Ловцы снов

– Можно мне с вами?

Вот что он спросил.

Это я у него должен был спрашивать. Это то, что я спросил у звукомагии годы назад. Мне сказали: «Нет».

– Если ты будешь хорошо себя вести, – строго ответил я. – Тебе стоит знать, что у нас тёрки с одной из местных шаек. С моря мы обычно возвращаемся на самом последнем автобусе. А ещё мы любим пройтись ночью. Не ной потом, что мы тебя не предупреждали.

Гулять так гулять. Посмотрим, покорит ли крючковатый нос Марсена бдительное сердце моей мамы. Тут уж я останусь в выигрыше, как ни крути. Если она велит Марсену отправиться подальше, то я вздохну с облегчением, хоть один человек в городе будет на моей стороне.

А если нет…

Ой, да тем лучше. Настолько лучше, что даже признаться себе в этом оказалось легче лёгкого.

Глава 11. Облака

Как оказалось, я совершенно зря сомневался в обаянии крючковатых носов. Они, в смысле, Марсен и мама, столкнулись где-то поблизости от Кейна. И, конечно же, поладили. Уж не знаю, в чём там было дело. Да, на месте моей мамы я бы тоже был как минимум вежлив с человеком, от которого зависит жизнь моего ребёнка. Но просто я понаблюдал за Марсеном и понял, что он ещё и страшный притворщик и подлый хамелеон. С моей мамой и сеньорой Элинор он превращался в нечто невыносимо вежливое, предупредительное и отвратительно приветливое. Такой наследный принц на прогулке, вежливость которого заключается не в том, что он не допускает косяков, а в том, что не замечает их за другими. Даже заподозрить было нельзя, что этот человек способен… ну, хотя бы на слово «задница». В разговорах с Кейном (когда они думали, что мы с Эгле не слышим) ещё и не то проскальзывало. Тут всё было очень просто – два друга, знакомые целую вечность и обожающие людоедские шуточки.

Ну, и наконец, самым подлым его перевоплощением был облик, который он принимал, когда я на него злился. Как я и сам уже потом заметил, мои упрёки обычно были упрёками ко всем взрослым сразу. У Марсена на это был очевидный ответ. Он смущённо чесал кончик носа согнутым указательным пальцем, пожимал плечами и виновато улыбался. Выглядел он при этом, как нашкодивший школьник в кабинете у директора. То есть, нельзя было поинтересоваться: «А ты ничего не попутал?». И при этом не выставить себя полным кретином.

Со стороны Марсена это было нечестно. Просто нечестно.

Да, для нас он был кем-то вроде необременительного кузена, приехавшего на каникулы. К счастью (или нет), он оказался в достаточной степени психом, чтобы одобрять все наши авантюры. Ну, то есть… то есть он что-нибудь придумывал, а потом как-то так оказывалось, что на самом деле это всё мы придумали.

Да, для взрослых он был кем-то вроде воспитателя в детском садике. Он умел пускать пыль в глаза и казаться достаточно ответственным.

Да, Эгле была совершенно счастлива. И замирала каждый раз в безмолвном отчаянии, когда мы ссорились. Вернее, когда я говорил Марсену гадости. Он-то оставался лапочкой в любой ситуации, даже если снисходил до ответа. Потом Кейн объяснил мне, почему он так делает.

– Зачем ты его провоцируешь при Эгле? – Спросил Кейн.

Я вяло пожал плечами:

– Ну, он меня бесит. Провоцировать его наедине я не могу. Не хочу видеть его чаще, чем сейчас.

К моему изумлению, на лице Кейна появилась понимающая кислая улыбка.

– Иногда, – неохотно, с видимой тщательностью подбирая слова, начал он, – я готов оторвать ему голову. Приходится вспоминать всех его реципиентов и убеждать себя, что мне нельзя заткнуть его навсегда. В какой-то степени, он тоже обязан тебе жизнью.

