Ловцы снов

Я остановился. Потому что снова готов был провалиться сквозь землю. Какой же я дурак… Ну как, как до меня не дошло?! Всё это время я думал только о том, что при Марсене Эгле может бегать и смеяться, и укорял себя за то, что лишаю её радости.

И снова оказалось, что я его не понял. Я-то думал, Марсен просто хотел показать Эгле, что можно творить со звукомагией. Подарить чудо авансом. А она, выходит, действительно сама со всем справилась.

– Почему… почему ты не сказал всего этого при ней?

Марсен наконец-то соизволил проявить эмоции. В частности, устало вздохнул.

– А тебе что, так хотелось снова сесть при ней в лужу? – язвительно поинтересовался он.

– Да кому какое дело, – пробормотал я, – ты ведь мог убедить её, что…

Марсен отмахнулся, поморщившись.

– Она и так уже мне не поверила. Нет ничего глупее попыток убедить птицу в том, что она умеет летать. Разве что унижать человека с синдромом una corda. Перед его лучшим другом.

О чистые квинты. Так вот кто у нас тут самый ужасный злодей. Вот кто опять всё испортил. Эгле была в шаге от самого настоящего чуда, почти держала его в руках, просто испугалась в последний момент. А я наступил на него и как следует потоптался. Чтоб ни искорки не осталось. Это я умею. Глушить и давить – это по моей части.

– Хватит, – попросил Марсен, – если бы я хотел, чтобы ты сам себя загрыз, я бы всё высказал при Эгле. Просто вы оба не знаете одну важную вещь, её даже не все звукомаги знают. Правильно говорить: «Ничего страшного, что ты не знаешь». Но на самом деле, это ужасно. В большей степени для звукомагов, наверное, но для вас тоже – ничего хорошего.

– Чего я там ещё не знаю? – вяло спросил я.

Честно, моя бы воля – я бы перестал дышать здесь и сейчас. Но голос, который поддерживал во мне жизнь, звучал ближе, чем когда-либо. И продолжал поддерживать жизнь, я всё ещё был его эхом.

– Нет никаких великих пророков и избранных, – очень серьёзно сказал Марсен. – У звукомагии нет воплощения. Она не выбирает себе любимчиков. Звучит всё существующее. И я. И ты. И Эгле тоже звучит.

– Ну да, – фыркнул я, – мы все звучим одинаково. И ребята, которые участвуют в поединках, звучат так же, как мы. Главное, они сами с этим согласятся и вовсе не попытаются набить тебе морду, если ты им об этом скажешь.

Марсен нетерпеливо прищёлкнул пальцами.

– А я о чём? Большая часть людей умрёт от защемления гордости, если им сказать, что звукомагия – вовсе не их домашнее животное.

– Всегда думал именно так, – сказал я, неопределённо поведя рукой в воздухе. – Укрощение стихии… что, нет?

Я смущённо умолк, потому что Марсен второй раз с момента знакомства смотрел на меня как на больного. Причём, опять-таки, к una corda эта болезнь не имела никакого отношения.

– Нет никакой стихии, которую надо укрощать, – отозвался он, чуть нахмурившись. – Чудесное вообще не имеет отношения к принуждению. Музыка звучала до них, звучит в них, будет звучать после них. И, представь себе, не умолкнет, даже если кто-то из них попытается применить соответствующие заклинания. Даже если все люди разом оглохнут. Разом замолчат. Но нет, живёт и здравствует эта удивительная традиция – ограничить поток игольным ушком, назвать его в свою честь, всю жизнь расширять игольное ушко до размеров отверстия в блок-флейте и гордо называть это непрерывным развитием!

Судя по интонациям, у него есть знакомые, которые именно так и делают, отрешённо отметил я. Как ни странно, сейчас мне заметно полегчало. Как будто бы сердитый, но лёгкий ветер ворвался в очень душную комнату.

