При дворе Тишайшего

И казалось, эти мысли были написаны на ее выразительном лице; по крайней мере, князь отлично понял ее волнение. Самодовольная улыбка тронула его губы, и он произнес:

– Ну а что же князь Леон, этот маленький грузин, часто бывает у тебя, боярыня? Впрочем, не отвечай, я вижу его гусли… Учит, стало, тебя играть на них?

– Не отвиливай, князь! Начал говорить о царевне – доканчивай! – вся раскрасневшись, проговорила Елена Дмитриевна, нервно обмахиваясь кружевным платочком.

Пронский встал и, схватив боярыню в свои сильные объятия, покрыл ее лицо поцелуями. Он умел, когда хотел, придать себе влюбленное выражение. Его холодные серые глаза вспыхивали непритворным чувством, губы шептали нежные слова, и объятия становились горячее.

На этот раз Хитрово не отталкивала его, а, обняв своими красивыми руками его шею, приникла русой головкой к его могучей груди.

– Милый мой, любый мой! – чуть шептали ее губы. – Любишь меня? Одну меня?

– Одну тебя, – ответил Пронский – в эту минуту искренне, так как близость молодой женщины невольно заразила его. – Уедем отсюда, бросим все, все! – крепче прижимая ее стан, шептал он, целуя ее полузакрытые глаза.

Ни он, ни она не слыхали оклика и стука в дверь, не слыхали, как эта дверь отворилась и тотчас затворилась.

Первою очнулась боярыня. Довольная своей победой, она вспомнила и польскую княжну, и князя Леона, и царевну грузинскую. Она тихо выскользнула из объятий князя Бориса и стала поправлять волосы перед зеркалом.

– Ишь, растрепал! – через плечо улыбнулась она ему.

– Чародейка! – проговорил он.

– А что? – продолжала она улыбаться. – И впрямь ведь я зачарована! Бабке моей цыганка сказывала, что до третьего ее колена все девушки или женщины в роду всегда любимы будут.

Но князь Пронский уже не слушал ее. Он ходил, глубоко задумавшись, и чары ее красоты и молодости постепенно таяли. Он вспомнил, зачем пришел, вспомнил обаятельные черты грузинской царевны, и ему стало стыдно за свой поступок, за свою измену.

«Но она издевается надо мной, разве я могу отказаться от женской красы и ласки?» – злобно думал он и, обернувшись к боярыне, громко произнес:

– Я к тебе шел, чтобы известить о свадьбе дочери!

– Ты дочь сосватал?

– Да, давно. Да прихворнула, и свадьбу отложили на Красную горку.

– А жених кто?

– Черкасский, князь Григорий Сенкулеевич.

– Ты свою дочь за этого зверя выдаешь?

– Мало ль что в народе бают? Какой он зверь… Так… Строг маленько с людьми…

– В отцы, а то и в деды он ей годится… Что ты затеял, князь?

– Так надо мне, Елена!

– Попугать жену? Эк тебе приспичило холостяком стать.

– Опостылела она мне очень!

– Да ведь не первый год женаты! – проговорила боярыня, подозрительно поглядывая на своего друга.

– Да ты что, за нее вступиться хочешь?

– Знамо дело, жалко.

– Ишь, жалостливая какая стала! – насмешливо произнес князь. – Небось, когда свой муж-то старый опостылел хуже скуки, жалость-то бог весть куда попрятала!

– Не тебе бы, Борис Алексеевич, попреки делать да не мне бы слушать! – многозначительно возразила боярыня.

– Ты на что мечешь, Елена? – хмурясь, спросил князь.

– Ох, князь, глаз-то мне не отводи…

– Что правда, то правда, ворон ворона видит издалека. Ну, стало быть, мы и должны пособлять друг другу. И, кабы ты хотела, мы с тобой таких делов понаделали бы…

– Примерно каких это? – насмешливо спросила боярыня.

