцы. Щенок Берты должен стоить…

– Ха! Как же! Эта стерва потекла на даче! Вокруг рыщут деревенские кобели! Я заперла ее на террасе. Так чтО, по-вашему, моя тварюга учудила? Выбила окно и пошла в народ!

– Понятно.

– Думаешь, я тебе шавку подзаборную норовлю сплавить? То есть… ну да, она таки наплодила не пойми чего, но там есть один такой щен! Красив – не поверишь! Совсем как Берта маленькая! Один в один! Сучонка такая сладкая! Берите! Специально для вас отобрала! Ну?!

Не надо бы соглашаться. Мы на финансовой мели. И понятия не имеем, когда удастся с нее сползти, да и сползем ли хоть когда-нибудь. Муж, едва успев напечатать свою первую книгу, монографию о французском театре XIX века, тут же попался на глаза партийному начальству и угодил в черный список. Добро бы как диссидент, хоть не обидно. Так нет, просто не повезло. Высунулся некстати. Оно чревато, с такой национальностью высовываться. Теперь подрабатывает редко перепадающими техническими переводами. Я тоже в должность больше не хожу. Не гнали, сама не выдержала, сбежала. Строчу критические статьи и рецензии в журналы, тем в основном и питаемся. Вольные хлеба прекрасны и без масла. Но, грешным делом, скудны. Чем тебя кормить, дщерь Одноглазой Берты?

Вопрос риторический, ответ на него неясен. И все же мы, переглянувшись, киваем. Позволяем себе быть легкомысленными. Допустить шутки ради, что наша пыльная конурка настоящий дом, тот невозможный, какого мне когда-то так захотелось на расторгуевском пригорке, где умирала ничейная собака. Чего бы, черт возьми, стоила эта жизнь, если даже маленькой глупости сделать не моги?

А сделать придется сразу две.

***

За несколько дней до того, как нам принесут седовато черненькое бесхвостое нечто с прозрачными хитрющими глазками, куда как мало напоминающее французского бульдога, в нашей коммуналке уже завелось другое животное.

Помню ту сцену, будто вчера. Сосед Федя, плечистый голубоглазый блондин, опасный во хмелю, входит на кухню, где мы с мужем пьем чай. В ладонях он бережно греет белого с черным жидким хвостиком и кривым пятном на лбу тощего котенка.

Тверезый, значит, пока. В этом состоянии Федя благолепен, словно сказочный богатырь из слащавого детского фильма. Перед нами не бешеный скандалист, гроза всего дома, в недалеком будущем убийца, а могучий заступник угнетенных дев, добрый ангел бедных зверушек.

– Вот, – церемонно и застенчиво объясняет этот светлый образ народного героя. – Был у друга сейчас. Их кошка недавно окотилась. Котят не то пять, не то семь. Хорошенькие такие, в коробке сидят, смотрят. А он говорит: «Отец вернется к вечеру, всех утопит». Ну, понимаете, я просто не мог! Решил: хоть одного спасу. Стою над ними, всё выбрать не могу – которого? А этот взял и на задние лапки поднялся, как суслик. Будто понял! Вы не против, если он у меня в комнате поживет?

– Конечно, о чем разговор?

– Спасибо! Большое вам спасибо! – Федя так проникновенно благодарит, словно мы совершили подвиг великодушия. Налицо стихийный прилив добрых чувств. Да, собственно, у нас с ним даже с пьяным всего один был скандал, и тот давно. Мы ладим. К счастью для обеих сторон. Он пока не в тюрьме, мы еще живы – плохо ли?

Между тем Федя хлопочет, по-детски упиваясь тем, какой он хороший мальчик. Люди, гады, не понимают, а сердце-то у него золотое! Приносит ящик с тряпками – замену кошачьего туалета, глубокую тарелку с молоком и такой кус мяса, что хватило бы на праздничный пир Али. Втаскивает все это в комнату, запирает там спасенного котенка и уходит.

Федор, собственно, живет не здесь. Респектабельная актерская семья, устав от сыновних бесчинств, выделила ему эту комнату специально для попоек, сопряженных с ними драк и любовных утех. В свободное от увеселений время он обитает в другом подъезде с родителями.

А тут, как назло, дни идут, и ни красотки, ни компашки с бутылками. Только одинокий котенок пищит за дверью. Оттуда уже и падалью тянет – мясцо протухло. Наконец является Федор в сопровождении очередной фифы. Он на этой ниве востребован – девочки, как на подбор, конфетки.

Новое мясо притащил. Вонючие тряпки поменял. Подружку потискал. И уже снова собирается смыться.