– Это всё слова, – угрюмо буркнул я. – Как бы он вас ни бесил, он ваш друг. На самом деле, вы вовсе не хотите его убивать. Вы не хотите, чтобы его не было.

– Ну… да, – вздохнул Кейн, разведя руками. В следующий момент взгляд у него стал жёстким: – Но если ты так много знаешь о дружбе, подумай об Эгле. Подумай, с чем ей приходится резонировать, когда рядом с ней ссорятся.

Чёрт возьми, я когда-нибудь перестану быть во всём виноватым?

– Как думаешь, – продолжал Кейн, – почему сеньора Элинор не живёт со своим мужем?

Я подумал.

– Ого, – сказал я вслух, – Эгле мне этого никогда не говорила.

– Ещё бы.

Нет, то есть… то есть говорила, конечно же. Я просто забыл, не связал факты воедино. Она говорила, что у её родителей очень бурные отношения. Они любят друг друга, но очень часто ссорятся. Им-то так даже жилось интереснее. Ссора была способом выявить мелкие и, в принципе, решаемые проблемы. А после ссоры неминуемо наступало примирение, во время которого говорилось очень много хорошего. Ну да, бывают такие пары, для них это просто стиль общения. Видимо, Эгле эти качели порядком выматывали. Поэтому теперь они не могут жить втроём в одном доме. Теперь всё ясно. Потому-то сеньора Элинор и отвела самый высокий приоритет лечению дочери. Хотя пока нельзя было сказать, вылечится ли она когда-нибудь.

Наверное, Эгле тоже чувствует себя виноватой из-за своей болезни.

– А… – Я сглотнул, потому что в горле немного пересохло, и начал снова: – А какой он вообще?

Кейн посмотрел на меня вопросительно.

– Марсен. Ну… – Я мрачно колупнул обивку кресла. – Я просто не могу понять. Он каждый раз разный. То, что я знаю о нём, не совпадает с тем, что я вижу.

– Это абсолютно нормально, – отозвался Кейн. – Он легко меняет облики. А тебе даже сложнее, чем остальным. Ты звучишь его песнями, вот тебе и кажется, что ты знаешь о нём всё.

– Я ничего о нём не знаю, – хмуро возразил я. – Но вы-то за ним больше двадцати лет наблюдаете, если вообще не все тридцать.

Кейн издал какой-то странный звук, что-то среднее между хрюканьем и фырканьем. Ох уж эти звукомаги.

– «Наблюдаю» – это хорошо сказано. Многое непонятно даже мне. О чём-то я никому не хотел бы говорить. Ещё кое-что не сказал бы лично тебе, потому что тут уже он с полным правом оторвёт мне голову. Всё остальное ты можешь узнать и сам.

– Я это и пытаюсь сделать, – заметил я. – Что мне нужно о нём знать, чтобы хотя бы терпеть его общество?

Кейн задумался, опустив глаза. Постучал ручкой по столу. И медленно произнёс:

– Полагаю, тебе стоит начать с уважения к нему. Например, вспомни, что он – боевой звукомаг, участвовавший в последней войне.

– Да эта война длилась от силы месяца два, – фыркнул я. – Там было-то, может, три небольших столкновения…

– А ты подумай, – серьёзно и спокойно перебил Кейн, – каково было тем, кто в этих столкновениях участвовал. Тем, кто не знал, что их будет всего три. Тем, кто сделал так, что война длилась пару месяцев.

Я честно попытался представить Марсена на фронте. Не получилось. Ни одна песня из тех, что я слышал, не годилась для боя. Ни одно амплуа не вписывалось. Ну, хорошо, допустим, это «наследный принц». Улыбка киноактёра – вроде того, которого мы с Эгле как-то раз видели на рекламном плакате (мы не пошли на этот фильм, Эгле ещё велела мне запомнить, что актёра зовут Джидженс Тхара, и никогда не ходить на его фильмы).