– Что зря языком звонить? Хотя и с умом, а все-таки баба.

Слова князя задели Хитрово за живое, и она уже хотела прямо заговорить с ним о полячке. Но он не дал ей раскрыть рот и сам, будто к слову пришлось, равнодушно проговорил:

– Кабы ты в самом деле мне близким человеком была, ты меня давно от жены постылой вызволила бы! Эдак бы по царскому указу да в монастырь ее.

– За какие такие провинности?

– Мало ли что! Можно придумать…

– Неправду? Ну, это не след. Да и зачем царя вмешивать? Справься сам… Вон как Евсей Верещагин жену избил смертным боем до крови, а по ранам солью натер.

Пронский, вспыхнув, отвернулся.

Боярыня поняла его смущение и внутренне содрогнулась. Неужели он был до того жесток, что подверг свою жену подобной же пытке? Но почему же княгиня Анастасия Петровна не жаловалась родным, которых у нее было немало и даже в большой чести у царя, как, например, ее свояк, Михаил Федорович Ртищев?

Эти вопросы вертелись у боярыни на языке, но она не сказала ничего, а предложила князю поступить так же, как поступил один именитый боярин, желавший избавиться от жены менее кровавым образом, чем было принято в те суровые времена.

– Постриги княгиню в пустой избе, без родственников и записи, а потом отошли куда-нибудь! – посоветовала она, сознавая, что лучшая доля княгини все же пострижение.

– Опасливо: могут выдать, а тогда батоги и Сибирь, осрамят на всю Русь. Ведь дочь… души в матери не чает. Нет, лучше, как согласие на посестрию, ничего нет.

Посестрией называлась постригшаяся в монахини жена при живом муже; муж – побратимом. Но достигалось это побратимство и посестрие нелегко. Часто муж добивался согласия от жены на это новое родство тяжкими побоями, угрозами и разными мучениями.

– А княгиня не хочет? – спросила Елена Дмитриевна.

– Как корова уперлась, и ни с места.

– Что, ей так люба жизнь в миру?

– Дочь, вишь, жаль.

– Так постриги их вместе.

– Думал было, говорил, и на это не согласна.

– Так оставь ее, пусть живет. Не мешает она, чай, твоей гульбе?

– Нельзя этого, – упрямо ответил князь. – Так ты помочь в этом деле не можешь?

Елена Дмитриевна отрицательно покачала головой.

Собеседники замолчали. Боярыня взглянула на часы. Уже давно было время прийти князю Джавахову. Солнце стало уже садиться, наступали ранние сумерки.

– Огня бы зажечь, – проговорила Елена Дмитриевна и крикнула девушку.

– Я скоро уйду; погоди огонь зажигать, – предложил князь.

В это время вошла Евпраксия с подносом и медом в серебряной чарке и с поклоном поставила перед князем.

– Анна уже вернулась? – спросила боярыня.

– Давно! – ответила Евпраксия и на вопросительный взгляд боярыни смущенно потупилась.

Хитрово тревожно окинула девушку взглядом и выслала из комнаты, приказав прислать Анну.

Пронский выпил мед и обратился к боярыне:

– Стало быть, в одном мне отказали? Ну, бог с тобой! А на свадьбу не откажешь прийти?

– Вот это с радостью. И подарок невесте ценный припасу, и жену твою повидаю с охотою.

Пронский незаметно прикусил губу.

– Ну, вот теперь еще одна просьба. Царя с царицею ко мне на свадьбу сговори да царевну… Елене Леонтьевне с государем дай свидеться, – проговорил он и облегченно вздохнул, точно тяжесть упала с его плеч.

– За первое даю слово, а… за царевну с чего так хлопочешь?

– Елена, ведомо ведь тебе, что ты одна мне на свете люба, – с убедительностью произнес Пронский, – в чем же ты сомневаешься?

– Почему хлопочешь-то о царевне? – повторила боярыня.

