Охота на Гитлера

– А, я поняла. У меня такое на митингах бывает, – сказала Кэт.

– Наверное, на митингах тоже, – кивнул Зельц. – Вот в живописи такого не бывает, и в литературе – тоже. А в тут – просто напрямую законтачивает твой мозг и ты ничего не можешь сделать, только получаешь чистое, без всяких примесей, наслаждение. И теряешь волю.

– Точно как на митинге, – подтвердила Кэт. – Особенно, если там кричать.

– Не знаю, меня митинги никогда не возбуждали, – сказал Зельц. – Это, наверное, только на женщин действует. Их там, – Зельц сделал непонятный жест рукой, – возбуждает.

– Пошлый ты все-таки, – вздохнула Кэт.

Зельц почувствовал, что у него запылали уши, потом щеки, потом все лицо. Очень захотелось встать и уйти, громко хлопнув дверью на прощание. Потому что – ну что такое, сидел тихо-мирно, разговаривали – и вдруг, как по лицу отхлестали, надавали размашистых пощечин. И горько, и стыдно, и обидно, и непонятно: «За что?»

– Ты это серьезно? – спросил он, наконец.

– Да ладно, не обижайся. Я уже привыкла. Это в Советском Союзе нравы другие, а здесь-то все проще.

– А какие у вас там нравы?

– Там любовь, – сказала Кэт. – Там герои, там люди делают важные и нужные дела, а потом, наедине, – Кэт мечтательно завела глаза. – Впрочем, какая разница, – оборвала она себя.

– Да ты сама не знаешь, – сказал Зельц, – что там герой наедине скажет.

– Знаешь, если будет настоящий герой – я уверена, он найдет, что сказать.

– Ага, возьмет одной рукой твою руку, а другой рукой покажет панораму Москвы и скажет проникновенным тоном: «Кэт, ты видишь, как много предстоит нам сделать для победы коммунизма! Давай будем делать это вместе!» И такая романтическая музыка за кадром.

– Слушай, пошел вон отсюда! – разозлилась Кэт. – Уходи!

– Да ладно, что ты! – поднял руки Зельц. – Я же не знал, что все так серьезно. Сама понимаешь – культурные отличия. Я же ничего такого не имел в виду.

– Уходи, я сказала. Что, непонятным языком говорю?

– Ну и уйду, – сказал Зельц, надевая пальто. – Всего доброго.

– Давай, не задерживайся.

Зельц вышел на улицу, на душе было мерзко. Чтобы немного успокоиться, он зашел в булочную и купил себе яблочный пирожок и стакан чая.

«Вот почему она такая? – думал он. – Я же сказал, что прошу прощения, а она все равно! От женщин одни проблемы, ну как вот так, а?»

До вечера было еще куча времени, чем дальше заняться – непонятно. Зельц позвонил Шнайдеру и договорился о встрече.

–

Шнайдер открыл сразу. Сегодня он был мешковатом спортивном костюм черного цвета. Вид у того был, впрочем, не спортивный, а какой-то очень домашний: немного засаленный, с небольшими пузырями на коленях и локтях.

– Молодец, что пришел! – обрадовался Шнайдер. – Заходи, не стесняйся. Давай-ка пальто, проходи, располагайся.

– Я не помешал? – спросил на всякий случай Зельц.

– Это ты про спортивный костюм, что ли? – спросил Шнайдер. – Не переживай, все нормально. Проходи.

Зельц вошел в гостиную и остановился. Обстановка была приличная: серые обои в полоску, камин, рояль, раскидистые рога оленя, прибитые над дверью, большой радиоприемник в углу, в центре – круглый стол и стулья из темного дерева. По общему впечатлению жилище было очень штатское, словно у какого-нибудь коммерсанта средней руки. В прихожей Зельц заметил женские тапочки: видимо, у полковника часто бывали женщины.

– Что, удивлен? – спросил Шнайдер. – А чего ты ожидал? Портрет Ленина в красном углу?

– Нет, нет, – испугался Зельц.

– Проходи, друг, присаживайся. Что будете пить? Пиво, вино, чай?

