При дворе Тишайшего

Валериан Яковлевич Светлов

При дворе Тишайшего

Часть первая

I

Встреча

Зима 1657 года выпала удивительно теплая, и праздник 21 декабря удался как нельзя лучше. За четыре дня до Рождества Христова москвичи праздновали память чудотворца Петра, первого митрополита, поселившегося в Москве и давшего ей величие.

Уже 19-го числа патриарх явился к царю во дворец, чтобы звать его и старшего царевича; на торжество приглашалась также и вся знать. 21 декабря выдался ясный и солнечный день, легкий морозец, непохожий на обычные рождественские стужи, пощипывал щеки москвичей, торопливо сновавших с предпраздничными хлопотами по улицам. Народ валил в Кремль, в Успенский собор, где был царь со всеми своими боярами и где обедню служил сам патриарх Никон.

Все были весело настроены и одеты по-праздничному. Ратники забыли, казалось, на время свою вражду к городскому классу и перекидывались теперь шутками и прибаутками, кто не спеша, а кто почти бегом стремясь к высокой белокаменной стене Кремля.

– Эй, берегись, служилый! – гаркнул с широких розвальней ражий детина, гикая и помахивая плеткой.

Служилый едва успел отскочить в сторону, хватив кулаком лошадей в морду. Великолепной масти пара гнедых взвилась на дыбы и шарахнулась в толпу, но опытная рука возницы удержала их; из толпы двое-трое свалились и с бранью барахтались в рыхлом снегу.

В это время из розвальней вышел боярин огромного роста, широкоплечий, с черными, сумрачно сдвинутыми бровями; одет он был в соболью шубу, а на его голове была высокая шапка. Маленькие серенькие глазки злобным взглядом окинули толпу и, остановившись на смельчаке-служилом, загорелись, как у волка при виде добычи.

– Это ты осмелился тронуть моих коней? – подступая медленной, тяжелой походкой к высокому, стройному стрельцу, спросил он.

Тот, немного струхнув, молча смотрел своими большими голубыми глазами грозному боярину в очи. Легкий пушок покрывал его верхнюю губу и выдавал его юный возраст.

– Молокосос! – разъяренно крикнул вдруг боярин. – Разве не знаешь, чьи таки кони? – И увесистая пощечина опустилась на бледную щеку стрельца.

Стрелец пошатнулся, схватился одной рукой за щеку, а другой – за висевший на поясе нож. Но боярин поймал это движение и, перехватив его руку, так стиснул ее, что молодой стрелец с мучительным стоном опустился на землю.

– Негоже, боярин, служилого трогать! – вдруг раздалось в толпе.

Боярин злобно оглянулся, и так зловещ и страшен был взгляд его маленьких глаз, что толпа как завороженная стихла. Ближайшие к боярину людишки торопливо постарались скрыться из-под этого грозного взгляда и подальше уйти от греха.

– Кто говорил? – скрипучим голосом спросил боярин.

Все молчали. Стрелец встал и растирал себе руку. Капли холодного пота катились по его высокому белому лбу, на котором слиплись густые русые волосы; его шапка все еще валялась на земле.

– Кто говорил? – повторил свой вопрос боярин. – Кто пожалел служилого, а себя забыл? Разве он не знает, кто я?

– Как не знать? – послышался из толпы голос. – Кому не ведом князь Григорий Сенкулеевич Черкасский!

Князь, как раненый вепрь, кинулся вперед при этом возгласе, но толпа мгновенно раздалась, и он очутился лицом к лицу с человеком, вид которого не имел ничего общего ни со служилым, ни с купцом, ни с посадским; этот человек с любопытством смотрел на разыгравшуюся перед ним сцену. По лицу и по одежде это был иноземец.

Невысокого роста, стройный, тонкий и гибкий, как молодая девица, он был черноволос и смугл лицом. Крупные, белые как жемчуг зубы виднелись из-под длинных черных усов; его большие черные, словно маслины, глаза, подернутые выражением неги и ласки, сверкали теперь неукротимой отвагой и веселым задором. Длинный суконный казакин светло-голубого цвета, плотно стянутый у талии серебряным кушаком и украшенный на груди золотыми газырями с драгоценными камнями, резко бросался в глаза своим оригинальным покроем и богатством.

