Судьба. Сборник прозы

Садальский в смятении отошёл от окна. От мысли, что его обвиняют в покушении на вертикаль, губернатору стало почти дурно; липкий холодок побежал по спине. Эдуарда поблизости не было, а сам он не мог понять, что это – революция? мятеж? митинг? Милиции нигде вокруг митингующих не было. Очевидно, у милицейского начальства с комиссарами в кожанках был свой уговор. Но отчего же на сей раз Грачёв не позвонил? Неужели приказали из Москвы? И что значит всё это действо? Ясно было только, что там, внизу студенты, кем-то зачем-то организованные, и что происходящее направлено против эксперимента.

«Вот оно, начинается», – в волнении довольно бессвязно подумал губернатор. Но он не мог определить точно, что начинается. Садальский так и не дознался, кем и для чего был затеян эксперимент, какие тайные силы боролись в администрации, а следовательно, не мог понять, кто конкретно выступает против эксперимента. Однако было понятно: за спиной комиссарчиков некто очень могущественный. Вот всегда так – схватка бульдогов идёт под ковром, а на сцене нанайские мальчики. Народ же всего лишь статист. Но и он, губернатор Садальский, играет чужую роль. Непонятную роль в очень странном спектакле. Губернатора охватила тревога: сейчас он чувствовал много острее, чем раньше, что спокойная жизнь закончилась. Инстинкт бюрократа с опытом подсказывал губернатору что главное для него сейчас оставаться в тени, ничем не выдавать себя, не проявлять никакую позицию – ждать, пока всё само собой не определится.

Но то – губернатор. Журналисты же и телевизионщики, нырнув в толпу митингующих, тут же выяснили, что студенты и школьники только массовка и что участвуют они в мероприятии за небольшие деньги, а чаще – за зачёты и по приказу из деканата. Осели ли какие-то деньги в деканате, выяснить не удалось. Там вообще ничего толком не знали или хитроумно делали вид. Вроде бы им пришла разнарядка. От кого разнарядка, этого в деканате не могли сказать, запамятовали, словно прислал её мессир Воланд. Сначала растерялись, а когда сообразили посмотреть, то ли бумага исчезла, то ли с бумаги исчезли печать и текст. Словом, какая-то чертовщина. Что за Молодёжный фронт «Свои», тоже не было ясно. Зарегистрирован в один день, цели в уставе самые благие, патриотические, учредители – группа лиц с ничего не говорящими фамилиями. Журналисты уцепились было за юридический адрес, но по адресу оказалась баня и не было никакой иной вывески. Словом, новая «Байкалфинансгрупп», однодневка, фирма-помойка, но на сей раз журналисты ошиблись. Обжёгшись на адресе, охотники за сенсациями не опустили руки и продолжали докапываться. Раскопали довольно мало, зато вещи для прессы весьма интересные. Девочки, державшие плакат «За демократию без выборов!» оказались те же самые, что во время фестиваля секс-меньшинств несли транспарант «Долой ханжество!»

– Вы что же, за три недели поменяли свои убеждения? – поинтересовался в лоб журналист из известного интернет-издания.

Девочки раскололись и заговорили – правда, за деньги и совершенно инкогнито.

– Вообще-то мы за демократию. Подрабатываем на демонстрациях. Носим плакаты. Нам даже предлагали стать ораторами. Озвучивать мнение молодёжи. Если так пойдёт дальше, вполне заработаем на летний отдых в Турции. Ещё нам обещали мегапроект – избираться в депутаты. Но это для самых своих и преданных.

– Кто ваш генеральный комиссар, – настаивал журналист, – и что это за организация такая Молодёжный фронт «Свои»?

– Василий Васильевич Кожемяко, симпатичный такой мужчина, первоклассный ловелас, – отвечали девочки. – Правду сказать, мы больше ничего не знаем. Да нам и не очень интересно. Мы, может быть, вступим в партию Свободной любви.

…В тот день митинг, с многократным скандированием, вскидыванием рук и всеобщим пением, закончился так же внезапно, как и начался. Подъехали автобусы, молодые люди погрузились, трибуну разобрали – и всё, словно ничего не было.