– Эээ… Не знаю…

– Ну давай тогда пива. Берлинского, а?

Фрау Бауэр, слава богу, сегодня отсутствовала до семи вечера: шила носки для фронта в женском комитете. Шнайдер принес из кухни две бутылки пива и тарелку с орешками.

– Кстати, помнишь мы в прошлый раз про йогу говорили? – спросил он.

– Йогу? –Зельц попытался вспомнить. – Что-то мы про Индию в прошлый раз говорили.

– Вот-вот, про индийскую йогу. Сейчас женщин нет, так что я тебе покажу. – Шнайдер достал из комода коврик для йоги, и вытянулся на нем в струнку. Вот видишь – обе лопатки прижаты к полу, руки перпендикулярно позвоночнику (т. е. Раскинуты?), поднимаешь обе ноги и потом во время выдоха опускаешь их к правой руке. И держишь так десять – пятнадцать вдохов-выдохов, потом на выдохе поднимаешь ноги и опускаешь их к левой руке. Если тяжело – можешь согнуть ноги в коленях, это ни на что не влияет. Ноги опускаешь только до тех пор, пока обе лопатки прижаты к полу. Понял? Очень важно, чтобы ноги шли вверх, в направлении руки, в противном случае совсем по-другому будут работать мышцы спины, и поза особо ничего не даст. Попробуй!

– Ой, да нет, что вы? – испугался Зельц. – Я и не одет.

– Ладно, дома попробуешь, – разрешил Шнайдер. – Я тебе коврик дам, так что сможешь потренироваться. Береги спину смолоду!

Откупорил пиво и протянул бутылку Зельцу.

– Давай, за встречу, – сказал Шнайдер.

– Ага, – кивнул Зельц.

Шнайдер залпом выпил полбутылки, глаза его заблестели.

– Да расслабься ты, в самом деле, – сказал доверительно Шнайдер. – Что ты такой напряженный? Мы же заняты одним и тем же делом, в конце концов. Чего между своими стесняться?

– Да, пожалуй.

– Ничего, привыкнешь, – успокоил его Шнайдер. – Слушай, а тебе нравится твоя работа?

– Что? – спросил Зельц.

– Вот работа твоя, она тебе интересна? Вот это все записывать. Сколько ты лет уже стенографист? Год? Два?

– Два года, – сказал Зельц.

– И до сих пор лейтенант. Слушай, ты же не раб лампы, зачем тебе все это нужно?

– А что? – удивился Зельц.

– Вот я и спрашиваю – работа тебе нравится? Что касается меня – я бы умер, если бы меня использовали только как самопишущий карандаш. Придумывать что-нибудь, формулировать, общаться, комбинировать – это да. А бездумно что-то писать – это не работа, это рабство какое-то.

– Я думаю, – возразил Зельц. – Я думаю о том, кто врет, а кто – нет.

– А, это у вас что-то вроде театра тогда. Детектив прямо. Тогда увлекательно, да. А самому тебе не хотелось сыграть в этом спектакле какую-нибудь роль?

– Я больше ничего не умею, – сказал Зельц.

– Мне кажется, тебе нужно изменить свою жизнь, – сказал Шнайдер. – Посмотри, работу ты свою не любишь, жены у тебя нет, с друзьями, я подозреваю, тоже не ахти. Ты спроси себя, ты счастлив? Стоит ли жить ради всего этого?

– И что, что нет жены? – обиделся Зельц.

– Извини, ради бога, не хотел лезть в твою личную жизнь. Но ты подумай просто: может, стоит что-нибудь поменять в своей жизни. Подумай, хорошо?

Шнайдер взглянул на часы на стене. До прихода фрау Бауэр оставалось полчаса. Надо было поскорее уходить из дома.

– Кстати, что-то у меня пиво закончилось, – сказал он, задумчиво разглядывая пустую бутылку. – Давайте-ка проедем в одно место, еще немножко подразвлечемся. Или ты уже спать хочешь?

– Да нет, – пожал плечами Зельц.

– Так поехали. Вперед, приятель!