– Разве символ Мелодии Духа – не флейта? – поинтересовался я. Не без ехидства, конечно.

– Именно! – воскликнул Марсен. – Видишь? Ты и сам бы до всего дошёл, если бы хоть на пять минут в день отвлекался от своей una corda.

– Рановато, – ядовито возразил я. – Может, мне бы и стоило отвлекаться, да una corda от меня не отвлекается. Так что пока что я никуда не дохожу. Но к счастью, тут есть один крючконосый просветитель.

– Можешь не подлизываться, – снисходительно бросил Марсен, – я и так объясню. Звукомагия – возможность музыки, а не сама музыка. Ужасно глупо выглядят попытки ограничить эту возможность самим собой. Если чудесное имеет пределы, то это механика, а не магия, и тогда нет никакого смысла с ним связываться. А если мы признаём чудесное беспредельным, то чем считать желание его ограничить?

– М-м… намерением выдышать весь воздух? – предположил я.

– Скорее, намерением выпить мировой океан, чтобы им обладать, – мрачно усмехнулся Марсен. – Примерно та же картина. Помещается в человека ровно столько, сколько помещается, и через некоторое время бесславно возвращается в тот же самый океан. Им и в голову не приходит, что вода пригодна ещё и для того, чтобы плыть. А не только для того, чтобы пить и гадить.

Я попытался вспомнить, с чего мы начали. С ужасом понял, что запутался в воде, воздухе, музыке и игольных ушках.

– Подожди… – медленно сказал я. – Какое отношение всё это имеет ко мне и Эгле?

– Непосредственное, к сожалению. – Марсен снова устало вздохнул. Покачал головой: – Вам кажется, будто от меня что-то зависит, поэтому вы злитесь. Вы боитесь, что я уйду и чудеса закончатся. Вместе с тем вам страшно признать, что вы и сами на что-то способны. Если всё зависит от меня, то можно обвинить меня в том, что у вас не получается звукомагия. Куда страшнее признать, что не получается именно у вас. Вы боитесь, боитесь и снова боитесь. Неустанно боитесь. Боитесь даже меня.

– Немудрено, – хмыкнул я, вспомнив, как темнели тучи под перестук холдеров и голос Марсена. – В моих сказках добрые волшебники не устраивают ночь среди бела дня. Так что ты и вправду очень страшный.

– Нет, – без улыбки возразил Марсен. – Погода – это один из языков мира для общения с людьми. Я помогал погоде измениться в ту сторону, в которую она хотела измениться. Я совершал это для вас, и мир учитывал ваши желания, а не мои. Чудо есть чудо, а бояться или радоваться – твоё дело. Ты хочешь меня бояться, и я тебя пугаю.

Он смотрел на меня серьёзно, но не укоризненно. С участием?.. да, наверное. Но мне впервые в жизни не хотелось его задушить.

– Мы пришли. – Марсен кивнул в сторону моего дома.

Действительно. Успели дойти, а я и не заметил.

Не могу утверждать, что мне вдруг стала приятней его компания. Просто разговор определённо не закончился. Вот как это будет, если сейчас я попрощаюсь и пойду домой? И как это будет, если я ещё и поинтересуюсь, в силе ли наши планы на следующую ночь?

Очевидно же, что нет.

Но вдруг.

Хоть бы он сам что-нибудь придумал. Дал бы понять, что здесь и сейчас расходимся по домам. Или что. Сказал бы что-нибудь, в общем.

– В общем? – задумчиво повторил Марсен.

Чёрт. Я произнёс последнюю фразу вслух. Но проклясть себя трижды не успел, меня отвлёк голос Марсена:

– Хорошо. Слушай внимательно.

Что-то непривычное проскользнуло в его интонации. Я даже поверил, что он сейчас скажет что-то важное.

– Все могут слушать плеер через наушники, вставленные в уши.

Сказанная будничным тоном фраза, несущая в себе совершенно очевидную информацию. В смысле, никакой информации не несущая. Это настораживало ещё больше.