Москвичи уже знали, что эти длиннополые, тонкие и гибкие люди – грузины, понаехавшие в Москву еще с 1553 года с челобитной к царю Алексею Михайловичу. Все они были знатного рода – по крайней мере, сами себя считали таковыми, а по одежде нельзя было отличить одного от другого. Все носили одинакового вида кафтаны, лишь разных цветов; только по богатству отличались их газыри: у кого – серебряные, у кого – золотые с камнями или без них.

Юноша, на которого налетел князь Черкасский, по-видимому, был богат и знатного рода; это сейчас же смекнул строптивый и гордый князь и немного поубавил тона; однако все еще со сдвинутыми бровями он повторил свой вопрос:

– Это ты мне указ давал, чего мне не надлежало делать?

Он был уверен, что грузин не поймет его, а для толпы он все-таки сохранит свое грозное обличье.

Грузин промолчал, а князь, поощренный этим молчанием, усмехнувшись, прибавил:

– Только ведь ты, собачий сын, на православном языке не говоришь.

Грузин побледнел и, схватившись за рукоятку великолепного кинжала, висевшего на его поясе, громко, резко и гортанно ответил на русском языке:

– Кто ты, я не знаю, что смеешь так говорить, а кто из нас собачий сын – ты или я, – скажет тебе мой кинжал.

Князь Черкасский усмехнулся, скинул с плеча на руки своему холопу шубу и стал засучивать рукава кафтана; потом он встал во весь могучий рост, выпрямил грудь, вытянул вперед обросшую волосами руку и, потрясая огромным кулачищем, вызывающе смотрел на грузина, как бы приглашая его к единоборству.

Грузин стоял молча, с недоумением глядя на эти странные приготовления, а на пригласительный жест князя вступить с ним в кулачный бой не шелохнулся.

– Ты чего ж, щенок, ждешь? – весело крикнул князь, предвкушая легкую победу над тонким, сухопарым грузином и потрясая в воздухе своим кулачищем. – Или испугался?

Грузин встрепенулся и проговорил:

– Да где же у тебя кинжал?

– На кинжалах хочешь? – ухмыльнулся князь. – Нет, басурманишка, мы в честном стародавнем русском бою силушкой с тобой померяемся. Выходи, что ль, нечего дурака валять!

Грузин с недоумением пожал плечами и оглянул толпу. Народа осталось немного. Колокола перестали звонить; в церквах уже шла обедня, и на улицах почти прекратилось движение. Вокруг князя и грузина остались только страстные поклонники кулачного боя и вообще любители всяких уличных скандалов, да еще несколько человек, лично знавших свирепого князя и сильно недолюбливавших его.

Среди последних был и молодой стрелец, у которого ныла щека и вспухла рука. Он очутился как раз возле грузина, когда тот с недоумением оглянул небольшую кучку любопытных.

– Иди, молодец! – шепнул стрелец грузину. – Да хвати его, шельмеца, под самые микитки; ты вон какой махонький, угоди-ка ему под самое брюхо!

Грузин опять пожал плечами и крикнул нетерпеливо топтавшемуся на месте князю:

– Выходи с оружием, а то не буду биться!

Князь побледнел от злости. Он был страстным любителем кулачных боев и прямо-таки выискивал случаи, где бы мог показать свою удаль и телесную силу. И вдруг такой представившийся ему случай ускользал из его рук. Было на что разозлиться. Однако князь во что бы то ни стало решил заставить своего противника вступить с ним в единоборство без оружия, которого он не терпел уже потому, что совершенно не умел владеть им.

– Ах ты, курицын сын! – заревел он, подступая к грузину. – Тебе оружие надо? На-кося! – и он замахнулся кулаком на грузина.

Но тот с удивительной ловкостью увернулся от могучего удара, который, наверно, был бы для него смертельным, а затем в свою очередь, замахнувшись кинжалом, вонзил его в быкообразную шею князя.

Это случилось так внезапно и быстро, что все ахнули.

Князь, зарычав, как дикий зверь, медленно стал опадать всей своей огромной, могучей тушей на землю. Золотая рукоятка кинжала сверкала на зимнем солнце, а красный рубин, вделанный в нее, переливался кровавыми огнями. Князь сам имел еще достаточно сил, чтобы, схватив кинжал, отшвырнуть его от себя. Но из его глубокой раны уже хлынула на белый снег широким потоком темная кровь.

– Лови… лови… изменника! – прохрипел князь и тут же потерял сознание.

Холопы окружили раненого и старались втащить его в розвальни; несколько человек кинулись за грузином, но ни его, ни стрельца уже не было видно. Когда князь повалился, как срубленный дуб, а толпой овладело оцепенение, стрелец быстро схватил чужеземца за руку и потащил его в соседний проулок.