Однако ведь – было. Журналисты сбились с ног, разыскивая таинственного Василия Кожемяко, даже обошли все известные им бордели. Но нет, ни следов главного комиссара, ни Молодёжного фронта «Свои» обнаружить не удалось. Оставалось лишь строить версии о заказчиках митинга, о заплечниках таинственного вожака. Версий озвучено было четыре. Первая, самая правдоподобная: в президентской администрации или где-то рядом идёт борьба. Некие таинственные противники зам. главы администрации, консерваторы и ретрограды из Москвы велели выступить против эксперимента, что и было исполнено. От них же с грифом «секретно» пришла заявка в деканат. Вторая версия – почти то же, только вместо ретроградов из администрации выступила таинственная третья сила. Будто некий крупный бизнесмен решил выслужиться. Называли даже разные фамилии. Но все заподозренные бизнесмены тут же открещивались; у всех было алиби. Ещё два варианта совсем экзотические. Будто митинг и движение Молодёжный фронт «Свои» организовал сам губернатор Садальский или стоящий за ним Эдуард, может быть, Сэм Лейкин – изобразить сопротивление реформам нужно было якобы для того, чтобы усилить поддержку губернатора на предстоящих выборах, потому что рейтинг Садальского перестал расти и тревожно топтался на месте, угрожая обвалом. По последней, четвёртой, версии, губернатор организовал митинг, потому что не хотел выборов. Его устраивала судьба назначенца, а эксперимент затеян был против его воли. В самом деле, зачем бывшему секретарю обкома выборы? Немало ведь этих самых секретарей пролетело в своё время с нелёгкой руки Горбачёва. Для них выборы до сих пор как собаке пятая нога. Впрочем, была и ещё одна версия – мистическая, которую озвучил в своих «Итогах» Максим Плотников. По Максиму Плотникову выходило, что Молодёжный фронт «Свои» – фикция, существовал только на бумаге для списания крупных денег, а митинга вообще не было: отсутствовало разрешение мэрии, не были найдены ни транспортные накладные на перевозку студентов и школьников, ни перевозившие их автобусы, ни разнарядка о направлении студентов на митинг, да и сами студенты и школьники, все как один, своё участие в митинге отрицают. Мало того, ни в городском, ни в областном УВД и никому из высокопоставленных чиновников о происшедшем митинге ничего не известно. Словом, предполагал Максим Плотников, имел место либо случай массового гипноза, либо не объяснённое наукой явление самопроизвольного возникновения телевизионной картинки.

– Глас народа, – рассуждал Максим Плотников, – легко сымитировать, но он лишь тогда слышен, когда кому-то очень важному зачем-то нужно продемонстрировать массовку. Митинга против выборов губернатора не было, народ у нас поголовно за эксперимент, но, возможно, окажется, что митинг всё-таки был. Конъюнктура постоянно меняется.

* * *

С момента разговора губернатора Садальского с зам. главы администрации президента прошло несколько месяцев. Срок, обещанный этим зам. главы для принятия закона об эксперименте, давно минул, а в Госдуме по-прежнему спорили – получалось, демократизация в области происходит под честное слово кремлёвского вельможи, без закона. В Большой России крепнет вертикаль, губернаторы – наместники президента, воеводы, о губернаторских выборах никто не заикается, а в области – чистый сепаратизм, причём беззаконный, и он, губернатор Садальский, играющий в демократию, – почти что изменник и популист. А ведь ныне не губернаторам дозволено играть в популизм. Только Юпитерам. Садальский всё чаще просыпался в холодном поту, не спал ночами – всё думал, как отыграть назад, избавиться от Эдуарда, пока Москва молчит, пока не сняли голову. Неизвестно ещё, чем в Москве, в администрации всё закончится. Нужно было ждать, не торопиться, а он доверился Эдуарду. Особенно губернатор испугался, когда Максим Плотников стал сравнивать его рейтинг с рейтингом тандема. Максим называл цифры, проценты – у Садальского они, как назло, получались выше, – а сам Садальский трепетал от страха. Как-то днём свои страхи губернатор изложил Эдуарду. Но тот в ответ рассмеялся:

– Homo soveticus. Вечный российский синдром. – Потом заверил: – Всё будет о’кей. Всё идёт по плану. Одобрено на самом верху.

Губернатор не поверил. Он был слишком осторожен. Он знал, какую шутку может сыграть легкомыслие. Всё знал. Но отыграть назад не мог. Народ… Губернатор не мог противостоять своей популярности. Не он вёл толпу за собой, толпа вела его, не спрашивая.