Если эта улыбка пережила войну, то Марсен рисуется мне по-настоящему омерзительным.

Если эта улыбка фальшива, то Марсен – не более чем слабак, желающий понравиться всем сразу.

Я запутался ещё больше. Так или иначе, пока что я не видел никаких причин его уважать. Для этого мне надо было добровольно остаться с ним наедине. А Марсену – перестать быть лапочкой.

Но нет. Он продолжал оставаться лапочкой, даже когда препирался со мной. Хуже того, он всё время творил звукомагию. Свободно, как дышал, пусть это и были какие-то мелочи. Эгле очень радовалась. А меня это, опять же, раздражало.

Кроме того, я всё никак не мог понять, щадит он нас или контролирует. Самое криминальное, что он предложил – сделать воздушного змея. Ну, хорошо, это действительно было весело. У сеньоры Элинор нашлась куча материалов, из которых можно было сделать отличного змея. Она даже помогла нам его разрисовать. Самое криминальное, что он одобрил – предложение Эгле развешать фонарики на флюгерах. В принципе, это можно было сделать с земли, при помощи звукомагии. Но Эгле сделала вид, что совершенно об этом забыла. Крючконосый гад Марсен тоже сделал вид, что совершенно об этом забыл. Зато вспомнил все выходы и лазейки в высоких зданиях с флюгерами. Дня два мы клеили фонарики. И ещё два ранних утра ушло на то, чтобы их развесить (выход ранним утром вызывает меньше вопросов у родителей и гарантирует отсутствие на улицах агрессивных подонков). Да, мы, как придурки, облазили не меньше двадцати крыш. Ну, и потом, конечно же, драпали от рассерженного сторожа. Потому что последний флюгер мы выбрали не где-нибудь, а на крыше университета Ленхамаари. Залезли туда, успешно сбежали, потом зашли к Эгле за змеем и поехали на набережную. Не могу сказать, что это был плохой день. Только вот фонарики мы пока не зажгли. Конечно, предполагалось, что мы вернёмся ночью. Но…

Но я не верил, что это хоть сколько-нибудь реально. И я, и Эгле отлично помнили, кто и в каких количествах бродит по городу. Марсен тоже об этом знал. Так что лично я подозревал, что вечером найдётся какая-нибудь причина не ходить и не зажигать фонарики.

Взрослые всегда так делают.

Поэтому, когда мы провожали Эгле домой, настроение у меня начало потихоньку портиться.

– Почему ты лазил с нами по крышам? – Спросил я.

Марсен легкомысленно пожал плечами:

– Потому что это было весело. Разве нет?

– Это было опасно, – возразил я. – Разве ты не должен за нами присматривать?

– А я присматривал, – безмятежно отозвался Марсен. – Ведь с вами ничего плохого не случилось?

– В этот раз – нет. Но ты же за нас вроде как отвечаешь. Тебе полагается пресекать такие идеи в корне. Учить нас радоваться тому, что у нас есть, и всё такое.

Марсен прищурился, глядя вдаль. На секунду даже показалось, что мне всё-таки удалось его достать. Эгле, тревожно переводившая взгляд с меня на Марсена, подтвердила мои надежды.

– Опасность споткнуться и разбить нос не означает того, что всегда нужно смотреть только под ноги, – ответил Марсен после небольшой паузы.

– О, – глубокомысленно сказал я, – так ты поэтому крючконосый?

– Я таким родился, дурашка, – досадливо ответил Марсен. – И, слушай, сколько можно? Ещё одна шутка про мой нос – и я наколдую тебе такой же.

– Понял, – серьёзно кивнул я. – Запомню.

– Молодец.

– Считай, уже запомнил.

– Я в тебе не сомневался.

– Зарубил себе на носу.

– Отлично. Готовься, сейчас на втором рубить будешь.

– На каком ещё втором? – Слегка опешил я.