– Бежим, молодец! Я укрою тебя! – шептал он, пугливо озираясь. – Ничего, так князю и надо! Зверь-человек. Ну а если поймают тебя, то запытают.

– Да за что же? – покорно идя за стрельцом, спросил грузин. – Не я его вызывал – он меня. Он меня не по правилам первым ударил, я только ответил на удар ударом…

– Вестимо. Вдарь он тебя по башке, так на месте и пришиб бы. Так то он боярин, а ты иноземец. Иноземцу за убийство боярина либо служилого и даже холопа плохо приходится. Засудят, запытают…

– Вздор какой ты говоришь! – нахмурившись, возразил грузин. – Как это меня за правое дело запытают? Разве я какой-нибудь безродный?.. За меня есть кому вступиться. Я и сам не хуже вашего боярина – царской крови. Здесь, в Москве, моя царевна Елена Леонтьевна с внуком Теймуразовым, Николаем, а я его воспитатель и родственник Елены Леонтьевны. Как это меня можно запытать? – И грузин гордо посмотрел на своего спутника.

Но того, видно, мало удивил высокий ранг иноземца. Он только покрутил головой и, опасливо оглянувшись, ответил:

– Ступай-ка в эти ворота. Схоронимся пока. Там видно будет. – Он пропустил своего спутника в низенькие почерневшие ворота и, ступив за ним во двор, тщательно запер их на засов, еще раз оглядев пустую улицу. – Ступай же за мной! – сказал он грузину, видя его нерешительность.

Тот нехотя последовал за ним.

II

В корчме

В маленькой, но чисто убранной горенке сидели оба молодых человека перед накрытым белой скатертью столом, уставленным яствами. На столе находился большой чайник, из которого стрелец то и дело наливал себе в стакан сбитень. Перед грузином стояла чарка с вином, но он лишь чуть-чуть прикасался к ней губами.

– И зовут меня Провом, по отчеству Степанычем, а прозвище мое – Дубнов! – продолжал разговор стрелец, шумно отхлебывая сбитень с блюдца. – Числюсь я на царевой службе: третий уж год с Петровок пошел. Рода буду я все же дворянского. У отца и посейчас Дубновки в Новгороде имеются… а братишка мой старшой с боярином Ординым-Нащокиным в чужие земли венецейские и другие заморские города езживал… Да что ж ты, молодец, не пьешь? – обратился он к молча слушавшему его собеседнику. – А еще, слышь, молвят, что вы, грузины, дюже горазды выпить! – с легкой насмешкой проговорил он и налил себе вина из братины.

– Да, мы любим пить, но только свое кавказское вино. А это, – он отхлебнул и поморщился, – не очень хорошее! И здесь пить неприятно – жарко, душно. Почему ты привел меня сюда, а не пошли мы в корчму?

– Мы и есть в корчме, только с заднего хода, – смеясь, ответил Дубнов.

– Почему с заднего? – продолжал допытываться грузин.

– А потому самому, что в корчме в праздничный день ничего и нет – ведь корчма заперта. Нешто не знаешь царева указа? «В воскресный день и Господние праздники не работать никому; в субботу прекращать работу, как заблаговестят к вечерне». Ну, понял? Стало быть, корчма и закрыта, чтобы, значит, прислужники и хозяева не работали.

– А что же в праздник делать? – усмехнувшись, спросил грузин.

– «В воскресенье, Господние праздники и великих святых приходить в церковь и стоять смирно», – ответил Пров Степанович словами из царского указа. – И еще указано: «Скоморохов и ворожей в домы к себе не призывать, в первый день луны не смотреть ее, в гром на реках и озерах не купаться, с серебра не умываться, олова и воска не лить; зернью, картами, шахматами и лодыгами не играть; на браках песен бесовских не петь и никаких срамных слов не говорить; кулачных боев не делать». Смекаешь ли, молодец? – подмигнул он грузину. – А кто ежели не послушается, бить того батогами. «Домры, сурны, гудки, гусли и хари искать и жечь». Во как! И указ этот должен знать кажный. А ты небось не знал?

– Не знал! – покачав головой, ответил грузин. – Да и где ж мне знать? Говорить по-русски я выучился легко, а читать по писаному не умею. Грамота ваша совсем отличная от нашей.

– Если бы знал ты боярина, небось не затрогал бы? – сочувственно спросил Дубнов.