Шнайдер облачился в парадную форму полковника СС и вскоре уже гнал по вечерним берлинским улицам в направлении ресторана "Медуза". Стоило Шнайдеру сесть в автомобиль, как он преобразился: из хладнокровного арийца (характер нордический, стойкий) он превратился в забияку, бретера, задиру. Он лихо вел машину, ловко влетая в повороты чуть не на двух колесах и разговаривая со всеми встречными автомобилями:

– Эй, не тормози! Проезжай, проезжай! Блин, баба за рулем хуже, чем хорек в курятнике. Кто тебя за руль посадил, дура! Сейчас быстро доедем, комрад Зельц. Тут недалеко. Да куда ж ты под колеса! О, симпатичные девчонки! Эй ты, на "Опеле", давай, дави на газ! Блин, какого хрена тут красный. Сейчас, сейчас будет зеленый. О, поехали. Так, так, так, ну-ка, пусти, сука. Дедок, ты что, совсем ослеп, не видишь, что я тут еду?

"Эх, мне бы так", – подумал Зельц завистливо.

– Приехали, – бросил Шнайдер, – Вылазь, дружище.

В ресторане было пусто. У окна сидел капитан "Люфтваффе" с барышней в зеленом платье, рядом недалеко от них пил пиво лейтенант-пехотинец, у бара сидели две фройляйн в цветастых платьях, и – все.

– Ну что, комрад, присаживаемся! – предложил Шнайдер. – Так, где меню? Что будем пить? Водка-текилла-коньяк?

– Пива… – неуверенно сказал Зельц.

– Дружище, да ты что, где это видано, чтобы в ресторане сок пили? Давай, не бойся, гуляем за счет гестапо! Официант, водки!

Выпив для аппетита по рюмке, они хорошенько закусили тушеными свиными ногами с картошкой и кислой капустой. Всухомятку такое есть невозможно, заявил Шнайдер, и заказал еще две больших кружки пива. Потом выпили еще по две рюмке водки, что-то еще съели и заказали еще по пиву.

– Вкусно, да? – спросил Шнайдер.

– Да, – согласился Зельц.

Было действительно вкусно, но ему все равно хотелось поскорей уйти отсюда. Если бы можно было, он бы попросил упаковать свою порцию, взять ее домой и там съесть в одиночестве.

– Люблю плотно поесть, – заявил громогласно Шнайдер. – А ты, дружище?

Зельц пожал плечами.

– Да расслабься, камрад, – улыбнулся Шнайдер. – Ты ж не на приеме у зубного, кто тебя тут обидит?

– Мне надо выйти, – Зельц поднялся.

– Ага, давай, туалет вон там.

Когда Зельц вернулся, Шнайдер уже умял свою порцию.

– Смотри, какие девчонки у бара, – Шнайдер кивнул на двух фройляйн в цветастых платьях. – Спорим, они мечтают с нами познакомиться?! – вид у него был чрезвычайно самодовольный. – Что может украсить любой обед, как не женское общество, а? Нравятся они тебе? Особенно вон та, черненькая, а, что скажешь? Нравятся?

– Не очень, – ответил Зельц.

– Да ладно, брось! – отмахнулся Шнайдер. – Посмотри на эти руки, посмотри на эти формы! Это Рубенс, это Кустодиев, это Ботичелли!

– Не знаю…

Между тем, одна из фройляйн, заметив интерес к себе, отделилась от стойки бара и подошла к их столику.

– Здравствуйте, мальчики, а что вы такие одинокие? – спросила она развязно. – Не хотите пригласить к себе девушек за столик?

Зельц с детства не выносил наглых баб. А пьяных баб он просто ненавидел. Ему захотелось вскочить, наорать на нее и убежать, немедленно убежать, как он уже сделал однажды, лет в шестнадцать, когда в какой-то пивнушке к нему пристала жирная пьяная бабища, предлагавшая что-то грязное и мерзкое, как тухлятина, как гнилая свиная туша на крюке в мясной лавке, и сношаться с ней было бы все равно что сношать тухлую свиную тушу, полную белых мерзких червей, личинок и жирных мух, грязную вонючую тушу, от которой надо было бежать, зажав нос.

