Скопец

Повисла тяжёлая тишина. Каждый из присутствовавших задумался над услышанным.

– Так что же вы хотите сказать? – спросил пристав.

Благородный доктор только развёл руками и беспомощно огляделся по сторонам. Он наткнулся на испепеляющий взгляд купца Куликова и только теперь догадался, что своею репликой, возможно, задел чужие интересы.

– Я допускаю неуместность моего замечания, – пробормотал Гессе, – и то, что кому-то может не понравиться сказанное, но… я говорю, что помню!

– Господин Селивёрстов, вы что скажете? – пристав оборотился к управляющему.

– Я не знаю, зачем уважаемый доктор начинает нас путать! – важно провозгласил Яков Данилович. – По-моему, всё так и было. Именно такие цифры мне и запомнились.

– И я в свою очередь могу добавить, что Николай Назарович рассказывал мне о завещании именно двадцати тысяч рублей, – тут же поддакнул Куликов. – Так оно и вышло!

– Господин Гессе, подойдите, пожалуйста, ко мне, – попросил доктора пристав. – Посмотрите на третий лист завещания. Вы узнаёте свою подпись?

Гессе приблизился к полицейскому, придирчиво изучил показанный ему лист и после долгой паузы пробормотал:

– Да, моя.

Выглядел он в эту секунду несколько растерянным.

– Посмотрите на текст выше, поглядите на то, как исписаны предыдущие страницы, – продолжал пристав. – А теперь скажите, вы узнаёте руку покойного?

– Ну да, рука Соковникова.

– Вам не кажется, что почерк как-то изменён или несколько отличен от его обычной манеры письма?

– Нет, вроде бы… Это почерк, присущий Николаю Назаровичу.

– Ну, а вы, господин Селивёрстов, – обратился к управляющему пристав, – свою подпись сможете узнать?

Селивёрстов подошёл широким шагом, глянул на лист безо всяких эмоций:

– Моя рука! Чего там смотреть-то?! И почерк хозяина узнаю, однозначно его рука ходила! Вы подлог, что ли, подозреваете? Смешно даже!

– Так, теперь вы, Базаров, – подозвал лакея пристав, – Что можете сказать о своей подписи?

– Моя-с, моя безусловно, – закивал Владимир Викторович, – Уж и не знаю, для чего тут тень на плетень наводить. Всё есть, как было!

– Это что же получается?! – неожиданно взвилась актриса Епифанова. – Всё неверно, всё не сходится! Вон доктор сказал, что завещание не соответствует… Что вы его дураком выставляете?!

Глаза её горели огнём, а негодующий голос дрожал, лицо и открытая шея пошли огромными малиновыми пятнами. Не вызывало сомнений, что актриса близка к истерике.

– Помилуй Бог, вы это об чём толкуете? – изумился пристав.

– Мне Николай Назарович обещал совсем другое! Он был хозяин своего слова! Он не мог так со мною поступить…

Пристав сразу же понял, к чему клонит актриса, и только пренебрежительно махнул рукою, давая понять, что не намерен слушать бессодержательную демагогию. Повернувшись к секретарю, громко произнёс:

– Внесите в протокол, что поименованные в завещании свидетели при предъявлении им сего документа свои подписи под ним опознали.

– Это что же получается… то завещание, что вскрывали у нотариуса Утина теперь отменено? – воскликнула Епифанова, которая никак не могла успокоиться.

– Уважаемая Надежда Аркадиевна, по отечественному наследственному праву именно ныне найденный документ имеет силу последней воли, – негромко ответил ей Шумилов. – Другими словами, каждое последующее завещание отменяет предыдущее. Поскольку открытое ныне завещание составлено в соответствии с правилами, для его отвода оснований не существует.

– Это как это «не существует»? А может, он умом тогда подвинулся? А что, если у него в последние месяцы начинались разные задвиги в голове?

– Под завещанием подписываются лица, призванные свидетельствовать о состоянии автора, – принялся спокойно разъяснять Шумилов. – Свои предположения о недееспособности Николая Назаровича Соковникова вы вправе обсудить с ними. Кстати, один из них как раз являлся его лечащим врачом. О лучшем свидетеле и мечтать не приходится. Полагаю, господин Гессе специально был приглашён завещателем на тот случай, если придётся свидетельствовать в суде о состоянии его умственных способностей.