– Нет, все равно я сказал бы, что хотел сказать, и на бой вышел бы.

– А батоги?

– Меня бить батогами? – сверкнув взором и гордо закидывая голову, с усмешкой спросил грузин.

– А и тебя… ты что за птица такая?

– Кто же бы это смел меня бить?

– А по царскому указу, на Съезжем дворе.

– Меня? Князя родового?

– А что за важность? Не рушь, значит, царского указа. А рушил – отведай царских батогов. Ничего, что ты князь. Вот батюшка-царь онамеднясь стольника своего, князя Григория Оболенского, в тюрьму послал за то, что у него в воскресный день люди и крестьяне работали черную работу да он же, князь Григорий, скверные слова говорил.

– Так то тюрьма, а не батоги! – возразил грузин.

– А кто ж его знает? Может, боярин-то и батогов отведал? – задумчиво проговорил Пров Степанович. – Да разве он выйдет на Красную площадь поведать народу, что, мол, его батогами били? Ни в жизнь! В себе скроет срамоту-то свою.

Грузин пожал плечами.

– Значит, и мой враг, вот этот самый ваш боярин, пойдет в тюрьму и батогов попробует? – злобно спросил он у Дубнова.

Тот протяжно свистнул, налил себе еще сбитня на блюдечко и стал тихонько подувать. Потом, торопливо сделав несколько глотков, он поставил блюдце на стол, рукавом кафтана вытер губы и, лукаво посмеиваясь своими голубыми глазами, весело спросил:

– Нешто, думаешь, князь жив остался? Я так думаю, что наш обидчик к вечеру Богу душу отдаст.

– Нет! – покачал головой грузин. – Я хочу с ним еще раз драться, а теперь я ему только показал, какова у меня рука и каков верный глаз. Я метил в шею повыше кости, туда и попал. Боярин ваш жив будет.

Он победоносно посмотрел на молодого стрельца, ожидая от него изъявления восторгов. Но румяное, веселое лицо Дубнова вдруг потемнело, в глазах отразились смущение и страх. Он взъерошил свои курчавые русые волосы, густо вившиеся вокруг его высокого белого лба, и с искренним сожалением проговорил:

– Эхма, молодец! Маха ты дал, нечего сказать!

– Как это маха? – обиделся грузин. – Вовсе не мимо; куда метил, туда и попал. У меня глаз верный…

– То-то и оно! Метил бы в сердце, дело-то куда лучше было бы.

– Разве я убийца? – гордо спросил грузин. – Ты говоришь, он князь? Большой боярин? А разве он поступил со мной по-княжески? Бросился на меня, не предуведомив о нападении! Так только поганые персы поступают да еще лезгины, а честные люди на бой идут открыто, при всем народе, во всем вооружении, и спор свой решают равным оружием, а не тем, кто больше ростом да большей силой наделен от Бога. Что ж? И я ведь поступил не по правилам боя, да уж разобидел князь меня руганью да насмешкой, ну и не вытерпел, немножко проучил его… Но убивать?.. Нет, я не убийца, друг мой.

– Ну, так теперь он тебя убьет! – досадливо заметил стрелец, принимаясь снова за сбитень и безнадежно махнув рукой.

– Ну, это еще как Бог рассудит. Мы ведь с вами одному Богу молимся, Он нас и рассудит.

– Да, как же, держи карман шире, станет князь Черкасский Божьего суда дожидаться. Пырнет он тебя где-либо в закоулке и в Москву-реку сволочит. Вот тебе и вся недолга!

– Так поступают только разбойники-ингуши…

– Ну, уж я там не знаю, как кто поступает, а только тебя, молодец, мне очень жаль, да и себя чуточку. Не успокоится боярин Григорий Сенкулеевич, пока врагов своих не изведет злою смертью. А как тебя величать, как по отчеству звать, добрый молодец?

– Князь Леон Вахтангов Джавахов! – ответил грузин с нескрываемой гордостью.

– Прозвище мудреное! Ну, князь Леон, совет тебе мой добрый: уезжай-ка ты восвояси, пока еще ноги носят. Ведь иначе князь Черкасский сживет тебя со света белого, размечет твои косточки по ветру буйному. Улепетывай-ка поскорей в свое царство, если такое есть где на земле!

Грузин равнодушно выслушал его и при последних словах пожал только плечами.