– Люди, способные к звукомагии, могут просто держать плеер или наушники в руке. Собственно, если они слышат при этом музыку, проигрываемую плеером, – они творят звукомагию.

Ого.

Я понял, почему Кейн ничего не сказал мне тогда.

Думаю, я немного взорвался изнутри. Эмоциональная вспышка, короткая, как сполох брошенной в костёр щепотки пороха, на один миг сделала мир ярче. Марсен придержал меня за плечо, помогая восстановить равновесие.

– Подробности обсудим потом. Сейчас рекомендую выспаться, – сказал он, подводя меня к крыльцу. – Иначе завтра ты превратишься в овощ. Естественным путём, без всякой звукомагии. Что я скажу сеньоре Нортенсен?

Ага, думал я, судорожно цепляясь за его руку. Выспаться.

Смешно, да.

Глава 12. В ожидании солнца

Разумеется, я и прикидываться не стал, что всё в порядке. По полной программе расклеился, без всяких попыток превозмогания. Марсен проторчал со мной во дворе ещё минут пятнадцать. Трижды проклял свою болтливость вслух. И не меньше тысячи раз – мысленно, если судить по выражению лица.

Нет, так ему и надо, конечно.

В итоге он мне что-то спел, и я немного пришёл в себя. Теперь, пожалуй, мне надо было побыть одному. Так что я заверил Марсена, что всё в порядке, обещал наябедничать на него Кейну и ушёл домой.

Весь вечер я пугал маму. Налил кипятку в сахарницу, пересчитал все углы локтями и коленями, при попытке помыть посуду чуть не выкинул в мусорку чайную ложку. На этом моменте у мамы лопнуло терпение, и она отправила меня спать.

Спать, ага.

Смешно, да.

Несмотря на то, что последние несколько дней мы очень рано вставали, сейчас я ворочался с боку на бок. Просто глаза не мог закрыть. Они как-то совершенно без моего ведома тут же снова оказывались открытыми и зачем-то пялились в потолок.

Охренеть. Я умею творить звукомагию. Ну да, не так, как Кейн или Марсен, даже не так, как Эгле, я уверен, у меня не получится изменить погоду. Но хотя бы вот эти смешные бесполезные вещи я умел. Ну, одну смешную бесполезную вещь.

Но умел!

Мне говорили, что я всю жизнь проживу с una corda, но это будет не так уж долго, потому что с ней долго не живут. И всё это время мне будет доступна только та звукомагия, которая от меня не зависит. Я не смогу включать свет, не касаясь выключателя, как Кейн. Я не смогу быть ничьим донором, как Марсен. Я никогда никому не надеру задницу с помощью боевой звукомагии.

А тут, оказывается, все ошибались. Оказывается, даже больной una corda может творить звукомагию. Даже такой, который музыкальную теорию-то никогда толком не изучал.

Охренеть. Интересно, как это происходит? Я же отлично знал, почему мне нельзя колдовать. Если очень примерно, то звукомаг тратит на заклинания энергию, а мне тратить, собственно, было нечего. А в тот момент, когда слушал музыку через руки, – так и вовсе был чуть ли не в минусе. И вот как?

Как?

Вот и попробуй заснуть.

Я прокрался мимо маминой комнаты – в гостиную, где стоял наш домашний чиави. Там же лежала мамина записная книжка, в которой я нашёл номер Марсена. Путаясь в кнопках, набрал. Дважды ошибся – один раз трубку просто не взяли, во второй раз я разбудил какую-то старую горгулью и навлёк проклятья на себя и всю мою семью до седьмого колена. На третий раз я всё-таки до него дозвонился.

– Что-то случилось? – Сразу, без приветствия спросил Марсен.

Я помотал головой. Сообразил, что он меня сейчас не видит, и ответил:

– Нет, я в порядке.