– Тут дело не любовное, а важное государское, – начал Пронский, сев рядом с боярыней и понизив голос. – Хочу привести я царство Грузинское, а потом и другие по ту сторону Иверских гор царства маленькие в вековечное подданство государю-батюшке. Приехала теперь царевна Елена Леонтьевна сюда на Москву помощи просить для свекра, царя Теймураза, а я смекаю так, что дело можно оборудовать в другую сторону. Внучек Теймураза здесь с нею, она и он могут свое царство русскому царю и вовсе отдать. Теймураз стар уже, сын его, муж Елены Леонтьевны, находится в Персии в аманатах; может, его уже и в живых нет; она пока за сына править страной может, а соправителя ей назначит наш государь Алексей Михайлович.

– И соправитель этот – ты? – сразу разгадала боярыня замысловатый план князя и весело рассмеялась. – Не бывать этому николи! – встала со скамьи разгневанная Елена Дмитриевна.

– А почему бы не бывать этому? Чем я не правитель такой маленькой страны? – вставая в свою очередь, насмешливо спросил Пронский.

– А потому, что я этого не хочу. Хотя мне царевна грузинская не люба, но царства лишать ее я не хочу. Но ты лжешь все; ты вовсе не хочешь отдать это маленькое царство царю Алексею. Ты хочешь только с помощью наших отогнать персов, а потом убьешь Теймураза и его сына и женишься на вдове! О, я разгадала тебя, будущий царь грузинский! Но этому не бывать. Я все расскажу царю, и тебя поведут на дыбу!

– А на дыбе я скажу, что ты отравила мужа!

– Чем ты докажешь, что я отравила? – бледнея, проговорила боярыня.

– Докажу. Отраву тебе дала колдунья Марфа, а Марфа мне послушна и все мне сделает, что для меня нужно.

Елена Дмитриевна как сраженная упала на скамью. Мысли ее путались, и вся она трепетала перед этим ужасным человеком. Ей уже чудились пытки и мучения, которые ей придется претерпеть на дыбе; дрожь пробежала по всему телу, и она с глухим стоном закрыла лицо.

Пронский молча стоял у окна, и сквозь наступавшие сумерки едва можно было различить его лицо. Он ждал, когда боярыня, достаточно настрадавшись от страха, придет к нему и станет молить его о пощаде и прощении. Он любил женщин, но вместе с тем и презирал их. Ему казалось, что он отлично читает в их сердцах; он думал, что окончательно уничтожил Елену, и уже торжествовал победу.

Между тем Хитрово в это время приходила в себя и, взглянув на него сквозь пальцы, внутренне усмехнулась, хотя ей было теперь вовсе не до смеха.

Ей пришла было на ум польская княжна, но она умолчала о ней, благоразумно сообразив, что это единственный козырь в ее руках против Пронского; однако с этим козырем надо обращаться осторожно, а то князь как раз спрячет его; поэтому она решила употребить хитрость. Нужно прежде всего притвориться испуганной и согласной действовать по его воле, затем при помощи Леона освободить Ванду, потом избавиться от ворожеи Марфушки и уже после всего этого действовать против этого ужасного человека.

Приняв такое решение, Елена Дмитриевна горько разрыдалась; ей трудно было сделать это, потому что ее гордой натуре нелегко было, хотя бы и временно, сознаться в своем бессилии, признать над собой чью-нибудь власть.

Услыхав ее рыдания, Пронский обернулся. Он уже пришел к тому убеждению, что худой мир лучше доброй ссоры, и потому, видя слезы раскаяния у боярыни, сам подошел к ней.

– Ну, полно, Елена, будет нам ссориться! Показали друг другу когти, и будет! Давай руку! Вот так! А теперь прощай, поздно уже! – И он, обняв боярыню, поцеловал ее в щеку.

Ни тот ни другой не могли, к счастью, видеть выражение своих лиц, а то каждый понял бы, какая готовится ему злая участь.