– Ваш кот плачет часами, скучает, – угрюмо бубню я.

– Она вообще-то кошка. Я ее Мышкой назвал, – наивно улыбается Федя, отказываясь воспринять упрек.

Муж в свой черед пробует урезонить его:

– Послушайте, не запирайте дверь, не надо. Украсть у вас там нечего, комната пустая. Зачем зверю сидеть под замком? Ей тоскливо, она орет. Пусть бегает по квартире.

– Что вы, как можно? – ужасается деликатный Федя. – Она же будет вам мешать!

Энергичный поворот ключа, и парочка упорхнула.

– Мяу? – тихонько вопрошает затворница. И, осознав, что опять бросили, все громче, все жалобней. – Мяу! Мяу!! Мяу-у-у!!!

Слушать этот безутешный плач еще тягостней, чем тупой грохот музыки, сопровождающей Федины вечеринки, матерные вопли пирующих, глухие отвратительные плюхи мордобоев. Как бы вразумить этого олуха, чтобы он перестал запирать бедняжку?

Хитростей не потребовалось. Мышка все решила сама. Когда Федор заявился снова, я работала за письменным столом и не заметила его прихода. Зато муж видел, как это было. Едва сосед приоткрыл дверь, Мышка вместо того, чтобы, как раньше, кинуться к нему, долгожданному, проскользнула мимо его ног, опрометью пронеслась по коридору и завернула в нашу комнату.

Кошка Мышка – жаль, умных глаз не видно.

Вбежав, она без малейшего колебания запрыгнула ко мне на колени, вскарабкалась по бюсту вверх, обхватила лапками шею и принялась мусолить ямку над ключицами. Да не шершавым языком, как обычно лижется, чуть не царапая кожу, благосклонное кошачье, а только самым кончиком – нежнейшим, почти неощутимым.

Мышка проживет с нами весь ей отпущенный век. Эта привычка сохранится у нее до старости. С годами она вспоминала о ней все реже. Но в особенно ласковые моменты пожилая многоуважаемая кошка будет так же обнимать и по-странному целоваться, как тот отчаявшийся котенок.

Она же в любимой позе.

А пока я насилу опоминаюсь от неожиданности. Из коридора доносится:

– Кис-кис-кис! Мышка! Ну, где же она? Мышка?

Федя заглядывает в дверь. Видит котенка, повисшего на моей шее. Наши взгляды встречаются.

– А, ну тогда… ладно.., – бормочет парень. И скрывается из виду.

Да и собутыльники уже топчутся в коридоре. Пиво не ждет.

Все то время, что нам суждено соседствовать, Федя будет жаловаться на неблагодарную кошку:

– Чего она бегает от меня? Даже не смотрит? Я же спас ее все-таки! Кормил! Почему?

Обижался, но чтобы, скажем, пнуть – никогда. Вообще, хотя более веских доказательств не имею, я по сей день уверена, что этот пропащий малый, при первом знакомстве грозивший зарезать моего мужа и таки загубивший потом чью-то жизнь, не был по-настоящему злым.

***

На следующий день после появления у нас Мышки хозяйка Одноглазой Берты принесла обещанного щенка. Что бы она там ни говорила, единственным признаком полублагородного происхождения «сладкой сучонки» являлось врожденное отсутствие хвоста. Впрочем, сходство со знатной мамашей скоро проявится. Но в другом. В характере.

– Как назовем?

– Такую черную? Гапка.

Пройдет неделя-другая, и Гапка превратится в чертенка, а там и в сатану. Но пока она растеряна. Новое место… Берта куда-то пропала… Али в аналогичном случае проголосил всю ночь. Гапка молчит. Но ей не по себе. А Мышка уже чувствовует себя хозяйкой. Прыгает, теребит щенка лапкой, пристает.

– Этот котенок не дает ей покоя! – ворчит муж.

Мышка раздражает его тем, что она, в отличие от Гапки, не была предусмотрена. Он терпеть не может сбоев в планах. Это у него что-то не столько идеологическое, сколько органическое. С возрастом иные сбои даже станут опасными – у него от них давление прыгает. А мне повезло: плевала я на планы. Они мне пофигу как органически, так и идеологически.

– Брось. Она забавная. Но знаешь что? Раз их двое, они наверняка подружатся. Надо ее сразу отучить от их вечной привычки спать на человеке. Иначе и Гапка за ней к нам на тахту попрется. Кому это нужно?

