Жора, Иваныч, Саша и Сашенька

Боковым зрением я уловил сомнение и у Вовчика. Нет, не то, чтобы я это увидел. Я это почувствовал. И тут вдруг меня пронзила мысль: Вован готов к драке. Мне на мгновение снова стало страшно, я почувствовал, как по мне растекается очередная порция адреналина, как загустевает кровь.

– Тебе надо, ты и набирай, – услышал я тихий, но достаточно спокойный голос друга. И это подействовало на меня как бальзам на раны, как лекарство для моей мятущейся души. Приступ одиночества развеялся: мы с Вовчиком – одно целое, и я осознал, что теперь смогу преодолеть, что угодно.

– Не, Толстый, ты видал? – театрально удивился Череп, – Нас здесь не уважают. Салабоны нюх совсем потеряли. Вы хоть знаете, с кем вы имеете дело? – он обращался больше к Вовке, потому что ближе к нему стоял. В его фигуре я учуял напряжение. Видно было – в любой момент может ударить. А Вовкина поза говорила, что он это тоже прочувствовал.

Так и случилось. Череп сделал короткий шаг вперед с почти одновременным правым боковым в Вовкину челюсть.

Дальше все как в тумане. Я увидел, как мой друг присел, как кулак Черепа пронесся у него над головой, как Вовка выпрямился и нанес ответный прямой с сильным выдохом удар. Увидел падающее тело и услышал очень специфический глухой стук затылка о бетонный пол. Это все длилось мгновение, но для меня почему-то вся эта картина предстала растянутой во времени.

Толстый на миг оторопел. Но этот миг я увидел только в своем растянутом восприятии. На самом деле он четко сориентировался и когда Вовка оказался к нему боком, схватил его всеми своими ста десятью или ста двадцатью килограммами и завалил на пол. Силы явно оказались неравными. Вовчик отчаянно барахтался. Это-то его и спасло: Толстый ни разу не успел его ударить, пока я выходил из ступора.

Не помню, что я успел подумать, но лежавший на мешках бачок, с которого Череп начинал свое выступление, стал в моих руках орудием возмездия. Я, как мог, не сильно приложился им к башке Толстого. Бак довольно тяжелый, и, несмотря на ситуацию, я все же сориентировался: если ударить сильно, да еще ребром – это явная смерть. Но и слабо ударить такую тушу – проку может быть мало.

Толстый обмяк и ткнулся бы лбом в лицо Вовки, если бы тот ловко не увернулся. Вовчик выкарабкивался из-под него, словно из-под трупа, нарочито показывая свою брезгливость.

– Саш, – я услышал осипший, не его голос, – ну спасибо тебе. Думал все, капут мне, задавит. Судя по ломаным ушкам, борьбой, гад, занимался, – Вовчик все еще хватал воздух – никак не мог надышаться – и одновременно отряхивал форму, – Ты хоть не убил его?

С этого момента я по-настоящему стал приходить в себя. Меня пронзила тревожная мысль, что как бы я ни был в данной ситуации прав, но если Толстый крякнул, если ему каюк, то каюк и мне. Пелена боевого транса, до этого защищавшая меня от врага, спала, и я занервничал от навалившейся ответственности, наложенной на меня законами социума. С большой неохотой подошел к лежавшему без движения телу и склонился над ним.

Волны счастья охватили меня: я услышал дыхание того, кого только что начинал считать трупом.

Рядом с Толстым – перпендикулярно к нему – лежал Череп. Около – виднелась небольшая лужица крови.

– Этот жив, – я не узнавал свой голос, – а тому, пожалуй, еще хуже, чем этому. Ну, мы попали с тобой, Вован. Это же ЧП союзного масштаба. Нас же с тобой точно замордуют.

Вовка, и без того близкий мне в этой проклятой армейской жизни человек, вдруг оказался в моем понимании ситуации еще ближе, он стал мне братом, с которым мы сейчас представлялись одним полюсом, когда на другом весь остальной мир.

– Во пацаны за картошечкой сходили, – нервно усмехнулся Вовка, – Надо идти докладывать начальству. И я даже знаю, кто пойдет.

Делать нечего. Субординация есть субординация. Докладывать, конечно же, идти мне: Вовчик – рядовой. К тому же я еще и его командир по штатному расписанию. Я представил Сливко, его противную физиономию, вечно ухмыляющуюся, как будто он телепат, читающий твои мысли, и знающий, что ты – сволочь, которая по природе своей умеет только пакостить.