Поскольку уже минул час пополудни, Василий Соковников предложил всем желающим отобедать. Впрочем, возможно это предложение преследовало цель разрядить обстановку и снять раздражение тех гостей, кто остался недоволен открытым завещанием. Пристав с двумя своими подчинёнными с удовольствием отправился к столу, но за ними последовали далеко не все: купцы Локтев и Куликов обратились к душеприказчику Утину с разъяснением порядка вступления в права наследования, после чего уехали в одной коляске. Уехала и Смирнитская, негодующая и раздражённая, ставшая очень похожей на шипящую в гневе кошку.

Надежда Аркадиевна Епифанова сидела в столовой с видом умирающего лебедя, демонстрируя томными вздохами и закатыванием глаз до какой степени плохо себя чувствует. Её страдания не произвели на присутствующих ни малейшего впечатления, кто хотел есть, тот сделал это с аппетитом. Общий разговор за столом так и не сложился, хотя Лядов несколько раз высказался в том духе, что ему непонятно, отчего это Николай Назарович не написал в последнем завещании, сколько у него сбережений в деньгах, на банковских вкладах, и не перечислил каждую ценную мелочь, как он это сделал в предыдущем завещании. Никто не поддержал попыток капельмейстера порассуждать о содержании найденного завещания, видимо, не желая портить себе аппетит неминуемой склокой.

После обеда пристав снова отправился на часок в одну из гостевых комнат, чтобы отдохнуть от трудов праведных.

Осмотр опечатанных помещений продолжился в три пополудни. Со спальней покойного миллионера покончено было очень скоро, фактически там оставалось осмотреть одну только кровать, а на это не могло уйти много времени.

Далее осмотр переместился в просторную комнату, вычурно именовавшуюся «каминным залом», с громадным, выше человеческого роста камином, в котором, пожалуй, без труда можно было зажарить кабанью тушу. Интерьер помещения, выдержанный в староанглийском стиле, имитировал обстановку средневекового замка: тут находились многочисленные охотничьи трофеи и разнообразное оружие, преимущественно холодное. Принимая во внимание, что хозяин дома охотой никогда не интересовался, такой антураж произвёл на Шумилова двойственное впечатление. С одной стороны, подобное украшательство выглядело совершенно неуместным, а с другой – вызывало вздох облегчения, поскольку мебели в зале оказалось сравнительно мало, а значит, осмотр не затянется надолго. Кроме громадного стола – персон на сорок, не менее – и выставленных вдоль него кресел с жёсткими спинками, в гостиной находились лишь три резных сундука в простенках между окнами. В двух из них оказалась разнообразная столовая утварь – посуда, скатерти, кипы наглаженных салфеток, а в третьем – стопы пожелтевших газет за разные годы. К чести пристава следовало отнести ту дотошность, с которой он просмотрел и внёс в протокол содержимое сундуков, но ничего особенно ценного в них не оказалось: ни казначейских облигаций, ни наличных денег, ни предметов роскоши – ровным счётом ничего!

Следующим помещением, подвергнувшимся осмотру, оказалась бильярдная. Очевидно, эта комната также принадлежала к числу парадных: богато декорированная, с раззолоченной лепниной и шёлковыми обоями, в иные дни она, видимо, выглядела нарядно и даже роскошно. Однако, не вызывало сомнений, что с некоторых пор хозяин дома охладел к бильярду: дверцы шкафов с принадлежностями для игры рассохлись и предательски скрипели, толстые бархатные гардины с вытканными лилиями оказались в некоторых местах попорчены молью, на подоконниках толстым слоем лежала пыль. Личных предметов хозяина в комнате практически не оказалось. Менее чем за час пристав самым придирчивым образом осмотрел все имевшиеся в билльярдной шкафы и сундуки, не нашёл в них ничего ценного, после чего обратился к племяннику покойного:

– Василий Александрович, вам как лицу, наследующему сей дом, считаю своим долгом сообщить, что результаты проведённого осмотра нахожу весьма странными. После смерти вашего дяди мною были опечатаны три комнаты, бывшие, по словам прислуги, его личными покоями. При осмотре этих трёх комнат вы присутствовали от начала до конца. Вы убедились, что результатом оного осмотра явилось обнаружение двадцати восьми рублей; никаких иных ценностей найдено не было. Но невозможно предположить, что найденные двадцать восемь рублей – это единственные наличные деньги, бывшие в распоряжении столь богатого человека как Николай Назарович Соковников. Не удалось установить нахождение ценных предметов, поименованных в завещании покойного, прежде всего иконы Святого Николая Чудотворца в драгоценном окладе. Возможно, эти предметы находятся где-то в доме, но обыск дома не является задачей настоящих действий полиции. Вы понимаете меня?