– Конечно, присаживайтесь! – вскочил Шнайдер. – Конечно, милая фройляйн, не вопрос! Присаживайтесь, чувствуйте себя как дома, королевой бала, так сказать! Позвольте мне только узнать ваше имя, очаровательная незнакомка!

Грудастая фройляйн грузно села напротив него.

– Зовите меня Гретхен, – сказала она томно.

– Боже мой! Гретхен – это имя настраивает меня на романтический лад. Гретхен – Гофман – Нойшваншнайн – эти имена святы для любого немецкого романтика! Я представляю вас в лодке, плывущей между лебедей, склонивших перед вами голову!

– Мальчики, угостите даму сигареткой! – потребовала Гретхен. – Кто из вас самый галантный кавалер?

– Конечно, я, – подскочил Шнайдер. – Вы можете на меня положиться, дорогая. Вот, позвольте: самый лучший табак американских сигаретных заводов. Сигареты "Camel" – ваш верный друг. Хотите – можете взять себе всю пачку.

– А вы, я вижу, ребята не промах! – громко засмеялась Гретхен.

– Ох, не промах, – подхватил Шнайдер. – Скажи, как у тебя имя, я что-то забыл, – повернулся он к Зельцу.

– Кристоф.

– Мы же не промах, Кристоф? – спросил Шнайдер.

Зельц пожал плечами.

– Мы совсем не промах! – воскликнул Шнайдер. – Я – Александр, он – Кристоф, и мы совсем не промах. Мы – военные. А вы кто?

– А мы тут гуляем, – нагло засмеялась Гретхен.

– А как подружку зовут?

– А что меня звать, я тут, – появилась из-за колонны вторая фройляйн. – Я – Жаклин.

– Позвольте поцеловать ручку! – Шнайдер, сама галантность, вскочил как чертик на пружине, преломился пополам и поцеловал конопатую руку Жаклин. – Очень рад нашему знакомству! Это же просто прелесть, нам в нашем мужском обществе как раз не хватало таким милых и обаятельных дам. Не правда ли, Кристоф?

"Что он так кривляется?" – подумал Зельц.

– Официант, музыку, – гаркнул Шнайдер.

Откуда-то из подсобки вынырнул скрюченный тапер и заиграл на пианино «Dein süßer Mund, du kleine Frau».

– Позвольте пригласить вас потанцевать, – вскочил Шнайдер. – Окажите честь героям фронта, защитникам Отечества от коммунистической заразы!

Обе фройляйн поднялись, Гретхен протянула руку Шнайдеру, а Жаклин вопросительно посмотрела на Зельца. Он понял, что ему тоже придется танцевать. Эта мысль была так страшна и омерзительна, что его чуть не вырвало на стол.

Шнайдер, довольно осклабясь, повел свою партнершу в центр зала.

– Ну?! – вопросительно подняла брови Жаклин.

Зельц встал и покорно поплелся за ней. Жаклин обняла его и тесно прижала к себе своими толстыми руками-щупальцами.

– Давно ты в Берлине, красавчик? – спросила она, ведя за собой Зельца в такт с пошлой музыкой.

– Нет, – ответил Зельц.

– А что ты такой хмурый? Расслабься, глупыш, тут все свои, – подбодрила она его.

Зельц промолчал.

– Не будь букой, лапуся. Обещаю – если сумеешь развеселить меня – получишь кое-что совсем интересное, – Жаклин загадочно улыбнулась.

При мысли об этом интересном Зельца чуть не вывернуло: желудок его взорвался, и рвота, кажется, дошла до горла. Зельц помчался в туалет и там его вырвало картошкой, свининой, пивом, водкой и ненавистью к это поганой наглой потаскухе, потной жирной шлюхе. Его тошнило долго – вечность и еще дольше, чем вечность. Наконец, он ополоснул лицо и вышел из туалета.