Ничего глупее, чем отучать кошку от кошачьих обычаев, придумать нельзя. Я еще не в курсе, что упрямее кошки существа нет, а если где-то такое и водится, это не я. Вообще разбираться в кошачьих – особая наука, нам еще предстоит ее осваивать. Под руководством этой самой Мышки. К тому же мне втемяшилось, что я больше люблю собак. От этого предрассудка тоже придется избавиться.

Комната у нас высокая, но тесная. Забита книгами доотказа. Книжные полки по всем стенам, кроме той, к которой придвинута низкая тахта, обставленная шкафами – одежным и опять-таки книжным. Пробраться на нее можно только сквозь узкую щель между ними.

Муж одарен счастливым талантом засыпать быстро и крепко, как дитя. У меня отношения с Морфеем складываются не столь благостно. Тягучее, неглубокое погружение в сон для меня работа – стихия тупо выталкивает на поверхность. Ее надо перехитрить, что удается не всегда. Ну, а в тот вечер, само собой, стоило улечься, как мягкий, чуть слышный звук возвестил о прибытии котенка.

Нащупав слабо белеющую в темноте Мышку, беру ее за шкирку и довольно резко – она должна осознать неуместность своих поползновений – вышвыриваю в щель между шкафами.

Прислушиваюсь. Ничто не шелохнется. Хорошо. Значит, поняла. Умница.

Долго одурманиваю себя мельканием образов не образов, мыслей не мыслей – в том и загвоздка, чтобы не позволять этим фантомам воплотиться во внятные формы. Тогда не уснешь. А так они постепенно размываются, подергиваются туманом, ты уже почти спишь…

Прыжок. Тихий-тихий, осторожный-осторожный. Котенок, как вор, ползет по самому краю тахты, огибая спящего мужа и меня, насилу задремавшую. Ищет, где бы пристроиться, не выдавая себя. Смекнул, что это не приветствуется, и норовит пробраться незамеченным. Не на ту напал! Хватаю. Встряхиваю грубо, чтобы припугнуть. Бросаю в темноту.

Сна ни в одном глазу.

Вызвать обратно томный хоровод усыпляющих видений удается далеко не сразу. Но вот, наконец, закружились, замелькали, будто листопад в потемках на беззвучном ветру… улетаю с ними… блаженно растворяюсь…

Черта с два растворишься! Крадется! Опять! Ясно: выжидает, когда засну – к дыханию, небось, прислушивается, стерва. И только потом предпринимает новую попытку вторжения. Ну, погоди у меня!

Выбрасываю вперед руку, цапаю котенка и со всего размаху мечу – куда? Понятия не имею, темно же! Куда придется! Костлявое тельце ударяется в полете о какую-то преграду, книжную кипу, небось – там и нет ничего, кроме книжных кип. Тома валятся на пол. Грохот такой, что разбудил бы зимнего медведя в берлоге. Но не моего мужа. Он мирно посапывает….

Что я делаю?! Совсем ополоумела спросонок! Это же не мешок с картошкой, а хрупкое живое созданье. Такое крохотное… Как я могла? Ей же больно! А если я ее покалечила?

И тут… Этому невозможно поверить, но слышу – прыжок. Больше не таясь, не выжидая, котенок с тихим урчанием идет на приступ. Да не по краю дрыхла, как раньше, а прямиком по спящему мужу топает к моему лицу. Продолжая урчать, бережно вылизывает зажмуренный глаз. Я не шевелюсь. Мое сопротивление сломлено. Раз и навсегда.

На следующую ночь Мышка затевает новый демарш. Право почивать на тахте завоевано. А под одеялом нельзя? Надо проверить!

Я со своей стороны меняю тактику. Притворяюсь спящей. Интересно, как она поведет себя на этот раз. А у котенка цель – просочиться под одеяло, меня не разбудив. Его приемы бесподобны: проползет сантиметров пять и затаится. Подождет – еще сантиметра три-четыре одолеет. Снова затихнет, да так, будто и не дышит… Минут за двадцать Мышка таким манером доползла до моего бока и там, видимо, собралась угнездиться. Я в свой черед просовываю туда руку, ласково касаюсь замершего котенка. Дескать, все в порядке, ну тебя, спи.

Она и правда засыпает, на всякий случай утверждая новое завоевание. Но больше это не повторится. Спать под одеялом ей не понравилось. Поверху – иное дело. Иногда прямо у меня на голове или на шее. К счастью, Гапку этот пример нисколько не соблазняет. Она преспокойно ночует в уголке. Напрасно мы боялись. Правда, щенок, и сам по себе шкодливый, с Мышкиной помощью натворит еще много безобразий. Но на тахту не полезет.