Пристав смотрел на племянника строго и многозначительно, словно хотел, чтобы тот понял много более того, что было произнесено вслух. Василий как будто бы не сразу понял полицейского; какое-то время он озадаченно глядел тому в глаза, затем растерянно пробормотал:

– Вы хотите сказать, что… что… чего-то нет на месте?

– Именно, Василий Александрович! Так как по найденным векселям и распискам не наступил ещё срок обращения ко взысканию, то получается, что ваш дядюшка-богач проживал, в буквальном смысле, последнюю копейку! Он рисковал остаться совершенно без необходимых для ежедневных расходов средств, если бы…

– …если бы?

– Если бы не поспешил умереть. Его смерть оказалась весьма своевременна, не находите?

– Я же говорю, что дело нечисто! – взвилась Епифанова. – Посмотрите, ни одной облигации! ни одной золотой монетки! Вы можете себе представить, чтобы у Николая Назаровича в кошельке лежало менее тысячи? А тут в личных вещах шаром покати!

– Уймитесь, сударыня, – раздражённо осадил актрису пристав. – Ваших только умозаключений нам не хватало.

– Он купоны отрезал до кровавых мозолей! – Епифанова проигнорировала обращённые к ней слова полицейского. – Где те облигации, которым он купоны отрезал? Покажите хоть одну!

– Цыц! – рявкнул пристав. – Я сейчас прикажу вас выставить! Истерик только мне здесь не хватало!

В биллиардной повисло тяжёлое молчание.

– Что же делать? – не выдержал томительной тишины Василий Соковников.

– Я полагаю, сударь, имела место кража. Случилось ли сие перед смертью Николая Назаровича или после неё – решать не мне. Но я полагаю своим долгом известить о сём сыскную полицию.

– Да-да, понимаю…

– . Попрошу понятых поставить свои подписи под протоколом, составление коего они наблюдали два дня. Засим позвольте откланяться.

Присутствующие поёжились, переглянулись. Каждый невольно подумал о том, каким боком его притянут к расследованию. Шумилов подписал полицейский документ и подошёл к Базарову.

– Владимир Викторович, задачу свою я почитаю исполненной. Хотя, признаюсь, не думаю, что чем-то действительно вам помог, но…

– Помогли, помогли, – замахал руками камердинер. – Вы же видите сами, как актриски на арапа всех брали! Меня бы они вообще в пыль стёрли, попытайся я им хоть слово сказать! Спасибо вам, идёмте, я вручу вам ваш гонорар.

Они покинули бильярдную, но направились не в комнату Базарова, а на террасу, где камердинер вытащил заранее подготовленные пятьдесят рублей и воровато, дабы никто не увидел, сунул их в руку Алексея Ивановича.

– Неприятно, конечно, что господин пристав полицию привлечёт, – вздохнул Базаров. – Э-хе-хе, как-то всё это…, – он сокрушенно посмотрел на Шумилова. – Ну да что ж, совесть моя чиста! Это не моя рука ходила по вещам покойного Николая Назаровича… Кто обворовал, пусть теперь думает, как выкручиваться будет.

Последняя фраза прозвучала довольно желчно, и Шумилов подумал, что камердинер имеет в виду вполне конкретного человека. Базаров, видимо, и сам понял, что высказался слишком уж откровенно, поэтому тут же попытался увести разговор в сторону:

– Я так понимаю, что поскольку денег в доме не нашли, вопрос с получением мною завещанных пятидесяти тысяч становится несколько проблематичным…

– Да, вам придётся подождать, пока имущество будет обращено в деньги. Либо пока Василий Соковников отыщет наличные деньги, чтобы рассчитаться с вами без продажи недвижимости. В любом случае, вам надлежит по этому поводу обращаться к душеприказчику, нотариусу Утину, ведь именно ему Николай Назарович доверил проконтролировать точность выполнения своей последней воли.

– Я, пожалуй, пойду, распоряжусь насчёт возка для вас.

– Одну минуточку, Владимир Викторович…

– Да?