Ох, чёрт, ночь же на дворе. Вот пока пробирался в гостиную, я об этом помнил. Как-то не соотнёс это с намерением позвонить Марсену. Хотя я его, кажется, всё равно не разбудил. Я достаточно хорошо знал его голос, чтобы представить, как он звучит сразу после пробуждения.

– Альбин грозился, что ты со мной ни за что не будешь здороваться, – сообщил Марсен. – Если я завтра скажу ему, что ты звонил пожелать мне спокойной ночи, его удар хватит.

– Да нет, – сказал я. – Я не поэтому звоню.

По правде, я немного растерялся. Куча сформулированных вопросов куда-то делась из моей головы. Неожиданно для себя самого, я брякнул:

– Ты знаешь донора Эгле?

– Не донора, а доноров, – спокойно поправил Марсен. – У неё там целая система. Что-то для стабилизации, что-то для усиления, что-то для стабилизации усиления, и так далее.

– И? – Я тихонько отошёл от чиави и присел на подоконник под разбитым окном.

– Знаю, конечно. Там даже несколько моих песен есть. Если говорить о тех донорах, с кем я лично знаком… – Он на секунду умолк, видимо, вспоминая: – Точно видел песни Тони Рика и Яна Ленца. Но больше всего у неё творений Фиро Чимата.

– И как, они похожи? Эгле и… – я неуверенно повторил имя, – …Фиро Чимата. Не склоняется же, да?

– Не склоняется. Он ни перед кем не склоняется.

Марсен снова немного помолчал.

– Не знаю, – наконец ответил он. – Внешне – точно ничего общего, Фиро жгучий брюнет.

– Так я и не об этом, – нетерпеливо возразил я.

– Знаю, я просто издеваюсь, – безмятежно отозвался Марсен. – А что ты хочешь услышать? Могу сказать тебе, что Фиро – невыносимый, шумный, настырный и несколько буйный тип. Если бы существовали певчие сороки, я бы сказал, что его предками были именно они. Кроме того, он отличный звукомаг и мой приятель.

– Ага, – рассеянно сказал я. И тоже замолчал.

Марсен прервал паузу:

– А на самом деле зачем звонишь?

– Заснуть не могу, – честно признался я.

– Хочешь, чтобы я спел тебе колыбельную? – Развеселился Марсен. – Хорошо, у меня как раз одна есть. Только давай так – я пою тебе колыбельную, а ты желаешь мне спокойной ночи.

– Иди на фиг, крючконосый, – угрюмо отозвался я. – У меня, между прочим, серьёзный вопрос. Только попытайся не ржать надо мной, а объяснить по-человечески.

– Попытаюсь, – серьёзно пообещал Марсен.

Я выглянул наружу. Посмотрел на звёзды. Зажмурился.

– Как я могу творить звукомагию? – Вышло вполголоса, но довольно чётко. – У меня же не должно хватать на неё сил.

– Вот оно что, – откликнулся Марсен. – Я всё думаю, почему ты так впечатлился?

– Ты обещал объяснить, – хмуро напомнил я.

– И объяснил. Вчера, когда мы шли. Помнишь? Вода, воздух, музыка, флейты, игольные ушки.

– Тогда я не понял. Объясняй ещё раз. – Я начинал злиться.

Марсен вздохнул.

– Ну, – начал он, – вообще-то, это очень спорный вопрос. Чтобы на него отвечать, надо сначала разобраться, как возможна звукомагия сама по себе. И в те триста лет, что прошли в нашем мире без Мелодии Духа, все больные una corda действительно не были способны на звукомагию. Вернее, – поправился он, – почти все, кроме одного пианиста. Но это уже другая история.

– И при чём тут я?

– Ты – как раз ни при чём. Может быть, вообще все ни при чём. Вот смотри. Когда ты брал наушники, ты совершал волевое усилие, чтобы услышать музыку?

Я подумал.

– Нет, – ответил я. – Мне просто хотелось не сдохнуть в этот момент.

– Вот именно.