– Который я тебе сейчас наколдую, – зловеще пояснил Марсен. – Я же не сказал, что сделаю твой нос крючковатым, я обещал тебе такой наколдовать.

Эгле рассмеялась – с видимым облегчением. На самом деле, после первой же моей фразы я пожалел, что вообще взялся ковырять Марсена. Сейчас я особенно чётко осознал, что зря всё это затеял. Поэтому даже не просто заткнулся, а пробормотал перед этим:

– Проклятый кофейный демон…

Я знал, Эгле порадуется.

И не ошибся.

– Кстати, – встрепенулась она. – Почему ты сказал, что ты – кофейный демон?

Перед ответом Марсен одарил Эгле своей фирменной таинственной улыбкой.

– На самом деле, никто точно не знает, кто я, – сказал Марсен. – Кофейный демон – это единственная версия, у которой есть доказательства, только и всего.

Эгле нуждалась в доказательствах. А её вопросительный взгляд способен заставить любого скрытного зануду выложить всё что угодно.

Марсен скрытным занудой не был. Хотя я бы предпочёл, чтоб был. По крайней мере, иногда.

– Знаешь, кто занимается ежедневным подтверждением мифа о дятлах и певчих птицах? – Марсен махнул рукой вдоль дома, весь первый этаж которого занимали крошечные забегаловки. Штук пять, не меньше. Удивительно, что они не разорялись на таком мизерном расстоянии друг от друга.

На мой взгляд, засилие ларьков «кофе на вынос» убивало двух зайцев – красоту зданий Ленхамаари и очарование кофе на вынос. Впрочем, если хоть раз в день их клиенты будут поливать Марсена кофе, чаем и горячим шоколадом, я не против.

– Не знаю, – пожала плечами Эгле. – Вообще-то, тут все шумят.

– Согласен, – кивнул Марсен. – Но постоянно чем-нибудь стучат всего… – он прищурился, считая забегаловки, – раз, два, три… пятеро. Бариста. В сумме получается занимательный ритмический рисунок, особенно когда кто-то из нас, кофейных демонов, что-то поёт поблизости.

– Не верю, – хмыкнул я. И вызывающе посмотрел на него, когда он повернулся в мою сторону.

– Не бери меня на слабо, – угрожающе предупредил Марсен.

– А ты не бахвалься, – зевнул я. – Хотя… складно врать не каждый может, это верно. Наверное, после такой сказочки не стоит требовать подтверждений. Ограничимся сказочкой.

– Мелкий прав, – признал Марсен, обращаясь к Эгле, – складно врать не каждый может, у меня вот не получается. Мне вообще нельзя ничего ляпнуть невпопад, тут же приходится отвечать за всё, что я говорю. Эгле, тебе не трудно проверить, во всех ли кофейнях открыты двери?

Кивнув, Эгле умчалась. Мы остались стоять в начале спуска, глядя ей вслед. Я думал о том, какой страшный человек Марсен. Эгле сама по себе не склонна носиться сломя голову. Когда мы вдвоём, она и вовсе едва-едва переставляет ноги, почти как я. Какой же должен быть реактор внутри Марсена, чтобы заставить её так скакать, пусть даже совсем рядом нахожусь я?

И самое интересное – не сожжёт ли однажды этот реактор меня?

Пока я размышлял, Эгле вернулась и доложила, что у всех забегаловок, кроме одной, двери нараспашку.

– Хорошо-о… – протянул Марсен, вытаскивая руки из карманов и расправляя плечи. – Следите за ритмом.

Следить надо было действительно только за ритмом. Мелодия почти не читалась. Был странный и чёткий ритмический рисунок в строчках, которые Марсен произносил нараспев, неожиданно высоким и резким голосом. Я прислушался. Это была не кэлинга и не алинга. Слова походили на звукоподражания языка Восточного берега, но вряд ли были ими.

Серое небо словно потемнело ещё больше. Перегоняя нас, по улице к перекрёстку скатился сильный порыв ветра, взъерошивший деревья. Честно говоря, когда я заподозрил, что это всё творит Марсен, мне стало жутковато.