Пров Степанович налил себе и ему вина и продолжал:

– Выпьем на дорожку, и с Богом! Если ты вправду говоришь, что глаз твой верный и князь только ранен, то через неделю он очухается и примется тебя отыскивать, а ты уж будешь далеко, и ему будет тебя не достать. А я как-никак пока схоронюсь, хоть у батьки на хуторе. Да меня он за тобой-то, я так думаю, и позабыл: весь ведь он на тебя распалился. Ну, доброго пути! – И Дубнов залпом выпил плохое рейнское вино, которое подавалось в корчме.

– Я никуда не уеду! – отодвигая от себя чарку с вином, хладнокровно проговорил Джавахов.

– То есть как же это? – поперхнувшись, спросил Дубнов. – Или жизнь тебе не мила, что сам на рожон лезешь?

– Я не могу ехать без царевны; я приставлен за царевичем Николаем смотреть и без указа царевны отлучаться никуда не могу.

– Добудь у царевны своей указ. Скажи, что тебе опасливо на Москве оставаться, она и даст.

– Может, и даст, да я все равно не уеду!

– Или зазноба? – лукаво подмигнув, спросил Пров.

– Никого у меня нет здесь, – нахмурившись, ответил грузин.

– А, да и упрямый же вы народ! – ударив по столу кулаком, крикнул стрелец. – Ну, говори ж толком, что тебя здесь привязало? – Дубнов видимо хмелел, но старался бодриться перед своим новым знакомым. А тот сидел насупившись, и его смуглое лицо точно почернело; глаза не искрились больше и потеряли свой блеск, губы были плотно сжаты, а тонкая рука нервно перебирала серебряные газыри на черкеске из дорогого сукна. – Ну, что ж, скажешь ты, кто приворожил тебя здесь, что тебе головы своей не жаль? – приставал к нему Дубнов.

– Я второпях оставил на месте боя свой кинжал, – сумрачно ответил грузин. – Надо ж мне его вернуть!

– Эка чего захотел! Ты, я вижу, парень ловкий. Так тебе его и отдали, держи карман шире! А разве дорог твой кинжал?

– Не в цене сила, а наследственный он.

– Купи новый.

– Нет! У грузина должен быть один кинжал на всю жизнь.

– Да где ж его взять, твой кинжал? Поди, у князя он под семью замками теперь. Достань-ка!

– И достану, – убежденно и мрачно произнес грузин.

– Ну, голова! – развел руками Дубнов. – Да ты ж погибнешь.

– Может, и погибну, а может, и нет. Как Бог это рассудит! – И грузин встал.

– Куда ты? – спросил его Пров Степанович.

– Пора. Смотри, обедня уже отошла. Моя царевна домой вернется и меня хватится.

– Так твое решенье неизменно? Не уйдешь из Москвы? За кинжалом пойдешь?

– За ним.

– Ну, стало быть, увидимся! – крякнув и лихо накренивая шапку на голову, проговорил молодой стрелец. – Негоже мне, стрельцу, хорониться от беды, если ты, чужеземец, на нее лезешь. Давай руку, побратаемся! Ты ведь из-за меня в беду попал, и я с тобой ее и разведу. Пойдем кинжал отыскивать вместе.

– Только не сегодня! – возразил грузин. – Меня ожидает царевна!

– Ну, ладно, ступай к своей царевне, а я пойду… к зазнобушке! – и Дубнов хитро подмигнул глазом.

– Ты… выпил, – нерешительно проговорил князь. – Разве можно в таком виде на улицу?

– В указе насчет выпивки ничего не сказано! Значит, пить можно и в виде пьяном по городу шествовать тоже можно.

Грузин пожал плечами и, надевая на свои блестящие черные волосы барашковую шапку, сказал:

– Странные обычаи у вас, и народ вы странный!

Оба новых приятеля вышли на улицу, по которой уже расходилась из церкви толпа.

– Ну, прощай, побратим! – снимая шапку и кланяясь в пояс, сказал Дубнов. – Если что понадобится, приходи сюда в корчму с того же хода и вели меня разыскать. Приду вмиг. А где же мне тебя разыскивать?

– Во дворце, где грузины поселились.

Они разошлись в разные стороны.

III

Грузинские хоромы

Князь Леон Вахтангович пошел медленно по улице, понуря голову, мягко ступая своими чувяками по замерзшим мостовым, не замечая ни уличного движения, ни яркого декабрьского солнца, весело глядевшего с ясного неба.

Он был уже хорошо знаком с Москвою, а дорога из Кремля на Неглинную, где стояли хоромы, отведенные для грузинской царевны и ее свиты из трехсот душ, была ему отлично известна. Он шел никого не расспрашивая и не оглядываясь, твердо сворачивая то в одну, то в другую узенькую, грязную улочку.