Я убью тебя, крючконосый. Дать надежду, а потом так разочаровать.

– Постой, – сказал Марсен. – Погоди расстраиваться. Ты не понял. Я же только имел в виду, что тебе вовсе не нужно задействовать свою энергию для звукомагии. Усилия тратятся на технику. Конечно, абсолютного замещения не происходит. Но если ты умеешь творить звукомагию – значит, этого никто у тебя не отнимет. Если в какой-то момент ты стал возможностью звучания, то ты ею и был, и навсегда останешься. Ты сделал чудо в тот момент, когда физически не мог ничего контролировать. Понимаешь?

В любом случае убью. Но важнее сейчас…

Сейчас. Сейчас или никогда.

Я медленно стянул с головы обруч с наушниками домашнего чиави. Положил его на колени, прикрыл динамики ладонями. Не выдержал, снова зажмурился.

– Значит, навсегда? – Вполголоса повторил я.

– Ты задаёшь слишком много вопросов, мальчик в пижаме, – проворчал в моей голове голос Марсена.

Я чуть в окно не вывалился. Но не вывалился. Когда снимал наушники, был готов к обоим исходам – либо вывалиться в окно от радости, либо выпрыгнуть туда же от разочарования.

– Срочно пой мне колыбельную. – Я прислонился к застеклённой части окна. – А то у меня будет нервный срыв.

Кажется, Марсен каким-то образом понял, что я сейчас сделал.

– Может, включишь плеер и будешь слушать его через руки, а чиави – через уши? – С нескрываемым ехидством предложил он.

– Почему бы и нет?

Я был так рад, что даже не огрызнулся. Залез на подоконник с ногами. Надел наушники обратно.

– Наверное, немного поздно об этом спрашивать, – сказал я. – Но я же тебя не разбудил?

– Нет, – отозвался Марсен. – Это, разумеется, не значит, что ты можешь так сделать в любую другую ночь. Но сегодня тебе повезло.

– А что ты делаешь, если не секрет?

– В данный момент – смотрю сквозь сонотиций на прибрежный фонарь. Очень красиво. Как будто в руке звезда.

– Так вот почему ты ходишь с этой доисторической фигнёй, – пробормотал я. – Ну да, с чиави так не поиграешься.

– Я тебе как-нибудь потом расскажу, в чём заключается весь пафос сонотиция. – Он прервался, видимо, чтобы зевнуть. – Ты узнал всё, что хотел?

Наверное, да.

– Наверное, да, – сказал я вслух. И перед тем, как повесить трубку, язвительно произнёс: – Кейн всё равно тебе не поверит. Спокойной ночи.

***

Следующий день у меня прошёл тоже как будто в полусне. Я больше не пытался пить сахар и проходить сквозь стены. Но общее состояние было довольно туманное. Наверное, я не сразу смог бы ответить, был ли наш с Марсеном разговор на самом деле. С тем же успехом я мог бы убедить себя в том, что мне всё приснилось. Конечно, я мог снова ему позвонить и спросить. Но это было бы очень глупо. В любом случае. Ну, или мне так казалось.

Опять же, я немного боялся. Сегодня ночью мы как раз хотели пойти зажигать фонарики на флюгерах. Мне это казалось слишком нереальным. Я не верил, что кто-то вроде нас с Эгле будет проводить ночь таким образом. Наверное, меня слишком напугали последствия той нашей неудачной вылазки. И ещё я не очень верил в Марсена. Я не очень-то верил, что он считает возню с фонариками более важным делом, чем выполнение предписаний Кейна. Это всё слишком напоминало ловушку. Взрослые часто соглашаются что-то сделать, когда на самом деле не собираются этого делать.

Кажется, тут была ещё одна проблема. Мне уже не так хотелось считать его поcледней сволочью. Забавно. Если верить его словам, ему было бы обидно считать, что его песни поддерживают жизнь в какой-то свинье. Мне, в свою очередь, теперь было обидно считать, что жизнь во мне поддерживают песни какой-то свиньи. Поэтому я отчаянно боялся, что Марсен этой самой свиньёй окажется. И если он собирался обдурить нас вот таким ужасным образом, то он был даже хуже.