Почему? Или Мышка нашла способ дать ей понять, что этого – не надо? Дикое предположение, согласна. Но у меня мало-помалу создается впечатление, что от Мышки всего можно ожидать. Если однажды застану ее за чтением, я уже, признаться, не очень удивлюсь.

Никогда еще ни одно животное не было мне так любопытно, как этот лядащий котенок. Ума и обаяния в нем столько, что не поймешь, где они умещаются в таком задохлике. Между тем Мышку многие назвали бы уродливой. Присмотревшись, мы догадались, почему она в судьбоносный (да, но слово все равно противное) момент «встала, как суслик» и временами этот трюк повторяет.

То ли вследствие рахита, то ли еще почему ее передние лапы искривлены. За счет этого они короче задних. Многие ее движения и позы сохраняют присущую кошкам грацию, а столбик из нее получается просто неотразимый. Но никуда не денешься: когда она бежит, вид удручающий.

Гнутые передние лапки семенят смешно и нелепо. Зад выше головы. Шерстка короткая и слабенькая, жидкая. Окрас скучный. Да и растет плохо – уже понятно, что это будет до жалости мелкая кошка. И все же какая удача, что Федя выбрал тогда именно ее!

Удача-то удача. Но по мере того, как крепнет Мышкин преступный союз с Гапкой, в нашем жилище нарастает разор. Изобретательности этой парочке не занимать. Кошка забирается по полкам под самый потолок. Собака тоже пробует, но при ее плотном округлом брюшке и коротковатых лапах трудно удержаться за узкий свободный от книг краешек доски. Да и падать страшновато. С третьей, четвертой полки куда ни шло, а выше ей не лезется.

Ничего, устроились: Мышка ловко сбрасывает вниз плохо лежащие книги и папки с мужниными конспектами. Гапка упоенно терзает все это на полу. А там и кошка, сверзившись из-под потолка, включается в ведьминскую пляску. Эх-ма, клочки по закоулочкам!

От репрессий, как в свое время с Али, толку чуть. Больно лупить этих хулиганок рука не поднимется. Рекомендуемое компетентными источниками хлопанье сложенной газетой их не впечатляет. Али, тот наших воспитательных глупостей просто не замечал: пофыркивал на газету, как на докучную муху. Гапка, напротив, при одном виде газеты поднимает истошный визг. Что, если ее вопли услышат?

Боюсь, это даже не вопрос. Дом у нас добротный, звукоизоляция на высоте, но вряд ли такого можно не расслышать. В том числе на сопредельных улицах. Обитатели квартала, должно быть, полагают, что здесь засел изверг-маньяк, который регулярно покушается освежевать собачку живьем. В цивилизованной стране на нас бы давно натравили полицию. Между тем Гапка, разражаясь криками о пощаде еще прежде, чем карающая газета соприкоснется с ее бесстыжим носом, похоже, и не пугается вовсе – шалит. Использует повод поверещать в свое удовольствие. А голос до чего противный! Режущий, пронзительный. Он буквально терзает барабанные перепонки.

Книгами и конспектами ущерб не ограничивается. Вскоре Гапка ополчается на кресло. Мое любимое, оно же единственное. Строго говоря, полноценное кресло в нашу комнату не влезло бы, это скорее мягкий стул с ватно-пружинным сиденьем, спинкой и подлокотниками, облеченный в старенький пестрый чехол. Нам его подарила за ненадобностью моя бывшая коллега по службе.

При виде нашей аутсайдерской житухи у этой тихой женщины, раз и навсегда смирившейся с надобностью «быть, как все», в глазах вспыхивали искорки еретической мечтательности. Мы нравились друг другу: она нам своей тайной тоской птицы с перебитым крылом, мы ей – безрассудной отвагой закусивших удила маргиналов. Но столь вопиющее отсутствие уюта ее все же смущало. А кресло так и сяк пришла пора выбрасывать: семейство меняло мебель.

Кресла – моя слабость. Знакомые той поры, глядя, как я целыми днями и частично ночами сурово корплю за письменным столом, напрасно уважали меня за аскетизм и трудолюбие. Черт возьми, праздность и сибаритство подошли бы мне куда больше. А потому и кресло, посещаемое моим задом от случая к случаю, было во сто крат милее сердцу, чем постылый шрайбтыш. Забыть о сроках сдачи работ, о концепции очередной рецензюхи и о том, что такое «листаж», откинуться на спинку, дремотно прикрыв глаза и сладострастно расслабив все члены, ах, это было славно!