– Ладно, пошел, – я обреченно посмотрел на Вовку.

Он опустил глаза, как человек, который понимает, что ничем не может помочь, но в то же самое время ощущает из-за этого чувство глубокого стыда, как будто он отправляет на казнь невиновного, когда на самом деле должен быть на этом месте сам.

Сливко я нашел быстро. В двух словах доложил, что произошло.

Реакция оказалась совершенно не такой, как я себе ее представлял. Он тут же послал человека за дежурным по полку. И другого в роту – за сержантами, не попавшими в наряд.

Через десять-пятнадцать минут после этого в картофелечистке было полно народу. Горемычных страждущих жареной картошечки солдат из комендантской роты уже привели в чувство. Они сидели на мешках с картофелем и осоловелыми глазами взирали на происходящее. Пришел дежурный по части. Сливко, за отсутствием дежурного по столовой, доложил о происшествии.

Нас с Вовкой сняли с наряда и отправили спать. В роте сержанты и старослужащие – чего мы уж совсем не ожидали – даже расхваливали нас, что мы не осрамили чести роты. Сказали, что инцидент замнут среди старослужащих, и нам бояться нечего.

На следующий день, только прозвучала команда «подъем», буквально через минуту за ней последовала команда «смирно» – прилетел командир роты. Через несколько минут дневальный на тумбочке заорал: «Младший сержант Збруев и рядовой Плахин – зайти в канцелярию роты».

Ротный встретил нас озабоченным взглядом.

– Ну, давайте, герои, рассказывайте, как отличились вчера. Давай, Збруев.

Буквально, рассказал я половину, как снова раздалась команда «смирно». Пришли командир батальона со своим заместителем по политической части. И мне пришлось начинать все сначала. Были всякие вопросы, но основной из них – можно ли было обойтись без драки? Это спросил командир батальона.

– Збруев, неужели нельзя было обойтись без того, чтобы так покалечить бойцов? Оба в ПМП. У одного сотрясение мозга, а у второго и сотрясение, и еще башку зашивали.

По всему видно было, что с одной стороны он опечален этим событием, потому что это ЧП для батальона, а с другой – он как будто даже чем-то доволен. Короче, страх о последствиях, которых мы ожидали, стал каким-то мурлычущим тигром, но тигром все еще оставался, потому что мы еще не знали реакцию командира полка, заместителя командира полка по политической части и «контрика» – представителя особого отдела при части.

Где-то, через час или чуть больше состоялось построение полка. Как всегда, вышел офицерский состав к трибунам. Как всегда в это время, дембеля курили «в рукав» в конце ротных построений. И как всегда в этот сезон, накрапывал мелкий дождик, и было довольно зябко, если не сказать – холодно. И лишь у нас с Вовкой не как всегда колотились сердца: мы ждали, мы боялись, что нас могут отправить в дисциплинарный батальон. Мы мандражировали больше от неопределенности и надежды на чудо, чем от промозглости погоды. А еще от того, что в самом начале построения к нашей роте подходили незнакомые старослужащие солдаты, разговаривали с нашими «стариками», кивая на нас. И мы понимали, что они приходили на смотрины – «что это за уроды, которые завалили Черепа с Толстым»? И от этого становилось еще тоскливее – дожить бы еще до этого дисбата.

Наконец, офицеры вернулись в строй.

На трибуну вышел подполковник Вавилин – замполит полка. Он что-то долго говорил о неуставных взаимоотношениях в армии, в связи с проводившейся в данное время кампании по искоренению дедовства. Периодически сопровождал свое выступление опостылевшей уже всем эмоционально произносимой фразой «больно и обидно». Он, видимо, был родом с вологодчины или откуда-то рядом. И потому и в «больно», и в «обидно», и вообще везде выпевал четкие звуки «о» вначале и на конце слов.

За такие длинные, приторные речи, а, может, за любовь себя у микрофона, кто-то окрестил его обидным прозвищем «вафля», которое к нему приклеилось безоговорочно.

И в этот раз подполковник за неуставные взаимоотношения грозился дисбатом. Пережевывал стократно одно и то же, нагоняя на нас с Вовчиком страха, потому что то, что случилось, и есть неуставные взаимоотношения.