Гретхен сидела у Шнайдера на коленях, а тот, раскрасневшийся, весь в губной помаде, кормил ее с ложечки вареньем. Иногда варенье проливалось, и Шнайдер, задорно хрюкнув, принимался слизывать его с подбородка и шеи Гретхен. Та шутливо вырывалась и любовно шлепала его по плечу ладошкой со словами: «Ах, какой же вы темпераментный мужчина!»

Измученный Зельц сел на барный стул и уставился перед собой. У него не было сил ни сказать что-нибудь, ни уйти. Вдруг справа от него возник Шнайдер.

– Что случилось? – спросил он.

– Эти бабы… – сказал Зельц. – Ненавижу.

– Прогнать их? – спросил Шнайдер.

– Да, – выдохнул Зельц.

– Нет проблем, – Шнайдер повернулся к проституткам и заорал:

– Уматывайте отсюда, прошмандовки, пока я вас не сдал полиции! И побыстрее, мать вашу! Вы сучки! Вы бляди! Вы продаетесь за кусок мыла и хлеба, в то время как вся страна, как один человек – работает! Работает! Вы понимаете, что грядет тотальная война! Мы выиграем эту битву, последнюю, решающую, единственную и неповторимую, сплотимся все вокруг вождя, и выиграем! А вы – позорите! Понятно?!

Гретхен и Жаклин встали из-за стола, причем Гретхен побледнела, а Жаклин пошла розовыми пятнами.

– Всем бабам – жениться! – орал Шнайдер. – И на завод! И рожать детей. Ковать оружие победы и производить новых солдат рейха! Понятно? Каждый человек обязан принести себя в жертву победе, мы должны все бросить на алтарь победы. А вы позорите! Сучки драные! Где ваша женская гордость?! Посмотрите на себя в зеркало, размалеванные жабы! Вон отсюда! Немедленно вон, чтобы я вас больше не видел!

Фройляйн быстро исчезли, бормоча под нос что-то злобное.

– Пора и нам, – сказал Шнайдер. – Довезти тебя до дома, дружище?

– Да, если можно, – кивнул Зельц.

– Можно, конечно.

В машине Шнайдер перешел на пьяный задушевный тон:

– Ты знаешь, я ведь тоже этих баб ненавижу! – сказал он. – Я даже больше тебе скажу: я все тут ненавижу! Этот воздух, это небо, этот асфальт… тут даже травы нет! Вы, немцы, страшно далеко от природы, понимаешь, о чем я?

Зельц молчал.

– Нет, ты меня осуждаешь, я вижу. Ты думаешь, что я говорю что-то не то. А ничего поделаешь: придется слушать.

Зельц молчал.

– Да, да, да. Вот это все – вот эта профессия, вот эти бабы, вот это вранье постоянное – ты что думаешь, что я ради вот этого всего родился и вырос? Что я вот об этом мечтал? В детстве я мечтал об этом? Не мечтал. А знаешь почему? Потому что это – говно, а не жизнь. Знал бы ты, сколько я потерял за время жизни здесь, да, потерял, и мысль об этом, как стрела, навсегда застрянет в моей груди, медным наконечником в сердце, серебряным оперением наружу. Но у тебя жизнь тоже говно. Ты это понимаешь? Ты понимаешь? Понимаешь, я спрашиваю?

Зельц кивнул. Он чувствовал себя совершенно разбитым. Во рту стоял мерзкий вкус рвоты, и не было сил даже поднять руки, чтобы заткнуть уши.

– Ты знаешь, что Гитлер – великий злодей. О нем напишут во всех учебниках. А что напишут о тебе? В лучшем случае – упомянут в примечаниях к книге "Застольные речи Гитлера". Подумай об этом. Стоит ли гробить свою жизнь на подонка, если потом о тебе ни сказок не расскажут, ни песен не споют.

Зельц помотал головой: сил возражать не было

– Ладно, дружище, отдыхай, – сказал Шнайдер. – Утро вечера мудренее.

–

Дома Зельц, не раздеваясь, упал плашмя на диван и закрыл глаза. И тут же явился ему чистый образ Кэт.