Последний шагал вдоль дома, подняв голову и бросая облакам свои чаячьи заклинания. Его шаги отмеряли сильные и слабые доли, но в сторону открытых дверей он не смотрел. По-настоящему страшно мне сделалось, когда я услышал перестук.

Клянусь, они все застучали. Я бы очень хотел, чтобы это было не так, но они стучали. Одна открытая дверь, другая, третья. Все сопровождали наш путь «занимательным ритмическим рисунком». Можно было бы, конечно, сказать, что это просто совпадение, из вредности подняться и спуститься ещё раз, найти «дятла», который бы выбивался из ритма, но мне не хотелось этого делать. У меня было стойкое ощущение, что «дятла» я не найду, и тогда мне совсем поплохеет.

И мне, конечно, поплохело. Потому что я понял одну вещь – «дятлы» тут совершенно ни при чём. Из четвёртой кофейни, когда мы двигались мимо, вышла девушка. Она слишком сильно толкнула дверь, та распахнулась с громким стуком… попав точно в сильную долю. Собрав всю свою смелость, я прислушался к звукам улицы. Так и есть. Они звучали аккомпанементом голосу Марсена.

Это было ужасно.

Впрочем, Эгле очень понравилось.

– Продолжать? – спросил Марсен у неё, когда мы миновали спуск.

Эгле сморщила нос и помотала головой:

– Ты погоду портишь. Можно сделать обратно?

– Конечно, – легко согласился Марсен. – Сделай.

Разумеется, это была всего лишь очередная дурацкая шуточка. Но Эгле серьёзно кивнула, точно Марсен на самом деле уполномочил её менять погоду. Как будто он отдавал ей не небо, а сочинение на проверку. Ей не понравился там какой-нибудь деепричастный оборот, и вот она просит разрешения перестроить фразу.

Эгле посмотрела на тёмные тучи, вытянула вверх руку с поднятым указательным пальцем – будто прицеливалась. Пропела строчку на кэлинге, что-то насчёт грома и молний, которые очень-очень пугают. Я даже вспомнил, что слышал эту песню, она была у Эгле в плеере – тогда, в автобусе.

В первый момент я удивился только тому, что у неё такой высокий и чистый голос. А дальше – только бормотал про себя: «Совпадение, совпадение, совпадение, сегодня целый день дует ветер, погода меняется каждые две минуты, ну, это же Ленхамаари, тут погода меняется каждые две минуты, совпадение, совпадение…»

И понимал, что это неправда.

Не знаю, сколько времени понадобилось ветру, чтобы растащить тучи. Очень мало – вот всё, что я осознал.

Эгле ахнула, прижала ладони ко рту. Обернулась к Марсену:

– Как ты это сделал? Я ни звука не слышала.

– А это и не я, – развёл руками Марсен. – Непотребства я прекратил у последней кофейни.

Тут уже мы оба вытаращились на него непонимающе. Он нам в ответ, конечно, улыбнулся.

– Заклинания не поются тайком, Эгле. Даже в шутку. На них всегда есть кому реагировать, особенно при таком ветре. Но, конечно, – он бросил на меня быстрый взгляд, – можешь считать всё это простым совпадением, Сим тоже сейчас пытается себя в этом убедить.

В глазах Эгле, когда она посмотрела на Марсена, была странная тоска. Очень понятная мне тоска.

– Не надо, – мягко сказала она каким-то чужим голосом, – не надо.

Секунд через двадцать я осознал, что злюсь. Очень злюсь. Злюсь, как никогда в жизни.