Замполит сделал паузу. И мне показалось, что он смотрит на меня. Что-то зловещее пронизывало, как мне казалось, тишину над плацем. Я ждал приговора.

– Вчера в нашем полку, – Вавилин раздельно произнес первые слова фразы, как всегда, четко окнув в последнем слове, – произошло отвратительное, я бы даже сказал – вопиющее происшествие, – он замолчал и прошелся глазами по полковому строю, – Двое старослужащих солдат – рядовые Загорулько и Черепной из комендантской роты – решили, что им все позволено. Они пришли в столовую в двадцать три пятнадцать и потребовали у наряда начищенной картошки. Но молодые солдаты оказались ответственными людьми. Они защитили социалистическую собственность и свою собственную честь. По поводу данного и подобных случаев представитель особого отдела старший лейтенант Карпухин будет вести расследование. Младшему сержанту Збруеву и рядовому Плахину от лица части, командира полка и от себя лично объявляю благодарность… И еще, – замполит сделал паузу, – этих двоих солдат я беру под свой личный контроль. Что это такое, надеюсь, всем понятно.

У нас с Вовчиком от волнения заблестели глаза – дисбат нам не светил.

Апофеозом этих событий стал наш новый неофициальный статус: к Володе приросла кликуха Боксер, а я стал Борзым Капралом.

Вот такие воскресные армейские бутерброды с яйцами получились.

Иваныч

Уже давно стемнело. Мороз сковал тишиной таежные просторы, выдавливая иногда из деревьев подобие стона, да, нет-нет, раздавался в тайге треск, подобный выстрелу, далеко слышимый в густом студеном воздухе. Воздух сух и колюч настолько, что невозможно вдыхать его носом, не прикрывшись шарфом. Где-то за сорок пять – не меньше.

Я улыбнулся: тяжелый полушубок, ватники, валенки и все надетое под них совершенно не чувствовалось. Все было таким легким и неощутимым. «Слава богу, в такие морозы обычно не бывает ветра», – подумал, остановившись посреди неширокого зимника. Захотелось просто постоять – посмотреть на окружавшее меня чудо.

Высокая луна, как хороший уличный фонарь, изливала свой яркий свет на болотистую, с правой стороны, равнину, почти лишенную деревьев. Снег, искрящийся всеми гранями неизмеримого количества снежинок, отражал его, и от этого, казалось, было еще светлее.

Я стоял и слушал напряженную тишину, осознавая свое великое одиночество среди бескрайних просторов Крайнего Севера. Не хотелось шевелиться, потому что громкий скрип снега под ногами наверняка уничтожил бы это щемящее чувство одновременного величия и ничтожества. Черное небо с редкими, но, несмотря на лунное сияние, яркими звездами подчеркивало бесконечность бытия вселенной по сравнению с крохотным существованием человеческой жизни. И одновременно с этим ощущалась сила разума, постигающая эти вселенские просторы – сила проникновения в тайны Бога, тщательно скрываемые от любимых чад.

Постояв еще какое-то время, пока растворялась в мыслях концентрация чувств, я вдруг ощутил остывание воздушной прослойки между телом и скованным запредельным холодом внешним миром. «Пора!»

Под ногами, разорвав тишину и заменив собой чувство великолепия мира, громко заскрипел снег. Я еще потоптался на месте, разглядывая окружающее меня пространство, вдруг утратившее пронзительность своей прелести, и пошел дальше.

Дорога, обвалованная еще не высокими стенами бурого, с болотной травой и мхом, снега протянулась до самого леса, перпендикулярно черневшего вдалеке. «Еще идти и идти».

Вызвался я сходить на другую точку – площадку под буровую установку, подготавливаемую дорожно-строительной бригадой, потому что других желающих не нашлось. Конечно, нарушались инструкции – пошел один в такой мороз, да еще ночью. Но у нас, где правит бал его величество «авось», что делается без нарушений?

На Потанайких площадях, подходивших к Оби, были замечены волки, но я надеялся – в такой мороз вряд ли их встречу. Плюс к тому у меня на плече ружье. Да и дорога не длинная – всего каких-то семь километров.