Тогда всё пропало.

Я всё ждал, что мне позвонят. Марсен или Эгле. Я помнил, где мы договорились встретиться, но ждал, что они позвонят и скажут, что всё в силе.

Но звонка всё не было.

Что, если Марсен позвонил Эгле, сказал ей, что всё отменяется? А мне звонить не стал, потому что представлял себе, как я отреагирую? А Эгле так расстроилась, что потом не перезвонила мне?

Поход к Кейну, обычно сжиравший по полдня, на сей раз отнял возмутительно мало времени. К шести часам вечера я изгрыз все ногти. И почти уже принялся за пальцы. Но часам к восьми una corda мягко это всё пресекла. Я слишком уж изводился весь день, да и накануне было не лучше, так что около восьми просто заснул. Можно сказать, с горя заснул. И думал, засыпая, – эх, ну вот, никаких чудес, а я же правда надеялся…

Проснулся я, когда уже стемнело. На стенах комнаты покачивались тёмные тени деревьев, пересекающие полосы бледного света. В открытую форточку тянуло сырой свежестью. Спросонок не сразу понял, что же меня разбудило.

А потом звук, который потревожил меня во сне, повторился.

Окаменев и вжавшись спиной в стену, я смотрел, как по оконному стеклу ползает тёмный комок. Он был слишком большим для любого насекомого. Но для птицы маловат. Летучая мышь? А часто ли за последние годы летучие мыши ползали по оконным стёклам, при этом отчаянно шурша?

Чистые квинты.

Пока я пытался понять, что происходит, тёмный комок нашёл форточку. Залез в неё и… да, полетел прямиком ко мне. Признаться, я порядком струхнул. Но когда он завис передо мной, а потом тут же упал на мою кровать, я понял, что это всего-навсего бумажный журавлик.

Всего. Навсего.

Ну да, летучая мышь – это что-то более удивительное. Ко мне же пачками залетают живые бумажные журавлики. Просто каждую ночь. Однако меня это странным образом успокоило. Я перестал разрываться между двумя очевидными вариантами – спрятаться под кровать или начать звать маму? Осторожно взял журавлика. Ещё когда он падал, я заметил что-то яркое на крыльях. Теперь я понял, что это надписи, сделанные светящейся пастой.

«ВЫЛАЗЬ», – гласила надпись на правом крыле. На левом было написано:«Мы пришли за тобой. Если спишь – прекращай немедленно».

Я узнал аккуратный почерк Эгле. Кривые печатные буквы, требовавшие ВЫЛАЗИТЬ, очевидно, начертал Марсен.

– Я думал, вы позвоните, – сказал я, высунув голову в форточку.

Эти злодеи действительно стояли внизу.

– А мы думали, ты умер, – отозвался Марсен. – Ты хоть представляешь себе, как сложно было расспросить Альбина насчёт тебя и не спалиться, что у нас планы на ночь?

– Мы тебя полчаса ждали, – зловеще прошипела Эгле. – Вылезай, будем наказывать.

– Я бы с радостью, – отозвался я, – только я же теперь не выберусь. Это вечером надо было уходить. И предупреждать, куда.

– А кто тебе не давал? – изумился Марсен. – Мы же обо всём договорились. Разве нет?

Ну да. Теперь было немного стыдно признаваться, что я просто не поверил в наши планы на эту ночь.

– Ладно, – хмуро сказал я, – это не так важно. Давайте лучше придумаем, как мне выйти. Если я захлопну дверь, мама тут же проснётся. Она нас всех троих тогда съест. Вот так, с бухты-барахты, она меня никуда не отпустит. Даже с тобой.

Марсен тяжко вздохнул.