– Ты пришла, – улыбнулся Зельц. – Прости меня, Кэт. Твой Шнайдер убивает меня. Он говорит правду, я знаю: моя жизнь бессмысленна и глупа. Я знаю это, но зачем мне это говорить? – Зельцу стало так жаль себя, что он горько, со всхлипами, зарыдал. – У меня ничего нет! Ничего! Почему я не стал поэтом? Не знаю. И я родителей своих ненавижу и презираю. Где вера в то, что люди – хорошие? Я больше не вижу людей. Вокруг меня только потные самоуверенные хари, уверенные, что они лучше всех на свете. А я вот думаю, что что-то не так. И еще я ненавижу свою работу, хотя за улыбку Гитлера я был готов вчера я был готов выпрыгнуть из окна. А моя честь потеряна мной не единожды, и даже не трижды. Вранье, трусость, жадность – вот все, что осталось мне. И сегодня эти гнусные бабы… Ах, Кэт, как все беспросветно…

Зельц заплакал еще горче от жалости к самому себе, от ненависти к Шнайдеру, Гитлеру и другим, сделавшим его жизнь такой невыносимой.

– Простите меня, Кэт, – сказал он устало, – мне так жаль, так жаль…

Вербовка генерала Бека

– Мама, роди меня обратно.

– Что? – спросила фрау Бауэр.

– О, Господи, – прошептал Шнайдер, не открывая глаз.

Есть в жизни моменты, когда лучше всего остаться одному: чтение интересной книги, посещение туалета и похмельное страдание. Вот так проснешься рано утром после мощной попойки, увидишь рядом с собой жену и думаешь: «Господи, ну зачем ты здесь?»

Похмелье Шнайдера достигало семи баллов по шкале Рихтера. Болела голова, поджелудочная, во рту стоял мерзостный вкус половой тряпки. Похоже, потихоньку возраст брал свое. Это в молодости даже по утрам можно выглядеть хорошо. А после тридцати человеку сначала надо сходить в душ, причесаться, почистить зубы, переодеться – и вот тогда он приобретает более-менее приличный вид.

– С вами все в порядке? – раздался голос фрау Бауэр. – Вы не опоздаете на работу?

Шнайдер чуть не застонал при мысли о работе. Ему стало себя очень жалко, он чувствовал себя больным и старым. «Где ты, молодость?» – подумал он.

– Хотите кофе? – спросила фрау Бауэр.

– Угу, – сказал Шнайдер.

Он услышал, как она ушла на кухню, и ему стало легче.

«Минуту, – подумал он про себя. – Одну минуту. И потом встану. Я встану. Я обязательно встану».

Сверхчеловек не знает слабостей, и, собрав волю в кулак, невероятным усилием Шнайдер поднялся с кровати и побрел, почти не шатаясь, в ванную. Через двадцать минут он снова был в форме, в парадной форме полковника СС, готовый к трудовым подвигам во славу Рейха.

Он вошел на кухню и сел за стол. Тут же фрау Бауэр подала ему кружку горячего кофе и булочку.

– Благодарю вас, – сказал Шнайдер.

Фрау Бауэр налила себе тоже кружку кофе и села напротив полковника. Лицо ее было спокойно, как теплое молоко. Завтрак прошел молча. У Шнайдера появилась надежда, что ему не придется объяснять, где он был вчерашним вечером.

«Она умная, – подумал он. – Она все понимает. Понимает, что я не по своей воле устраиваю такие загулы. Это моя работа. С каким удовольствием я бы остался вчера дома, ел вареные овощи и беседовал ней про Гете и Шиллера или обсуждал идиота-мясника с первого этажа. А вместо этого пришлось переться в этот ужасный кабак», – Шнайдер поморщился, вспоминая вчерашний вечер.

– Я спала, когда вы пришли, – сказала фрау Бауэр. – Могу я спросить сейчас, почему от вас пахнет женскими духами?

Шнайдер чуть не поперхнулся кофе. Он вдруг понял, что несколько переоценил толерантность своей любовницы.