Страха не было. Было умиротворение, связанное с одиночеством. Сигаретный и папиросный дым, переполнявший жилой вагончик, пустые разговоры о работе и о бабах, то есть, по сути, ни о чем – все надоело. Плюс к этому еще и болтовня, по поводу недовольства теми, кто в данный момент отсутствовал. Достало. Я всегда в таких случаях ощущал досаду. И пару раз в запале останавливал таких балагуров. Один раз это даже закончилось дракой с одним мужиком из АТК – автотракторной колонны, обслуживавшей нашу экспедицию. Вообще, конечно, контингент в АТК, да, впрочем, и в самой экспедиции – мама не горюй. Если не вдаваться в подробности, каждый третий прошел места не столь отдаленные. Кстати, не столь отдаленные от тех мест, где вела поисковые работы наша геологоразведочная контора. Как поется в песне, «где зона видит зону, где бичевозные вагоны недалеки от шабаша».

Сознание, зацепившись своей причинно-следственной сутью за последнюю фразу, вытащило из памяти ассоциацию с одним из таких вагонов.

Наша бригада бичевозом «Приобье – Серов» ехала из Пантынга – с базы – в поселок Советский. В аэропорт. Пора было лететь домой – закончилась пятнадцатидневная вахта.

В сознание вплыл образ Валеры – свердловчанина, попавшего тогда в неприятный и достаточно опасный переплет из-за своей предельной глупости, на которую только он, вероятно, и имел все земные права. Дело в том, что любимым словечком Валеры почему-то стало неприглядное по всем статьям слово «пидарюга». И он по своей беспросветной тупости использовал его, и где можно, и где нельзя. Вообще-то понятие «нельзя» к Валере отношения не имело, потому что представить его без матов – вещь невообразимая. Он не матерился, он разговаривал матами. И это у него получалось безобидно – так, что уже никто не обращал внимания на его нецензурный поток сознания. Просто все, кто с ним имел дело, улавливали смысл сказанного больше между строк. Да еще по жестикуляции, на которую Валера Пустовойтов тоже был мастак. Жесты восполняли недостаток слов.

Одна из любимейших фраз, которой Валера выражал, как несогласие со своим визави, так и солидарность, лишь по-разному окрашивая чувственно – «да ты такой же пидарюга, как и я». Этим он и обрезал все претензии, которые возникали в отношениях с товарищами по бригаде, и этим же, что в его глазах, видимо, было верхом симпатии, хотел показать свое расположение к человеку.

Тот день выдался пасмурным – со слегка накрапывающим дождиком – и довольно прохладным, как бывает иногда еще ранней осенью. Приятно пахло лиственной прелью и влажным с железнодорожными приправами воздухом. Ожидание между приходом «вахтовки» – «Урала» с будкой – на маленькую станцию со строением, похожим на сарай, и приходом «бичевоза» «Приобье-Серов» затянулось. С одного боку, дорога домой – это всегда напряженное ожидание. Ну а с другого, как говорит Жванецкий, у нас с собой было. И маленький коллективчик из пяти человек – бригадное звено – желало быстрей водрузиться в поезд и начать отмечать окончание двухнедельной вахты.

Наконец заскрипел тормозами поездок, состоящий из тепловоза и четырех вагонов, на которых бессменно красовались таблички «Серов-Приобье», независимо от того, в каком направлении двигался состав. Замызганный от долгой и неблагодарной службы вагон, по опыту, должен был встретить нас неприветливой сыростью: характерных дымков над составом не наблюдалось.

Проводница с грязными руками грязной же тряпкой все же протерла поручни.

Валера оказался ближе всех к дверям.

– Пустовойтов, – крикнул наш звеньевой, – занимай первый свободный отсек, далеко не ходи.

– Явольт, мой командир, – послышалось уже изнутри тамбура: Валеру нещадно подпирали сзади.

Когда все ворвавшиеся – по-другому не скажешь – разместились по полкам и поезд, просвистев, тронулся, мы стали доставать, что у кого было, а вернее – что осталось. А осталось, в основном, сало да купленная в экспедиционной столовой буханка белого хлеба. Ко всему этому разнообразию сала добавились еще пару шницелей из той же столовой, да несколько луковиц и головка чеснока. На две бутылки «керосина» – нижнетагильской отвратительной водки, да на пятерых закуски – валом.

До Советского – полтора часа тягомотной, с длинными остановками езды. Через полчаса все мы уже были довольны жизнью, громко разговаривали и не менее громко жестикулировали. Третья бутылка – от проводницы – уже откупорена. Иванович – наш звеньевой, сорокатрехлетний – авторитетный для таких балбесов, как мы, которым чуть за двадцать – человек, уже наливает из нее.