Да, народ был полон энтузиазма. Одно за другим возникали профессиональные сообщества в поддержку демократии. Реминисценции начала девяностых оказались живучи. Тогда были «Коммунисты за демократию» («Изящный эвфемизм, означавший отход от покойной идеи» – это из словаря Максима Плотникова), теперь история повторялась – уже в виде фарса, как острил популярный телеведущий, цитируя классика. Да, не только Максиму Плотникову но и губернатору показалось, что именно – фарс, потому что первыми (после коммуниста Руцкого) в защиту демократии объединились ночные бабочки. «Труженицы секса за демократию» – так называлось их новое движение. Мессалина Андреева, профсоюзный вождь, новоявленная правозащитница, стареющая кокотка с железным характером и талантом организатора, женщина, приятная во всех отношениях (это опять Максим Плотников), вихрем ворвалась в политику.

Мессалину вполне можно сделать вице-губернатором, – с обычной смесью цинизма и сарказма говорил губернатору Эдуард, – на сей раз по просьбе симпатизирующих ей депутатов. Новое лицо нашей демократии.

Однако ночные бабочки – только начало. Почти сразу откликнулись торговцы, за ними – домовладельцы, потом – банкиры. Торговцы – это было понятно губернатору. Всё-таки буржуазия. Ей-то нужна демократия. Хотя бы для защиты от чиновников. К тому же торговцы больше всех выиграли от демократического эксперимента, от наплыва иногородних демократов и митингующих. Но когда возникло очередное движение «Чиновники за демократию», губернатор был изумлён. Чиновники – опора стабильности, каста, противостоящая народу, келейно творящая собственные дела, а тут – за демократию? Если даже чиновники, ход истории предрешён. Губернатор пригласил Эдуарда.

– Что случилось с чиновниками?

– Чиновники седлают демократию. Они, как черви, изгрызают её изнутри. Чиновники всегда в выигрыше, – глядя прямо в глаза губернатору, умно и дельно, как всегда, объяснял Эдуард. – Россия – страна огромная, неухоженная, несправедливости всюду выше крыши. Власти везде, где могут, запрещают демонстрации. Посылают… куда подальше, то есть к нам. Мы для них субъект на три буквы, эквивалент демократии или отстойник. – Он улыбнулся собственной остроте. – А в областном центре только одна площадь для демонстраций и митингов и одна пешеходная улица. Представляете, какая возникла очередь! Как в советское время за колбасой. И какая коррупция! Чиновники регулируют очередь, продвигают своих, составляют чёрные списки. Поэтому они за демократию. Теперь пикеты стоят против местных чиновников, против очереди и взяток. Люди ждут месяцами. Из-за этой бюрократии начал падать ваш рейтинг.

– Что же ты молчал? – рассердился губернатор. – Чиновников сократим вдвое. А чтоб они не самовольничали, создадим комиссию. Я сам буду регулировать очередь.

– Тогда очередь станет ещё длиннее и коррупция только вырастет, – печально возразил всезнайка Эдуард. – Мы это уже проходили. От бюрократии только одно средство: демократия. Если растёт коррупция, значит, демократия не работает.

– Ты, видно, в школе был отличником, – проворчал губернатор. – Я прижму этих подлых тварей.

Губернатор, похоже, забыл, что и сам он – чиновник и что тоже берёт взятки. С тех пор как Садальский возглавил область, он уже много раз безуспешно сокращал растущее поголовье чиновников. Он даже когда-то обнаружил: чем больше сокращаешь чиновников, тем больше их становится впоследствии.

И ещё: сокращаются молодые и честные, зато матёрые только матереют. Впрочем, губернатор, как и большинство его коллег – и в старое, и в новое время, – не вдавался в особые тонкости; его волновал процесс, а не результат. Важно бывало всякий раз показать себя народу или начальству. По молодости Садальский очень даже любил широкие жесты, последствия же своих действий обычно особо не отслеживал. Со временем он просто забывал о начатых им же компаниях.

Через несколько минут, успокоившись, губернатор достал коньяк и наполнил бокалы. Довольно быстро он впал в настроение элегическое.

– Так что, – губернатор похлопал Эдуарда по плечу – не работает у нас, значит, машина демократии? А ты говорил – индустрия. А что это такое: де-мо-кратия? Что за хрен?

– Демократия – это когда чиновники думают о народе, – вяло отвечал Эдуард, испытывая странную опустошенность. Даже коньяк не действовал. Мысль об индустрии демократии неотвязно точила его.