Я ненавидел это с самого детства. У взрослых есть один плюс – они придумывают сказки. И один минус – они сами выбирают время, чтобы сказать тебе, что чудес не бывает. Они думают, что лучше знают, когда ты к этому готов. Почему-то они считают, что создать иллюзию чудесной дружелюбной реальности, а потом зверски уничтожить её у тебя на глазах – это такой этап становления личности, без которого ну вот никак. Может, они и правы. Только непонятно, когда им верить, а когда нет. Они учат тебя, что врать нехорошо, а потом попрекают за то, что ты не слишком изворотлив. Они учат тебя защищать слабых, а потом пишут замечания в дневник за драки. Это не твоё дело, понимаешь, это его дело. Может, он вообще сам нарвался.

И да, если спросить: «Так значит, не всех слабых надо защищать?», они ответят. Закатят глаза и воскликнут: «Ах, юношеский максимализм!»

И ты понимаешь, к чему ведёт вся эта дрянь. Добро пожаловать во взрослый мир. В мир беспомощности. В мир двойных стандартов и идиотских отмазок. В мир, где честность, дружбу, привязанность можно назвать такими словами, что…

Что можно просто сразу повеситься, если ты с кем-то дружишь, с кем-то честен, к кому-то привязан. Всё это будет характеризовать тебя как неудачника.

Марсен, конечно, был не из таких. Он был хуже. Особенно я ненавижу «героев на один день», которые стремятся вернуть иллюзию чудесной реальности. Пусть малютки порадуются, им ведь и так недолго осталось. Эти «герои» точно знают, что малютки ни за что не решатся повторить чудо сами. У них кишка тонка посмотреть в лицо разочарованию. Но зато проживут остаток бессмысленной жизни с надеждой, с верой в чудо, с этим чёртовым драным дрессированным и кастрированным котом Шрёдингера – было или не было?

Я встал рядом с Эгле, перед Марсеном.

– Крючконосый, – начал я, – если ты ещё не понял, мы больны. Возможно, никогда не вылечимся. Мы никогда не будем заниматься звукомагией и не будем творить чудес. Нужна публика – убирайся туда, где понимают кэлингу. Хочешь играть с нами в поддавки, чтобы мы чувствовали себя людьми… – Я объяснил ему, куда он может засунуть свою жалость.

Как и всегда, когда я говорил ему гадости, Марсен смотрел на меня без тени гнева. Правда, на этот раз даже не стал прикидываться виноватым школьником. И ещё глаза неуловимо потемнели. Всё тот же песок на отмели, но уже в пасмурный день.

– Прости, – спокойно ответил он, – я не знал, что ты так это всё воспринимаешь.

До дома Эгле мы шли в молчании. Она улыбнулась нам, прежде чем скрыться за створкой маленьких ворот, но ничего не сказала.

Нам с Марсеном всё ещё было по пути. Я уже собирался вспомнить про неотложные дела, но он меня опередил:

– Теперь слушай меня, – всё так же спокойно сказал он, продолжая неторопливо идти вперёд. – Ты в курсе, что за болезнь у Эгле?

– А ты что, запамятовал? – огрызнулся я.

– Я – нет. А вот ты, похоже, забыл, что она резонирует со всеми, кто звучит поблизости.

Не без труда, но всё же мне удалось саркастично улыбнуться:

– Какой же ты… думаешь, об этом можно забыть? Если только рядом с ней я понимаю, насколько всё плохо со мной?

Мои мимические усилия оказались напрасны, Марсен на меня не смотрел.

– Когда мы втроём, это не имеет никакого значения.

– Почему?

– Потому что я гораздо сильнее. В данном случае – громче.

Это не было угрозой или бахвальством. Просто факт. До которого я как-то не додумался. И вовсе не был уверен, что в этом стоило винить una corda.

– Когда я поблизости, – продолжал Марсен, – для Эгле нет ничего проще, чем творить звукомагию. Поверь, она всё делает сама.

– Она делает… что? – глупо переспросил я.

– Чудеса, – пожал плечами Марсен. – Не смотри на меня так, я тоже не сразу понял. Просто она выключает плеер не прикасаясь к нему. Думаю, она и сама не знает, что это невозможно без звукомагии.