– Дело, конечно, не моё, но… если вам известно лицо, обворовавшее покойника, обязательно сообщите об этом агенту сыскной полиции. Закон не проводит границы между воровством у живого человека и умершего, в обоих случаях это уголовное преступление.

– Да, разумеется, – озабоченно пробормотал Базаров.

Лакей умершего миллионера отправился в каретный сарай, а Шумилов остался стоять на террасе, наслаждаясь лучами закатного солнца и вдыхая приятный, бодрящий аромат соснового леса. За спиной у него послышались шаги, и на террасу вышел Василий Соковников.

– Вот вы где, Алексей Иванович, а я уж боялся, что не застану вас, – проговорил он с улыбкой. – Мне кажется, выбор Базарова оказался удачен.

– Вы это о чём? – не понял Шумилов.

– Я имею в виду ваше приглашение. Я поинтересовался о вас у нотариуса Утина: оказывается, вы весьма известный в городе человек.

– Только в очень узких кругах. И известность моя весьма специфического свойства.

– Я просил бы вас задержаться ещё на некоторое время. Вы показались мне компетентным юристом и думающим человеком, я бы очень хотел, чтобы рядом со мною был знаток юридических тонкостей. Кроме того, я – человек в столице чужой, никаких входов-выходов не знаю, одно слово – провинциал. Наконец, есть ещё один весьма важный нюанс, в котором мне, возможно, потребуется дельный совет…

– Что за нюанс?

Василий Соковников вздохнул и огляделся по сторонам, словно проверяя, не слышит ли его кто-то ещё:

– У меня была встреча… ко мне приезжал человек… скопец… назвался представителем столичного скопческого «корабля»… говорил от имени «кормчего»… сказал, что ежели я желаю принять наследство Николая Назаровича, то мне придётся выплатить им «отступные».

– Вот это да! – Шумилов даже опешил от услышанного. – Неужели они решились на такую наглость?

– Представьте себе. Он много чего наговорил. Сказал, будто Николай Назарович тоже выплатил им отступные при вступлении в права наследования, миллион рублей, якобы… Разговор получился такой… нешуточный, знаете ли. Я понял, что передо мной серьёзная сила; ударить табуреткой по голове и выбросить наглеца в окно – такой вариант здесь не пройдёт.

– Ну да, ну да… На всех скопцов табуреток не хватит! Чего же именно этот самый «гонец» хотел?

– Ничего конкретного не сказал. Объявил, что размер «отступных» будет определён после того, как станет известна доля имущества Николая Назаровича, отошедшая мне. Сегодня завещание было открыто, так что, полагаю, скоро появится ещё один «гонец».

– Оч-чень интересно! Не думал я, что такие варианты возможны в Российской Империи, честное слово… у нас ведь не Сицилия какая-то, не Северо-Американские Соединённые Штаты, где правят разного рода эмигранты-маргиналы, у нас – традиция многовековой власти и порядка, – пробормотал Шумилов. – Они что же, всерьёз рассчитывают вас запугать? Чтобы вы им миллион отдали?

– В общем-то, он даже и не запугивал. «Гонец» этот очень всё убедительно разложил, объяснил, почему надо отдать им. Он вовсе неглупый человек, уверяю вас.

– Ну, разумеется, я и не подумал, что на переговоры к вам скопцы отправили глупого человека. Очень интересно, как Николай Назарович разобрался с ними?

– «Гонец» уверял, что дядя принял их условия и выплатил миллион.

– Враньё, не поверю в это. Хотя, – Шумилов запнулся, – может, я сужу, исходя из собственного темперамента? Я бы не принял подобного требования, ни копейки бы не дал! Для меня подобная выплата означала бы потерю лица и самоуважения. Ладно, Василий Александрович, пощупаем вблизи ваших «гонцов». Что это за чёртики такие из табакерки…

– Ваши условия? – полюбопытствовал Соковников и, перехватив недоумённый взгляд Шумилова, пояснил. – Какой вы желаете гонорар?

– Ах, это… Двадцать пять рублей в сутки.

– Может быть, какой-то единовременный «аккорд» по окончании?

– «Аккорд» по окончании? – переспросил Шумилов. – Это сугубо на ваше усмотрение. Ещё не ясно, чем вообще сердце успокоится, поэтому и говорить тут не о чем. Вот что ещё, Василий Александрович: о требованиях скопцов пока никому ничего не говорите, ни Селивёрстову, ни Базарову – никому!