Губернатор Садальский, по-старчески брызгая слюной и икая, громко рассмеялся.

«Господь Бог точно был двоечником, – глядя на губернатора, мрачно подумал Эдуард, скривив губы. – Человек – вот неисправимая ошибка Создателя».

Да, сейчас Эдуард почти ненавидел губернатора. Эдуарду претили простонародная склонность губернатора к пьянству, к импульсивным и непродуманным, напоказ, решениям, к бахвальству, его дешёвый популизм, но, главное, Эдуарда раздражало, что, несмотря на все его усилия, губернатор Садальский оставался тем же, кем и был раньше, – совком, секретарём обкома. Впрочем, плохое настроение у Эдуарда было по несколько иной причине – он, как и губернатор, не знал, что делать с пристроившимися к новой кормушке чиновниками. Да и сама ситуация, не предусмотренная им раньше, начала угнетать Эдуарда. Люди с заявками на проведение митингов и демонстраций, а иногда и просто пикетов, ехали из самых дальних уголков России – страна переполнена была обидами и несправедливостью. Естественно, очередь на митинги, демонстрации и разные другие протестные акции должна была расти. Настроение в областном центре начинало меняться: в отличие от геев и ночных бабочек протестанты, как правило, были бедны, они не устраивали красивые фестивали, часто даже не могли снять жильё и ночевали прямо на улице, как бомжи, не покупали почти ничего у местных торговцев. Кому нужна такая нищенская демократия, такой эксперимент? Местные так и говорили: пусть ищут справедливость в другом месте, и тоже выходили на митинги против приезжих, иногородних. С требованиями порядка. Вообще нередко получался полный абсурд: протестующие могли выйти на демонстрацию только через годы, когда событие, против которого они протестовали, большинством уже было забыто, а виновные получили новые должности.

Выходило, что вместо того, чтобы протестовать против вездесущей несправедливости и ущемления прав, люди будут проводить демонстрации в областном центре против долгой очереди, которая лишь отчасти возникла по вине местных чиновников. Они, эти чиновники, только ловят рыбу в мутной воде, озлобляя народ, но ведь не они же виновны изначально. Выходит, свобода в области грозит обернуться против самой себя. Не на то ли и было рассчитано? Не для того ли и был затеян эксперимент? Рейтинг губернатора Садальского, взлетевший благодаря его, Эдуарда, усилиям, грозил обрушиться, и тем сильнее, чем позже состоятся выборы. Закон же об эксперименте всё не принимали. Как сообщал Сэм Лейкин, по техническим причинам ситуация зависла на несколько месяцев. Выходило, что он, Эдуард, работал и старался впустую. Он был бессилен разрешить ситуацию, не меняя условия эксперимента. А их никто не собирался менять. С самого начала было оговорено, что эксперимент – только в одной области. В остальной России – железная вертикаль. И так во всём. Депутаты областного собрания ещё только готовят закон о самоуправлении – очень неплохой, по мнению Эдуарда, – а местные чиновники уже пишут к нему инструкции, выхолащивающие самую суть. Всякое нужное дело зачем-то превращается в эксперимент, эксперименты проваливаются, потому что против них бюрократия. Многие-многие годы, целые века страна ищет, как лучше – с жертвами, с кровью, – а всё остаётся по-прежнему. Бюрократия не меняется. Замкнутый круг…

– Прямо ребус какой-то. Русский ребус, – простонал Эдуард.

…В тот день Эдуард глушил коньяк с губернатором, но коньяк не помогал. Ребус с очередью не решался. И замкнутый круг не размыкался…

* * *

Решение ребуса с очередью предложено было на следующий же день. Шло совещание мэров районных городов и посёлков с губернатором, перешедшее вскоре в бунт.

– Это что же, – говорил мэр Пятихаток Дышенко, давний приятель и сподвижник Соловья, находившийся в контрах с губернатором, – у нас сейчас свобода. Эксперимент. А нас по-прежнему душат. Демократия – это та же нефть, сколько денег заграбастали областные чиновники. Теперь они с жиру бесятся, завели чёрные списки, установили длиннющую очередь. А мы сосём лапу. Собственно, почему? Чем мы хуже? Делиться надо. Почему все демонстрации в областном центре? Мы что, не люди? Примем с хлебом-солью. Асфальт уложим, фасады побелим. Для митингов отдадим стадион. Надо по-честному. У вас тут, я слышал, инцидент с лимоновцами – довели до пикета, до мордобоя, включили в чёрные списки, завели уголовное дело. Да за деньги пусть едут к нам. Мы и киоски для них построим, чтоб бить стёкла. Гуляй душа! А если что, кругом поля. Одно слово, демократия. Всё можно. Только по-честному, по справедливости.