– Иваныч, твою мать, наливай полней, – кричит, улыбаясь, Валера, – а то что-то эта пидарюга меня сегодня не берет.

– Перебьешься, Пустовойтов, тебе и так уже, я смотрю, слишком хорошо. Может, кружок пропустишь, а то с русским языком совсем уже связь потерял.

– Не, Иваныч, твою мать, ты мужик или пидарюга какой-то? Наливай до краев.

– Валерик!? – Иванович повернулся к нему, – Еще раз вякнешь, и дальше будешь только закусывать.

Валера сразу успокоился, потому что Иванович слов на ветер не бросает. Мужик конкретный. Был когда-то военным – прапорщиком. Случайно застрелил, находясь в карауле, женщину. По недоразумению. Отсидел целый год в сизо, пока тянулось расследование. Суд его оправдал, но служить он больше уже не мог – армейская атмосфера удручающе действовала на психику.

Вагоны по мере движения все более заполнялись. Пассажирам приходилось уплотняться. И к нашей компании на одной из остановок подсело трое парней с рюкзаками в «энцефалитных» костюмах.

Суть да дело – в нашей компании пополнение. У них тоже было, и они легко вписались в нашу атмосферу.

И вот тут-то и случился казус с Валериком. Разгоряченный выпитым и общим настроением братания Валера совершил оплошность, чуть не ставшую для него последней. В порыве чувств к новому собеседнику он, кладя ему руку на плечи, воскликнул:

– Братан, да ты такой же пидарюга, как и я.

В нашем отсеке на секунду все, как по команде, замолчали, потому что в процессе разговора выяснилось, что ребята – бывалые, и мест не столь отдаленных не избежали, и вообще – к символике запроволочной относились серьезно. Так что занесло Валеру в порыве братских чувств совсем не в ту степь.

Парень, к которому наш Валерик лез обниматься, резко вскочил, сунул руку в карман, и тут же вытащил. Раздался еле слышный звук выбрасываемого из рукоятки лезвия.

Все замерли. Это мгновение, мне показалось, растянулось безмерно. Я видел недоумение на лицах товарищей. Искаженное животным страхом лицо Пустовойтова. Свирепый оскал парня с ножом. В этом молчаливом оцепенении завис ужас приближавшейся точки невозврата.

И тут до меня долетел, словно из другого мира, истошный рык Ивановича. И время снова пошло.

– Стоять! – заорал он, – Не дай бог кто рыпнется, – и тут же перехватил руку парня с ножом, – Спрячь! Пока делов не наделал. Сейчас идешь со мной. Перетрем в тамбуре, – Сидеть! – рявкнул на одного из парней, который попытался встать. И тот послушно опустился назад, – Всем сидеть и ждать. Мы сейчас вернемся.

Отсутствовали они и долго, и недолго – минут пять.

– Пустовойтов! Извинись перед человеком.

– Братан, прости, – запричитал Валера, словно только и ждал этого момента, – Да ты меня не понял…

– Я тебе не братан, фраерок. Скажи спасибо своему бугру, а то б я тебе брюхо-то вспорол.

– Извини, брат, еще раз, – сказал Иванович, – А ты, тупая скотина… – он сделал паузу, – не дай бог, услышу от тебя хотя бы еще раз это слово, сам тебя задавлю.

Парни забрали рюкзаки и ушли куда-то.

Думаю, как и мне, всем хотелось узнать, о чем же это там Иваныч говорил с Валериным крестником. Но спросить в этот раз никто так и не решился. Мы чувствовали себя детьми по сравнению с ним, так лихо разрулившим ситуацию, которую разрулить, как нам в тот момент казалось, совершенно было невозможно. Мы до самого Советского, несмотря на то, что все уже казалось прежним, пребывали в оцепенении. Периодически кто-то выдыхал удивленное «ммда-а».

Иногда скулил Валерик, надоедая Ивановичу тем, что он по гроб жизни ему обязан, пока тот, не выдержав, не крикнул ему «заткнись»…

Обратной дорогой я уже так не чувствовал холод: то ли тело от ходьбы согрелось, то ли мороз пошел на убыль. За четыре часа я успел добраться до соседнего звена – сказать, чтобы они завтра, когда будет сеанс связи, сообщили о поломке у нас рации. Успел поужинать у них, отдохнуть и вернуться назад.