– Дорогая, – начал он осторожно, – вы понимаете, что по роду службы…

– Так я и думала, – вздохнула фрау Бауэр. – Я так и знала, что вы начнете прикрываться своей работой! Нет, ничего не хочу слушать. Просто учтите – это не должно повториться! Я не спрашиваю вас, как вы жили до меня, но пока вы со мной, ведите себя подобающим образом. Мне жаль, что я должна вам это объяснять, мне казалось, вы взрослый человек и сами понимаете, что такое – приличное поведение!

– Но защита Рейха…

– Чтобы защищать Рейх, не обязательно приходить домой в кителе, испачканном губной помадой, – фрау Бауэр встала. – И пожалуйста, ничего не говорите. Давайте считать, что вчерашнего вечера просто не было.

Она ушла, сама оскорбленная гордость и достоинство, женщина, которая всегда вела себя прилично. Человек, мир которого прост и ясен, человек, в ум которого навеки вбиты железобетонные истины, человек, который никогда ни в чем не сомневается. Из нее вышел бы отличный солдат – она не задумываясь выполнила бы любой приказ, накрыла бы собой любой дзот, если бы знала, что этого требуют правила.

Шнайдер улыбнулся загадочной улыбкой куда-то в пространство и стал собираться, мурлыкая под нос «Сильву». В голове у него вертелась фраза из письма запорожцев турецкому султану: «Негоден ты будешь сынов запорожских под собою иметь». Он был спокоен и зол, советский шпион и полковник СС, сверхчеловек Александр Шнайдер.

Весь день творил докладную записку для шефа. Нужно было предоставить отчет за прошедший месяц, а как на грех, похвастаться было нечем. Тройка паршивцев, обругавших фюрера в пивной, какой-то идиот-плотник, купивший русский словарь в букинистическом, таинственная шифрограмма из швейцарского консульства – улов небольшой. Провозившись четыре часа, Шнайдер отправился вместе с сослуживцами на обед. Говорили о футболе, который Шнайдер в глубине души презирал, как игру грубую и глупую. В столовой давали жареную картошку и жирные свиные отбивные, которые Шнайдер всегда недолюбливал. Впрочем, удивляться не приходилось: если день плохо начался, то и продолжение у него будет не намного лучше. Механически пережевывая мясо, Шнайдер кивал в ответ на реплики коллег, а сам все пытался придумать, что бы ему все-таки написать в отчете. И только в конце обеда он вспомнил, наконец, что в отчете за прошлый месяц не упомянул, что работники итальянского консульства в последнее время существенно активизировались. За такой активностью, несомненно, стоило последить! С радостным сердцем он вернулся в кабинет, разорвал старый отчет и начал новый, куда более оптимистичный и важный! Посредине второй странице, на словах: «В целях дальнейшего усиления контроля за союзными элементами из вышеупомянутого…» телефон зазвонил.

– Алло? – спросил Шнайдер.

– Это я, Майерс.

– Здравствуйте, инженер, – заулыбался Шнайдер. – А я уж боялся, что больше вас не услышу.

– Вы боялись, а я надеялся.

– Ну что вы опять со мной так грубо, – упрекнул его шутя Шнайдер. – Я к вам со всей симпатией, а вы… Есть у вас для меня что-то новенькое?

– Приезжайте сегодня Унтер ден Линден 63. В восемь вечера. Будет разговор.

Номер дома показался Шнайдеру странно знакомым.

– Я заинтригован, – сказал он. – Обязательно буду.

– Всего доброго, – Майерс повесил трубку.

Через несколько часов, закончив писать отчет, Шнайдер аккуратно подшил бумаги в папку и отнес секретарю. Довольный проделанной работой, Шнайдер отправился сперва в ресторан, где неспешно отужинал, а потом поехал на встречу с агентом.

–

Уже вечерело, Берлин быстро скрывался в темноте, как подводная лодка в море. Уютно устроившись перед камином, обсуждали будущее Германии трое немолодых мужчин: генерал Бек и двое его гостей: полковник Шнайдер и инженер Майерс. Генерал был известным диссидентом, потомственным офицером, ярким представителем прусской аристократии. Неспешная беседа продолжалась уже довольно давно и, кажется, плодотворно: вторая бутылка коньяка подходила к концу. Шнайдер говорил, Бек и Майерс внимательно слушали.