– Да, надо по-честному. Делиться, – поддержали хором все главы районных администраций и мэры районных городов. – Де-мо-кратия! Для всех поровну.

Губернатор Садальский при виде такого единодушия вопросительно обернулся к Эдуарду.

– Ударим по коррупции, – обрадовался Эдуард. – Вырвем кость у жадных чиновников. Вот оно, Ньютоново яблочко.

Обрадованные районщики зааплодировали. Стали просить субсидии, чтобы достойно принять дорогих гостей. Демократия, она тоже требует денег.

Пока наперебой районщики кричали от эйфории, подсчитывали будущие дивиденды от торговли, гостиничного бизнеса и легализованных секс-услуг, а пятихаткинский мэр Дышенко мечтал плюс к тому построить казино и выделить область в Особый федеральный округ со своими законами, областные чиновники перехватили инициативу. От их имени выступил самый продвинутый, Геббельс.

– Ну хорошо, – стал увещевать Виктор Филиппович, – хотите заполучить лимоновцев – валяйте. А только поедут за ними в вашу глушь иностранные корреспонденты? У вас в гостинице и воды горячей в кране нет, и душ принять негде. А без иностранцев на кой ляд вы этим большевикам.

– Ради такого дела мы всем миром построим русскую баню. Заодно и экзотика, – перебил Геббельса Дышенко. – Да если надо, в собственную баню отведу. И самогон у нас отличный. Будут ездить, выхлопочем лицензию.

– Ладно, – неожиданно легко согласился Геббельс. – Сколько же вы, так сказать, хотите взять с Лимонова… за услуги?

– Тысяч сто пятьдесят долларов, – решительно сказал мэр Пятихаток.

– За что? – от удивления даже вскрикнул губернатор.

– Демократия, она не бесплатная, – стал пояснять губернатору хозяйственный Дышенко, – это, можно сказать, передовая индустрия. Одно хочу заверить: всё будет точно по смете, по прейскуранту. Киоски, я говорил, чтобы бить стёкла или даже переворачивать, старые автомобили, чтоб не жалко, закупим в Германии, кучи мусора – пусть жгут, технику современную, чтоб сигнал не терялся, – сразу передать в агентства, ещё народную дружину, подкормить мужиков, милиция-то не справится, если что, потом уборка всего этого, что набьют и пожгут, как раз пойдёт под программу борьбы с безработицей. Ну и отложим часть на будущее. Будем строить отель. Пятизвёздочный мы, положим, не потянем, но четыре звезды вынь да положь. Дело-то перспективное. Мы и на прямые связи, если что, выйдем. С белорусами, да, может, и с Москвой. Там много разных правозащитников.

– Ну ладно, дерзайте, – согласился губернатор.

– Ещё вот что, Геннадий Михайлович, – заговорил опять Геббельс, – я так понимаю, у нас серьёзный разворот, крупный, будем строить индустрию демократии по-современному. Но вот эти все демонстрации, митинги – они ведь не для галочки, люди же чего-то требуют. А кто их может удовлетворить? Москва! Но откуда в Москве узнают, что происходит, например, в Пятихатках? Из газет? Я так полагаю, надо создать специальный департамент при правительстве области, чтобы фиксировать требования, поддержку населения, готовить письма в Москву или ещё куда – за номером, с печатью, с подписью губернатора, или, может, пресс-релиз, давать официальную информацию в СМИ – за деньги, понятно. Бесплатно бывает только сыр в мышеловке. В общем, индустрия так индустрия, по всем правилам. Демократия она и в Африке демократия.

Ошеломлённый речью Геббельса губернатор беспомощно обернулся к Эдуарду. Однако и Эдуард пребывал в растерянности. С одной стороны, мысль вроде здравая. Если область – полигон, до Кремля надо доводить информацию. Не всё же им черпать из ящика отлакированную картинку. Но, с другой стороны опять чиновники, опять взятки. К тому же чиновники на этом не остановятся.