– Невозможно?

Марсен фыркнул.

– Там кнопочки специальные есть, ты в курсе? Или как, думаешь, их туда на всякий случай вставили? Мало ли, вдруг звукомагия перестанет работать…

– Почему ты ей не объяснил? – В этот момент я даже был рад, что не могу испытывать сильные эмоции и выражать их. Так хоть голос не дрожит.

– Сегодня вот попытался, – невесело хмыкнул Марсен. – Расстроил её и разозлил тебя.

– Но ты мог бы хоть мне объяснить. Я бы не злился, – возразил я.

– Да, – кивнул Марсен. – Ты бы не злился. Ты бы сгрыз себя за то, что не можешь обеспечить ей нормальный резонанс. Потихоньку обращал бы свою кровь в яд, а мои песни – в небытие. А так хоть швырнул их в лицо мне же. Хотя бы тренируешься чувствовать. Пусть и не то тренируешь, вовсе не то… Но что поделать, большинству людей почему-то куда легче злиться и бояться, чем радоваться.

Я молчал, не имея ни одного внятного комментария в мыслях. Всё, на что меня хватало – медленно переставлять ноги. И то, наверное, только потому, что я повторял этот процесс за Марсеном. На несколько минут я самым настоящим образом превратился в его эхо. В очень пристыженное эхо. Оказывается, все эти проделки с облаками были не глупой снисходительностью самодовольного взрослого, а ещё один способ помочь. Глядишь, через некоторое время Эгле бы действительно смогла творить такие штуки.

– Сложная ситуация, это верно, – сказал Марсен, бросив взгляд на меня. – Но пока мы втроём, всё нормально. Эгле учит тебя радоваться, я – злиться. Равномерное развитие, правда, здорово?

– Угу, – хмуро согласился я. – Только непонятно, на кой мы сдались Эгле, такой могучей и самостоятельной.

– Не скажи, – Марсен снова поднял голову к небу, щурясь на закатное солнце, – ты ей нужен. Резонанс с более сильным звуком – это, конечно, хорошо. Но мало отношения имеет к самой Эгле. Моя мелодия ничего не говорит о ней. А вот дружба с тобой – это её собственное. Это про неё. Это то, что звучит в ней, когда молчит всё вокруг.

Даже как-то от сердца отлегло.

– А как так? – Всё же спросил я. – У нас же вроде как одинаковые мелодии.

– Глупенький, да? – Марсен скосил на меня глаза. – Опыт-то разный.

– Что-что?

– Опыт, – повторил Марсен. – Совокупность событий, которые с тобой случались и на которые ты реагировал. Или не реагировал. У меня он свой. У тебя – свой. Его у тебя никто не отнимет. В свою очередь, и я не могу заставить тебя увидеть мир моими глазами. Если бы это было не так, для Изначальной Гармонии не было бы смысла создавать два тела. Мы с тобой просто существовали бы в качестве одного и того же человека.

Я поёжился.

– Впервые в жизни благодарен за свой собственный нос, в смысле, опыт, – сказал я.

– Если такой нос достался мне вместо потребности бухтеть по любому поводу, то я тоже очень рад, – усмехнулся Марсен.

Скотина.

– Ладно, – буркнул я. – А что насчёт Эгле? Кто ты для неё в таком случае?

– Просто костыли, – пожал плечами Марсен. – Возможность тренироваться, пока она не услышит своё собственное звучание. Если я рядом, она не боится, что у неё не получится. В принципе, это может быть любой другой звукомаг. Думаю, я – даже не самый лучший вариант, иначе Альбин выбрал бы меня в качестве донора. Проблема Эгле только в том, что она не знает этого о себе. Она не знает, что способна на звукомагию. К счастью, она умеет играть по-настоящему. И когда она решила по-настоящему сыграть в звукомагию, у неё всё получилось. Честно говоря, самому было интересно, разгонит она тучи или нет.