– Да-да, конечно, я понимаю. Я вообще не скажу, что привлёк вас к работе, будем считать, будто вы задерживаетесь на некоторое время как мой гость.

К террасе подкатил лёгкий одноосный возок, тут же подошёл Базаров:

– Вот-с, Алексей Иванович, экипаж подан!

– Господин Шумилов остаётся, – объявил Василий Александрович. – Это мой гость, он любезно принял моё приглашение и некоторое время поживёт здесь.

От Алексея Ивановича не укрылось, как насторожённо воспринял эту новость Базаров. Словно тень на миг пробежала по его лицу, он смутился и опустил глаза. Это длилось всего несколько секунд, потом лицо его опять приняло привычный сдержанно —участливый вид, и он негромко пробормотал:

– Это пожалуйста! Это как вам угодно…

Но Шумилов готов был поклясться, что не ошибся, и секундное замешательство Базарова ему не привиделось, что оно действительно имело место. Это проявленное волнение не на шутку озадачило Шумилова, он не видел ни единой причины для такой странной реакции. «Что ж ты так затрепетал, Владимир?» – подумал Алексей. – «Неужели тебя так пугает возможность моего сближения с молодым хозяином? Или же это банальная боязнь конкуренции? Но ведь я не барышня, чтобы ревновать к моему вниманию и дружбе. Или это просто в нем говорит желание защитить свой меркантильный интерес? Любопытно было бы узнать…»

4

Утром 31 августа Шумилов проснулся под шум затихавшего дождя. Через приоткрытую форточку можно было слышать шелест листвы в кронах вековых деревьев, редкие крики незнакомых птиц, стук капели по подоконникам и водостокам. Воздух в Лесном был необыкновенно свеж; здесь хорошо спалось и хорошо дышалось. Валяясь в кровати и рассматривая деревья за окном, Шумилов поймал себя на мысли, что покойному Николаю Назаровичу Соковникову никак нельзя отказать в разумности: здесь, в северном предместье столицы действительно чувствуешь себя много лучше, нежели в пыльном городе, что особенно важно для любого пожилого и нездорового человека. Молодец, Николай Назарович, хорошенькое местечко отыскал, чтобы свить себе гнездо!

Завтракал Алексей Иванович вместе с Василием Александровичем. Базаров по-прежнему оставался на положении лакея и за общий стол не садился. Племянник покойного миллионера во время завтрака оставался задумчив: насколько понял Шумилов, его беспокоил вопрос о том, на какие средства содержать дачу и городской дом, из чего платить жалованье слугам, ведь до получения денег по векселям, найденным в спальне покойного Николая Назаровича, оставалось покуда немало времени. Алексей посоветовал племяннику взять в любой банкирской конторе небольшой кредит, буквально тысяч на пять, только чтоб на первые нужды хватило, и продержаться до получения денег по векселям, из которых потом погасить кредит. Поскольку Василий являлся иногородним и никому в столице известен не был, возникал вопрос об условиях кредитования. Шумилов разъяснил надлежащий порядок действий: объявить официально о вступлении в права наследования, подписав у душеприказчика соответствующее заявление, и в сопровождении того же самого душеприказчика отправиться в банк.

После завтрака Алексей Иванович решил поговорить с Базаровым о событиях последних дней жизни Николая Назаровича Соковникова, а также о том, что происходило в доме сразу после смерти последнего. Логичным казалось предположение, что хищение – если оное на самом деле имело место – случилось совсем недавно, скорее всего, сразу же по смерти миллионера. Кроме того, Шумилову не давало покоя воспоминание о том, как Базаров сказал, что это не его «рука по вещам Николая Назаровича ходила». Так и хотелось немедля уточнить: чья же тогда?

Камердинера Шумилов отыскал на заднем дворе, где в своеобразном «кармане», образованном стенами флигеля и сарая, солнечном и безветренном, Базаров чистил многочисленные костюмы покойного хозяина.

– Вот-с, собрал по всем шкафам и сундукам, – увидев Алексея Ивановича, проговорил камердинер, кивком указав на стопу одежды. – Готовлю для нового хозяина, пусть будут в порядке, а уж он пускай решит, что с этим добром делать дальше.