Скоро он подошел к широким воротам высоких деревянных хором на каменном фундаменте. Здание было довольно обширно и вместительно, однако не настолько, чтобы царевна и ее свита с многочисленной челядью могли свободно помещаться в них. Поэтому вольные дети гор, привыкшие к простору и шири, были принуждены ютиться по нескольку человек в горнице.

Только царевна, царевич и самые знатные и приближенные к ней свитские люди были помещены каждый в отдельной светелке. Князю Джавахову, как воспитателю царевича и близкому ко двору любимцу, была отведена маленькая горенка возле самой спальни царевича и царевны. Тут же, неподалеку, были и парадные приемные комнаты.

Князь Леон прошел прямо к себе, скинул черкеску и остался в одном шелковом красном бешмете. Папаху и пустые ножны он бросил на стол, а сам подсел к окну.

Последнее выходило в узенький переулок, редко посещаемый прохожими; напротив высились огромные богатые хоромы, наглухо заколоченные и никем не обитаемые, что придавало проулку унылый, угрюмый и даже таинственный вид.

Эти заколоченные хоромы уже давно привлекли внимание любопытного и скучающего на чужбине грузина. Он часто сидел у «косящата оконца» и допытывал себя, что сталось с обитателями этого заколоченного дома, что произошло за этими закрытыми ставнями?

Он был уже немного ознакомлен с обычаями страны, у которой его царевна и отчизна искали теперь защиты. Он знал, как жестоки, как беспощадны нравы этого чужого народа, который они, грузины, считают православным и который поступает иногда не лучше поганых персов и нечистых турок. Князю не раз приходилось слышать, как за одно неосторожное слово, за один неловкий шаг человек летел с головокружительной быстротой с высоты в бездну; как гибли целые семьи за ошибку одного лишь и какой дорогой ценой расплачивались люди за одну минуту власти и земных почестей.

Джавахов за себя и своих, конечно, не боялся. Слишком высоко ценил он права гостеприимства, и думалось ему, как и всем его сородичам, что сам царь Алексей Михайлович отвечает за каждый волос, который упал бы с их головы; поэтому-то происшедшая утром ссора меньше всего могла тревожить его. Пугало его одно, а именно, что он не найдет своего кинжала, или если и найдет, то князь Черкасский не захочет отдать ему эту драгоценность. При этой мысли черные брови грузина угрозливо сдвинулись и во взоре его зажегся вызов.

В это время дверь его горницы тихонько скрипнула и в нее просунулась стриженая головка мальчика. Черные большие любопытные глазки оглядели комнату, маленький, но уже с заметной горбинкой нос сморщился, и детский голос произнес:

– Что же ты ко мне не пришел, князь Леон? Был ты в церкви? Я тебя не видал. Можно к тебе?

Не дожидаясь ответа, хорошенький, лет тринадцати, мальчик шагнул через порог горницы. Он был в длинном темном халатике, белом бешмете, коричневых чувяках и черной барашковой шапке.

– Сними, царевич, папаху! – довольно строго приказал ему Леон по-грузински.

Тот упрямо помотал головой, но, встретив суровый взгляд своего наставника, нехотя снял шапку.

– Когда я буду царем, – надув пухлые губки, проговорил мальчик, – я прикажу всегда носить папахи.

– Разве тебе ничем иным нельзя будет заняться, что ты, как женщина, будешь заботиться о головных уборах?

Мальчик вдруг вспыхнул, и его правая рука схватилась за крошечный кинжал, болтавшийся у него на пояске.

– Ты не смеешь называть меня женщиной, князь Леон! – с задором крикнул он наставнику.

Этот задор, видимо, понравился его воспитателю. Джавахов потрепал мальчика по плечу и, улыбнувшись, ответил:

– Я знаю, что наследник славного царя Теймураза никогда не будет женщиной по характеру.

– Когда я вырасту, я ни у кого не буду просить помощи и всех врагов сам покорю.

Леон Вахтангович с печальной улыбкой выслушал юного царевича. Он хорошо знал историю своей страны. Он знал, что теснимая с одной стороны персами, с другой – турками, она волей или неволей должна была просить покровительства России, тем более что Россия с каждым годом становилась все могущественнее.

Грузия не могла обойтись без России, или же в конце концов Россия сама взяла бы ее, естественно расширяя свои владения.