В вагончике немного дымно, но тепло и уютно. А еще можно снять ставшую вдруг в помещении тяжелой одежду и растянуться на кровати.

Был бы котом, замурлыкал бы от удовольствия.

Исповедь

«Утро туманное…» – и больше ничего. Другие слова не вспоминались. Он слышал голос в голове, но голос пел без слов, только густой тембр улавливался четко, остальное – абракадабра.

Утро было туманным. Еще только начинало светать. Костер догорал, потрескивая остатками дров и играя бликами на лицах двух полусонных полупьяных девчонок, которых он видел вверх тормашками уже минуты три. Они о чем-то говорили, не обращая на него внимания – на придурка, который стоял на голове и руках, балансируя ногами.

Остальные спали. Кто где. Из единственной палатки раздавался храп.

«Вот это свадьба», – подумал Вадим, встав на четвереньки: его брат, студент политеха, решил сделать свадьбу на озере. По средствам и романтично.

После росписи все собрались в условленном месте в конце города и километра два – благо недалеко – шумной толпой проследовали к месту гуляния, красивому небольшому озеру, каких в этих местах достаточно. Все необходимое уже завезено на единственном автомобиле.

Свадьба получилась веселая, не похожая и похожая одновременно на другие свадьбы. В принципе, непохожим был только фон с непривычными декорациями. Не было столов, стульев, свадебного платья, костюмов и галстуков. Не было замызганных, неряшливо убираемых полов столовой или кафе, пошлых картин на стенах, выполненных карикатурно странствующими художниками-халтурщиками. В остальном же – все то же. Те же тосты за здоровье молодых и легкий ступор вначале, хотя, вроде бы, все друг с другом знакомы. Торжественность момента давала о себе знать.

И далее – по плану: все громче голоса, все беспорядочнее тосты, кучкование по интересам, считалочка, дружная и зычная, вносящая общее оживление и какой-никакой порядок по команде «горько». Короче, все как у людей.

К вечеру половина гостей отправилась в город. Остальные человек пятнадцать продолжили праздник, хотя уже совсем неорганизованно. Коллективистский дух уже почти совсем растворился и только проявлялся разве что попарно, не считая одного из гостей, храпящего в палатке для молодых, да его, Вадима, и двух девушек, о которых можно было сказать разве что словами отца, что все молодые красивые.

Солнце как-то быстро село за деревья на том краю озера, забрав с собой слепящую полосу бликов на почти гладкой поверхности воды. Сумерки быстро сгущались, как это происходит во второй половине лета. Воздух наполнился огалтелой музыкой сверчков, начиная светиться первыми туманными дымками. Было еще очень тепло, если не сказать жарко, потому что место, где компания начинала гуляние, находилось на некоторой возвышенности. Но как только Вадим и девушки спустились к озеру искупаться, они ощутили свежесть.

Девчонки решили купаться неглиже, то ли издеваясь над ним – подтрунивая, то ли завлекая. Он, было, подумал об этом, но так хотелось пуститься во все тяжкие, что не стал рассуждать по этому поводу. Просто полностью разделся, сделав вид, что не обращает на них внимания, и красиво, как показалось, нырнул в тугую гладь потемневшего озера.

Вода, как в сказке – парное молоко. Она обняла ласково тело, ощутившее ее сжимающий восторг, докатившийся до горла и выдавивший какой-то животный не то крик, не то стон. И, несмотря на теплоту, по телу разлилась ее свежесть, ее одуряющая и в то же время отрезвляющая энергия. Он оглянулся на берег. Там стояли две нимфы, освещенные последними отсветами вечерней зари, все еще не гаснущей за его спиной. Картина неописуемой красоты и одухотворяющей радости бытия. Восторг волнами подступал к голове, к горлу, груди, к низу живота, оставляя тягостное чувство – желание соединиться со всей этой красотой. С деревьями. С разноцветным темнеющим небом. Землей. Высокой травой. Но больше всего ему хотелось слиться в единое целое с нимфами на берегу. Они были по-настоящему красивы в этом вечернем свете – такие близкие, такие доступные.

Вадима вдруг передернуло. Откуда-то изнутри вернулась боль, сопровождаемая образом жены. Боль, последнее время уже не так беспокоящая его, но все же часто невпопад приходящая и отравляющая существование.