– А царю все-таки шепни о царевне-то, – проговорил князь, нахлобучивая шапку. – Прощенья прошу! – И, кивнув еще раз, он вышел, вполне убежденный, что поработил боярыню.

XVII

Преступление боярыни Хитрово

Между тем Елена Дмитриевна яростно забегала по комнате, посылая вслед ушедшему неистовые проклятия и угрозы!

– Мне грозить дыбой? Меня пугать ямой? Мне, любимице царевой, страшиться позорной смерти? Погоди же, голубчик! Попомнишь ты, как вспоминать Елене Дмитриевне ее старого боярина. Ты скользок да увертлив, но и на тебя найдется проруха! Жаден ты до смерти, не знаю, что больше любишь: баб или деньги!

Елена Дмитриевна стала со всех сторон обсуждать, как бы ей лучше захватить в свои руки Пронского, как бы ниже склонить его буйную голову к своим ногам, как бы более унизить его гордость.

Чаще всего она останавливалась на освобождении польской княжны – это большая улика против князя; потом надо помочь молодой княжне Пронской уйти от Черкасского – это разозлит Бориса Алексеевича, а главное, ей самой надо было оградить себя от него, и это можно было сделать, только уничтожив единственного свидетеля ее преступления, ворожею Марфушку.

Это было легче всего, потому что волшебство и ворожба жестоко преследовались уже в царствование Михаила Федоровича, а в особенности при Алексее Михайловиче. Елене Дмитриевне было известно, что еще при Михаиле Федоровиче на стольника Илью Даниловича Милославского, будущего царского тестя, сделали навет подметным письмом, в котором его укоряли, что он хранит будто бы волшебный перстень знаменитого дьяка Грамотина. Милославского долго держали под надзором и пересматривали все его пожитки. Менее счастливо отделался родственник царя Алексея, боярин Семен Стрешнев, обвиненный в волшебстве: он был лишен боярства и сослан в Вологду. Так сурово наказывалось волшебство, совершаемое высшим сословием; простой же народ просто сжигали или топили в Москве-реке.

Но, обвиняя ворожею Марфушку в чародействе и в знакомстве с нечистой силой, боярыня Елена Дмитриевна могла легко и сама попасться. Врагов у нее при дворе и в народе было немало: все ждали только первой возможности напасть на всемогущую боярыню. Поэтому ей надо было бы действовать очень осторожно, чтобы ее имя при казни ворожеи вовсе не было упомянуто, а то враги сейчас же воспользовались бы этим и начали бы доискиваться истины.

Ее уже теперь волновало, каким образом Марфушка узнала ее имя и зачем передала о том Пронскому.

Ей вспомнился холодный осенний вечер, когда нянюшка Марковна тихонько вывела ее из терема, в то время как все уже в доме спали, и повела по темным улицам Москвы. Шли они долго; боярыня много раз хотела вернуться, вся трепеща и вздрагивая от пронизывающего ветра и тревожившего ее страха. Но слова нянюшки, напоминавшие о недавних побоях и издевательствах мужа, подбадривали ее, и она шла, спотыкаясь на каждом шагу.

Но вот на самом краю города, далеко от Кремля, в сторонке, показалась маленькая избушка, сильно покривившаяся и почерневшая, с одним слюдовым окном. Елена и нянюшка вошли в нее, согнувшись под притолокой.

– Прикрой личико платочком, да поплотнее! – шепнула Марковна, и Елена послушно исполнила это.

В избе, у печки, сидела еще не старая женщина в ситцевом сарафане, вязаной душегрейке и платке на голове, из-под которого выбивались черные пряди волос. Она варила что-то в котелке, стоявшем на горячих угольях. При входе гостей она подняла голову, и Елена увидела темные, проницательные глаза ворожеи, устремленные прямо на нее.

– Ну вот, Марфуша, привела я ее… Дай нам сушенки, что обещала, – заискивающе проговорила Марковна.