– Видите, Владимир Викторович, как всё неплохо для вас обернулось. Завещание отыскали, и вас теперь никакая актриса не оттеснит от денег. Пятьдесят тысяч – хорошая сумма, с таким кусом можно и на покой, – заметил Шумилов.

– На покой-то можно, да только я не привык, – вздохнул камердинер. – Вот меня уже и Фёдор Иванович Локтев к себе звали-с! Так что, наверное, к нему и направлюсь. Если молодой хозяин прогонит. А не прогонит – ему буду служить.

– Николай Назарович, стало быть, вас более прочих любил, коли денег столько оставил? Ведь как говорят, он под конец жизни скуповат стал? Характер у него вроде как испортился, бранился он много. Трудно к такому человеку по-доброму относиться…

– Да как сказать… – Базаров отложил работу, задумался на какое-то время. – Барин не злой человек был. Несчастный только и одинокий. А чтоб злой – нет, никогда! А кто говорит-то о нём такое, небось Яков Данилович? Уж ему бы лучше помалкивать, не шуршать здеся!

– Гм… Почему вы решили, что именно он?

– Уж зело барин на него серчал в свои последние дни. Он подобрал Селивёрстова одиннадцать лет назад, когда тот чуть было по миру не пошёл. Они вообще-то были старинными знакомыми, потом потеряли друг друга из вида и вот неожиданно встретились на Невском проспекте. Только Николай Назарович оказался богат и успешен, а Яков Данилович последние штаны донашивал. Вид имел прежалкий, скажу я вам! Поговорили они по душам. Селивёрстов пожаловался, дескать, жена умерла, дело расстроилось, а у него до того лавка меняльная была. Одним словом, смирил гордыню и упал в ноги. Ну, Николай Назарович и пригласил его к себе послужить. Жалованье дал поначалу крошечное – всего-то семь рублей в месяц плюс квартиру в городе и стол. Постепенно жалованье прибавлял, сделал управляющим. Тут бы Якову Даниловичу возблагодарить Господа и послужить барину верой и правдой, но… видать, слаб человек, всё ему мало. Короче, стал он подворовывать.

– Вам-то откуда это известно? – Шумилов удивился тому, как легко и ловко Базаров «сдал» Селивёрстова.

– Так барин же и говорил. Для него это тайны не составляло. Каналья, говорил, и вор. Хотел его уволить в самом скором времени, да вот не успел. А незадолго до смерти Николая Назаровича вообще вопиющий случай вышел. Если бы барин о нём прознал, то сидеть бы сейчас господину Селивёрстову не у себя за самоваром, а в каталажке клопов давить.

– Что же за случай?

– Служила у нас в прошлом годе кухарка, Мария Желтобрюхова. Кухарка как кухарка, да только с бо-о-о-льшим гонором, слово ей не скажи. А барин – он ведь никому спуску не давал, и не смотрел, что баба перед ним. Мог и по-матушке послать и затрещину отвесить. Так вот, на масленицу как раз дело приключилось: у Николая Назаровича расстройство живота началось, он сказал, что это после её стряпни. Обругал Желтобрюхову последними словами, дескать, отравить меня хочешь, каналья. Обругал и расчёт дал, гуляй, дескать. Ну, эка невидаль, у нас за последний год человек сорок прислуги сменилось, не меньше…

Шумилов только крякнул:

– Ого-го! Что ж так-то? Не слишком ли борзо?

– Не вру, Алексей Иванович, ей-ей человек сорок! Многовато, конечно, но Николай Назарович крут был на расправу, халатности и нерадивости не прощал. Ленивых просто ненавидел и готов был со свету сжить. Так вот… Марья эта Желтобрюхова, не будь дурой, подала мировому судье жалобу на Николая Назаровича – за словесное оскорбление. Так-то! Сами понимаете, хозяину такая слава ни к чему, суд и всё такое, ещё чего доброго, газеты напишут. Короче, Николай Назарович дал Селивёрстову десять тысяч рублей – езжай, говорит, к судье и как хошь уломай его, чтобы не дал делу ход, взятку предложи или хоть на мебель для присутствия пожертвуй… ну, как полагается. Яков Данилович деньги взял, а когда к судье приехал, то узнал, что и без того кухарке той в иске было отказано, а она и просила-то всего сто рублей в возмещение морального вреда. Селивёрстов обрадовался, доложил барину, что дело улажено, а эти самые десять тысяч в карман себе положил.