– Ты решил, что я вас обманываю, да? – Спросил он. – Что я собираюсь соглашаться с самыми безопасными затеями, а самые интересные буду запарывать? И дрых, потому что все силы ушли на поиск подвоха?

– Ну… – сказал я, ощущая, что температура ушей несколько повысилась, – …да. Теперь я вижу, что ошибался. Извини.

– Ни за что, – серьёзно ответил Марсен. – Хотя… пожалуй, я смогу тебя простить за недоверие. Если ты прямо сейчас выпрыгнешь из окна.

– Че-го-о?

– Прыгай, говорю.

– Ты спятил. Второй этаж!

– А я тебе говорю – прыгай, – настойчиво повторил Марсен. – Или у тебя есть ещё идеи, как выбраться наружу?

Какой чёрт меня дёрнул вообще связываться с этими типами, думал я, возвращаясь из прихожей с ключом в кармане. Тоже мне, великие учителя радости, думал я, открывая окно.

Нет. Никогда. Ни за что.

Так думал я, топчась на подоконнике.

И прыгнул.

Это было похоже на прыжок в воде, когда отталкиваешься ногами от дна и потом медленно приземляешься. Воздух вокруг меня зазвенел, зазвучал тёмными и тяжёлыми тонами, загустел, пошёл волнами, и я стал для него очень лёгким. Не разбивается же опадающий лист? Вот и я не разбился.

Эгле посмотрела на меня с одобрением и завистью. Помню, да, она любит высоту, наверное, ей тоже хотелось бы так приземлиться. Я думаю, Марсен это тоже заметил. Значит, когда-нибудь он ей что-то такое организует.

Мы шли по ночному Ленхамаари, который видели только однажды. Случилось то, на что мы не надеялись.

Мы чувствовали себя тут в безопасности. Не будучи при этом в полной безопасности. Ну да, с нами был боевой звукомаг, но он гарантировал только успешный исход возможной стычки. А не полное отсутствие этих самых стычек. Иными словами, мы просто больше не боялись.

Наверное, так оно всё и работает, думал я, идя рядом с Эгле и Марсеном. В какой-то момент тебе уже настолько невмоготу во всём сомневаться, что ты просто прыгаешь. И не разбиваешься.

По пути мне рассказали, что заставить бумажного журавлика летать – это раз плюнуть, Марсен и Кейн так развлекались лет с двенадцати. На радостях я даже признался, что здорово перетрусил, когда увидел это бумажное чучело. Ещё мы придумали план, который поможет мне попасть домой. Можно было не беспокоиться, что мама захочет проверить, как мне спится. Дверь комнаты я оставил закрытой, сейчас мне это разрешалось. Раньше запираться в комнате было нельзя. Вроде как – вдруг мне поплохеет, а никто даже не узнает. Но теперь надо мной гораздо меньше тряслись. Например, если утром я вернусь, и мы с мамой пересечёмся, то она не удивится. Я уже три дня уходил рано утром гулять. Она была в курсе, что мои прогулки теперь происходят в компании Марсена, а с ним бы она меня даже в Тихие Земли отпустила. А если не пересечёмся, то ко мне тем более не может быть никаких вопросов.

Марсен и Эгле о чём-то весело болтали, а я снова, как во время первой ночной прогулки, крутил головой. И сейчас я, кажется, понимал, отчего так счастлив был Марсен, вернувшийся в Ленхамаари после долгого отсутствия. Ночной Ленхамаари, Ленхамаари тёмный и сияющий распахивался нам навстречу широкими лучами улиц. Я узнавал и не узнавал его.

– Постой-ка, – вдруг услышал я за спиной удивлённый голос Эгле. – Что мы делаем около ратуши?

Ух ты. Правда ратуша. Я-то уже так замечтался, что вообразил её каким-то дворцом.

– Отсюда хороший обзор. – Марсен подошёл к тяжёлым резным дверям.

– Что? – В один голос спросили мы.