– Открой лицо, – повелительно приказала ворожея.

Но Елена не шевельнулась; только ее голубые большие глаза пугливо глядели на ворожею в отверстие платка.

– Боишься? – презрительно произнесла Марфуша. – Эх вы! Блудливы, как кошки, а трусливы, как зайцы!

– Пойдем, няня! – дрогнув от оскорбления, шепнула Елена Марковне и потянула ее за шугай.

– Не гордись, – шепотом ответила няня и прибавила вслух: – Привередница ты, Марфуша! На что это тебе лицо бояр… – Марковна точно поперхнулась.

– Не надо, не открывай, – пожав плечами, сказала Марфуша и что-то пробормотала еще себе под нос.

– Мы тебе вона сколько червонцев принесли! – продолжала уговаривать ее Марковна, показывая мешочек с туго набитыми золотыми. – Давай, что ли, снадобье! Ведь готово?

– Готово давно! – И ворожея достала с полки склянку со светлой, почти прозрачной жидкостью. – Дашь… кому там занадобится, два раза в холодном медку… и конец!

Она протянула одну руку со склянкой, а другой взяла деньги. То же сделала и Марковна.

Елена Дмитриевна стояла ни жива ни мертва и хотела только поскорее уйти из этой душной, низенькой избенки.

– Прощай, боярыня! – проговорила ворожея, сделав ударение на последнем слове, и, посмотрев прямо в глаза Елене, странно усмехнулась. – Вспомни когда-либо колдунью Марфушку…

Но Елена не дослушала и кинулась вон из избы; следом за нею заковыляла и Марковна. Боярыне с перепуга даже послышался адский смех, разнесшийся вдруг по пустынным улицам. Она глухо вскрикнула и припала к плечу нянюшки.

– Няня, няня, слышишь? Смеется! – шептала она, дрожа.

– Бог с тобою, дитятко! – успокаивала ее Марковна. – Ишь, перепугалась! Никто не смеется, это тебе попритчилось.

Как они вернулись домой, боярыня совершенно не помнила. Ей еще долго мерещилась женщина у котелка, ее черные, пронизывающие глаза и глядевшая из них страшная насмешка.

Она спросила Марковну, почему ворожея назвала ее боярыней. Та, проникнутая верой в волшебную силу и чародейное знание ворожеи, не колеблясь ответила:

– А как ей не знать, кто перед нею? Чай, на то она и ворожея.

В первую минуту Елена содрогнулась от этих слов, но потом скептически решила, что это вздор; ворожея вовсе не узнала ее, а просто сказала наобум. А может, перстень заметила на пальце? Да и в ворожбу, и в чары Хитрово как-то нетвердо верила. Просто это обыкновенная отравительница, которая за червонцы готова кому угодно продать смертельное зелье. С зельем Елена Дмитриевна тоже долго не знала, что делать, боясь употребить его на то, на что оно было годно, но и не имея сил уничтожить его.

Так длилось, пока она не встретила Пронского, не полюбила его и не отдалась ему.

Муж узнал или заподозрил это и стал обращаться с нею крайне круто, мучая ее постоянным недоверием и ревностью, и стал еще лютее. Еще горше стало житься молодой боярыне, и однажды, подстрекаемая нянькой и самим Пронским, она вылила все зелье в кружку с медом и подала ее мужу после возвращения его из бани.

Боярин Хитрово хотя и был очень подозрителен, но выпил отраву, не заподозрив жену, потому что зелье было совершенно безвкусно и мед даже цвета своего не сменил, а через день боярыня была уже вдовой. Родственники мужа стали было поговаривать кое о чем и пускать о ней недобрые слухи, но открыто говорить побоялись; тем дело и кончилось.

И думала Елена Дмитриевна, что больше эта история никогда уже не всплывет. С годами она стала забывать свой грех, служа по покойному мужу панихиды и положив в монастыри на помин его души вечный вклад. И вдруг опять его смерть встала перед нею грозным призраком и потребовала отмщения.