Губернатор Садальский, видя сомнения Эдуарда, заговорил сам:

– Идея, конечно, интересная. Но… Тут многие вопросы созрели и перезрели. Мы в интересном периоде… Надо встречаться с зам. главы администрации президента. Провентилировать. Будем иметь в виду. Идея хорошая… Я вот только опасаюсь, как бы Лужков не обиделся. Мы ведь всё у него отнимем.

– Это да, – сказал кто-то из мэров с места, – Лужков – хозяин крепкий. В кепке.

* * *

Увы, не слишком ли смелые планы вынашивал пя- тихаткинский мэр Дышенко, да и другие мэры и главы администраций, не грезили ли учёный доцент Маликов, а за ним и Максим Плотников и сам губернатор Садальский об индустрии демократии, не был ли это всего лишь красивый мираж, не поспешили ли обгонять Тюменскую область с её нефтью и газом, – пафосный подъём демократии с фестивалем сексуальных меньшинств, с демонстрациями ночных бабочек, несогласных, шахтёров, протестовавших против жадности хозяев, сгубившей их товарищей, сходил на нет.

Последними прошли десятка два сытых, лоснящихся молодых людей с портретами бывшего премьера Касьянова – и всё, как отрезало. Страна устала от митингов и демонстраций, от взлёта, надежд и падения девяностых. Устала от собственных наивных мечтаний. Она больше не верила никому.

– Никому – это полбеды, – рассуждал с телеэкрана Максим Плотников, – страшнее, когда ни во что. Когда закончилась всякая вера. Страна заблудилась между прошлым и будущим. Запуталась в собственном прошлом.

Нет, митинги и демонстрации не прекратились, но прежнего пафоса больше не было. Люди привыкли очень быстро. Демократия демонстрировала, так сказать, свою приземленную бытовую сторону. Приезжали бабушки из Пятихаток, требовали от губернатора Садальского заставить мэра Дышенко вырыть колодец; приезжали из соседнего района – митинговали, чтоб отремонтировали дорогу. Понятно, что на митинги и демонстрации ходили в основном свои, из области. Люди вдруг обнаружили, что без митингов и демонстраций в области ничего не делается. Столичных журналистов больше не было, их интересовало глобальное. Изредка появлялись иностранцы, удивлялись, отчего у русских такая сложная технология. Чтобы проложить трубы или отремонтировать мост, надо сначала собрать митинг.

Переключением с высоких проблем, с абстрактных прав человека на малые, бытовые больше всех были разочарованы местные торговцы. Их доходы, взметнувшиеся было ввысь от наплыва участников демонстраций и журналистов, теперь стремительно падали. Надежды на эксперимент не оправдались. Закрывались недавно открытые магазины. От отчаяния «Торговцы за демократию», объединившись с труженицами секса и с другими почтенными гильдиями, готовили грандиозную манифестацию за статус ЗПС (зоны политической свободы) для области и за губернаторские выборы. Но, увы, это было не служение свободе, а лишь хитроумный маневр, чтобы подогреть угасавший интерес к области, прорваться на телевидение, вызвать новый поток журналистов и публикаций, а с ними повторный подъём экономической активности. Энтузиасты даже обсуждали ещё более смелые планы – устроить политическую забастовку потребовать статус третьей столицы и перевода в областной центр хоть каких-то правительственных учреждений.

– Мы не хуже питерских, – смело заявляли в интервью Максиму Плотникову лидеры местной торговли и главный их идеолог доцент Маликов. Обосновывая свою позицию, областные фрондёры вспомнили старую песню о главном из начала девяностых – борьбу с привилегиями.

Увы, это была лишь короткая вспышка. Становилось ясно, эксперимента не будет; начатый не ко времени, он тихо сходил на нет. Рейтинг губернатора Садальского больше не рос, напротив, несмотря на все ухищрения Эдуарда, начал падать. Область медленно, очень неохотно, погружалась в прежнее состояние спячки. Доцент Маликов – последний энтузиаст индустрии демократии – даже изобрёл новые индексы: индекс несбывшихся ожиданий (ИНО) и индекс политической апатии (ИПА). Эти индексы, доказывал доцент, оказывают обратное воздействие на экономику. Надо будить людей, повышать потребительский оптимизм, поднимать ИОС (индекс ожидания свободы), заставить свободу работать. Иначе сорвётся модернизация. Отчаявшись найти надёжных сподвижников в областном центре, отчаянный доцент предложил крайнюю меру – выписать правозащитников из Москвы, последних из неугомонных.