Но теперь боярыня была постарше, поумнее, жизнь сделала ее не такой доверчивой, и она не очень-то верила нынче в призраков.

«Надо самой пойти к Марфушке; прятаться теперь нечего… Если узнает она, так и скажу: что, мол, тебе милее – костер или жизнь? Если жизнь – отправлю ее куда-нибудь подальше, схороню от Бориса, а там полячку потихоньку освобожу и уж тогда за дочку князя примусь. Кстати, у меня и с Черкасским кое-какие счеты есть!»

Решив так, боярыня бодро захлопала в ладоши.

Явилась сенная девушка.

– Огня скорей! – приказала Хитрово.

Девушка исполнила приказание.

– А что же Аннушка?

– Она еще раз ходила туда… к грузинам.

– Зачем? – тревожно спросила боярыня.

– Князь Джавахов был в первый раз-то…

– Что? – обернулась к девушке пораженная боярыня. – Был здесь, когда?

– В сумерках… пришел, постучался в горницу и скоро так повернулся и ушел из сеней.

– Отчего же ты мне, мерзкая, не сказала?

Девушка задрожала как лист, а затем ответила:

– Ты, боярыня, не приказывала входить… когда у тебя гости.

– Я тeбя за медом слала? – спросила Елена Дмитриевна.

– Меня.

– Отчего же не вернулась?

– Боярыня, ты серчала… князь тоже…

– Ты подслушивала? – вся вспыхнув, подступила к растерявшейся сенной девушке боярыня.

– Богом клянусь… – падая на колени, произнесла несчастная, предвидевшая уже свою участь.

Елена Дмитриевна хлопнула в ладоши и велела появившейся девушке позвать ключницу Марковну.

– Боярыня! – завопила девушка. – Ни словечка я не слыхала!

Она знала, что означало приказание позвать ключницу, эту старую ведьму Марковну. Ее немедленно, не дав ни с кем повидаться и попрощаться, отошлют в дальнюю деревню, в какую-нибудь далекую губернию. Горькие, неудержимые слезы потекли по лицу несчастной девушки; она ползала на коленях за боярыней, ловя край ее сарафана и умоляя о пощаде. Но в душе она сознавала, что ее мольбы напрасны, что суровая и беспощадная к проступкам дворни боярыня не простит и что все равно ее судьба решена; если бы она вошла с медом, ее наказали бы за это; а не вошла – ее ждало изгнание, и никакие клятвы в том, что она ничего не слышала, не подействовали бы.

Вошла Марковна. Это была высокого роста сумрачная старуха с сухим, неприветливым лицом и бегающими, холодными глазами. Она обожала свою боярыню, которую вскормила грудью, но, кроме нее, никого на свете не любила, да и ее недолюбливала и боялась вся дворня.

– Звать изволила, боярыня-матушка? – войдя, спросила Марковна. – Аль Агашка чем провинилась?

– Сейчас же сошли ее с нарочным в Тополевку, – приказала Елена Дмитриевна.

Агаша завопила пуще прежнего, цепляясь за руки ключницы.

– Марковна, голубушка, родная!.. Умилостивь боярыню, Богом клянусь, не виновата, – сквозь рыдания говорила девушка.

– Коли боярыня наказует, значит, виновата, – наставительно произнесла Марковна. – Ну, вставай, нечего валяться…

– Матушка-боярыня… Марковна, Бога в тебе нет! – кричала девушка. – Не слышала я, словечка не слышала!

– Пойдем, пойдем, тебе говорят! Боярыни не умолишь.

– Так будь же ты проклята! – в отчаянном исступлении вдруг крикнула Агаша, вскакивая с колен и выпрямляясь во весь рост. – Не знать тебе счастья…

Но дальше договорить ей не удалось, Марковна поволокла ее и вытолкала в дверь.

На Елену Дмитриевну произвела тяжелое впечатление сцена с Агашей. Проклятие девушки вдруг больно отозвалось у нее в сердце, так как, несмотря на весь свой ум и некоторый скептицизм, она была все-таки еще достаточно суеверна и не могла бесповоротно отказаться от веры в силу проклятья и всевозможные мелочные приметы.

Марковна вернулась в комнату, плотно притворила дверь и, придвинувшись к своей питомице, шепнула ей на ухо:

– За что девку-то сослала?

– Она слышала, как мы поспорили с князем Борисом Алексеевичем! – ответила, насупившись, боярыня.

– Сколько раз упреждала не ссориться на дому…

– А где же? В поле, что ли, бежать?

– Носа-то мне не откуси! – проговорила довольно развязно мамушка. – Ведь не я виновата? Усылать надо девок, коли что, из сеней…

– Ну, ты меня, мамушка, не учи, сама, поди, знаю, что делать! – окончательно рассердилась боярыня.

– Прощенья просим, – обиделась Марковна, – и на том спасибо! За службу мою верную, за любовь мою крепкую, что, души и тела не жалеючи, тебе в послуги отдала, вот и награжденье боярское…

Она утерла рукавом шугая покатившиеся слезы и повернулась было, чтобы уйти.

Елена Дмитриевна размышляла о том, что ссора с Марковной ей теперь как раз не на руку, и хотя старуха действительно много позволяла себе с нею, но предана была ей, несомненно, всей своей рабской душой, до последней капли крови. Поэтому боярыня, сменив сразу гнев на милость, ласково остановила ее:

– Постой, Марковна! Экая ты, право, обидчивая да спесивая! Мало ли что в гневе скажешь. За словом не угонишься. Больно разобидел меня князь-то.

– Так ты бы на нем гнев свой и срывала!

– Не сорвешь! Он, словно уж, увертлив. Вот о нем-то мне с тобой и есть о чем покалякать… Помощи и совета от тебя мне нужно. Садись-ка!

Эти слова и ласковое предложение польстили старухе, и ее обида стала понемногу проходить. К концу же речи боярыни она уже совершенно забыла о себе и только думала о своей питомице, как бы помочь ей выйти из лихой беды.

Елена Дмитриевна рассказала ей весь разговор с Пронским, его требования, угрозы; поведала ей и свои опасения, что он может злоупотребить тайной, которою завладел, а затем испросила Марковну, как и зачем Марфушка выдала ее князю.

– Надобно все это узнать, – проговорила Марковна.

Елена Дмитриевна согласилась с нею, сказав, что надо во что бы то ни стало ворожею переманить на свою сторону и потом удалить из Москвы, пригрозив ей в противном случае сожжением на костре за волшебство и чародейство.

– Испугается! – уверенно проговорила Марковна. – Как только узнает, кто ты. Ведь вся Москва знает твою силушку при царе.

– А ежели не испугается? – усомнилась Елена.

– Тогда извет пошлем, – не задумываясь ответила Марковна.

– Ее ж сожгут! – вздрогнув, заметила Елена. – Под пыткой она меня и выдаст!

– Ну, иным каким-либо путем сладим с нею. Ты, боярыня, не сомневайся. Я сама наперед понаведаюсь к ней. А чего ради к тебе Анфиса-то повадилась? Небось клянчила за кого?

Елене Дмитриевне не хотелось сказать, зачем приходила старушка няня, Анфиса Федосеевна; она знала, что обе старухи очень не любили друг друга, в особенности Марковна прямо-таки ненавидела Федосеевну за ее доброту к низшему, бедному, угнетенному люду и старалась, насколько могла, вредить ей у общей их питомицы, тем более что она, на правах бывшей кормилицы, считала себя выше рангом и ближе к Хитрово, чем Анфиса Федосеевна, которая была только нянюшкой. Поэтому Елена Дмитриевна сочла нужным не посвящать Марковну в проект спасения Ванды и ответила что-то неопределенное.