Первенец. Сборник рассказов

Да ведь фронт не ждал, катил напористо по германской земле, спешил. А спешить было куда – уже маячила на горизонте платком цветастым, звала в свой хоровод нашего солдата, сулила венец славный та, единственная, из всех девиц наипрекраснейшая, всем невестам невеста – Победа. И не было на земле преграды, способной остановить неуемную силу русского устремления к Победе. Скорей, скорей – на Берлин!

После Кенигсберга у фрицев сплошного фронта уже не наблюдалось – одни укрепрайоны с наспех сооруженной фортификацией. Да и сам фриц уже не тот был. Дрался яростно, но ярость эта была яростью загнанного в угол волка, который об атаке уже и не помышлял. Вся его тактика на оборону была нацелена, да на то, чтобы время потянуть. Хуторок тот неприметный разведчиков и не интересовал вовсе – просто у них маршрут через него проходил. Хаус, который при хуторе был, обыскали, как полагается и пошли дальше. Тут-то с чердака и саданула по бравым гвардейцам пулеметная очередь. А пуля – она, как известно, дура. Спрашивать и предупреждать никого не стала, просто взяла да и прошила Сему навылет. Убить – не убила, а в госпиталь надолго уложила. Вот так оно и вышло, что неожиданно для него самого, война для Семена на том хуторе и закончилась.

Ой, ли! Так уж и закончилась? Закончилась или нет – про то у фронтовиков спрашивать надо. Сдается она для них никогда и не кончалась. Сколько их по первости, прорываясь сквозь мирный сон, снова и снова поднималось в атаку, сколько их заходилось во сне криком, требуя снарядов для своей батареи – про то жены да материи знают.

Семену Заварзину мирная жизнь тоже долго не ложилась на сердце. С малолетства жадный до работы, натосковавшийся за годы войны по крестьянскому труду, хватался Сеня за любой гуж как за молодайку – себя забывал в пахоте. Очухивался только когда солнце садилось. Но после заката, когда оставался один на один с самим собой, наваливалась тяжким грузом на него война. Опять он полз по открытому полю под шквальным минометным огнем, снова шел в рукопашную, снова поднимался в полный рост и пер на вражью стену. Иной раз Семен до зари не смыкал глаз.

Неизвестно, как долго бы это продолжалось, только однажды подошла к нему Глаша, расцветшая за войну соседская девчоночка. Подошла, погладила опасливо шрамы на Семиной груди и спросила: «Больно?». А Семен прижал ладонью ее руку и брякнул: «Замуж за меня пойдешь?».

С того дня стал Семен песни петь. Да ведь, если по большому счету брать, вся жизнь – она песня и есть. И какие бы в той песне куплеты не сложились, а запев с припевом у каждого человека все равно про любовь, про счастье будут. Получалось, что через войну узнал Сеня истинную цену жизни своей и счастью своему. Потому, наверное, и жил -радовался, песни пел.

Только вот в последнее время в песнях тех другие нотки пробиваться стали, и понял вдруг дядя Семен, что стареет он. А все потому, что объявился-таки его первенец. Объявился – вроде и не уходил никуда, а так, по нужде отлучался ненадолго. И время выбрал подходящее – праздник Победы. Грустный получился праздник. Не было на этот раз за праздничным столом ни Сереги Голомазова, ни Вани Шадрина, да уже и не будет никогда. Из всей фронтовой братии на деревне остались лишь Семен Заварзин, да Коля Шмелин.

– «С Победой тебя, Сема! Живи долго!».

– «И тебе не хворать, Коля! С Победой!».

Стукались земляки-ветераны стопками, цепляли неторопливо закуску из немудреного крестьянского изобилия, слушали здравицы, в их честь льющиеся непрерывным потоком с подслеповатого телеэкрана. Здравицы сменились военной кинохроникой. Видать, телевизору те страшные кадры не под силу являть было – мигать стал телевизор, и трястись от грохота артиллерийского. А потом грохот вдруг прекратился и, в полной тишине, зловещая в своей нескончаемости, двинулась на Семена с экрана длиннющая немецкая колонна, идущая по московским проспектам. Только фрицы те с пустыми руками шли и без ремней поясных, вели их молодые советские ребята. Колонна та в чинах-званиях всех фрицев уравняла – и генерал, и капитан, и рядовой в одной шеренге вышагивают. Идут – глаза к дороге приклеили. А один солдатик вдруг голову поднял, глянул на дядю Семена и хитро так мигнул ему: «А ты, я вижу, живучий, иван. Вишь, медалек-то понацеплял». Бауэр? Похож был, вправду похож.

Праздник он Семену не испортил. Не я к тебе с мечем пришел, решил он про себя. Но после этого события в памяти его нет-нет, да и мелькнет войной навязанный образ.

Да что сейчас-то про это говорить, когда образ тот в плоти и крови стоит на родной улице, по-хозяйски уперев в бока свои рыжие грабли, в то время, когда сам Семен втискивает себя в бурьян, лихорадочно соображая, что же на самом деле происходит.

– «Ну, со свиданьицем, первенец. Сейчас я из тебя враз последыша сделаю!».

Про себя дядя Семен уже все прикинул: в заборе, за четвертым столбиком пацаны две доски вышибли и на один гвоздь наживулили. Чем не калитка. И, главное, бесшумная. От «калитки» в сторону Бауэра заброшенные кусты сирени тянутся – «ширма» надежная. От кустов до фрица метров пять будет, не больше. Года, конечно, уже не те, но пока он поворачиваться будет и затвор передергивать, его топориком запросто достать можно. Только не уходи никуда, Бауэр, стой на месте. Теперь Семен снова был разведчиком, будто и не было этих десятилетий без войны. Откуда только прыть взялась – не заметил дядя Семен, как по ту сторону забора оказался, как вдоль кустов прополз. Вот только отдышаться надо немного, а уж потом фрицу, точно, капут придет.

А Бауэр, похоже, не зря сюда заявился. Он ведь по Семину душу пришел, знал, что Семен к нему навстречу сам спешить будет. Потому и не таился вовсе, стоял на открытом месте, ждал. А когда почуял, что пришел Семен, то не спеша потянулся к голенищу, сверкнула на ярком солнце полоска хромированной стали. По блескучести той понял Семен, что траншейный урок Бауэр освоил сполна и на сей раз чехол от тесака предусмотрительно за голенищем оставил, и, значит, все козыри опять к нему в руки попали.

Вот тут то и случилась неувязочка. Тесак достать-то он достал, да тут же и обронил. Падая, хромированная железяка как то уж слишком звонко цвенькнула. У тесака «голос» куда как солидней будет.

А ведь облажался ты, Семен, облажался! Видать, и вправду стар стал. Как же это тебя угораздило накидной гаечный ключ, двадцать седьмого номера, с тесаком попутать! Ну, да может быть это и к лучшему, а вот то, что произошло дальше, уже ни в какие ворота не лезло. Как гром среди ясного неба где-то совсем неподалеку невнятно забубухал мегафон: «Товарищи фашисты, товарищи фашисты! Да, да, я к вам обращаюсь. Зачем же вы меня так подводите?»

– «Помреж, – сказал «Бауэр» – влипли мы с тобой, Леха. Бросай свою колымагу».

Сказал и пошел на голос этого самого Помрежа, скрылся за кустами сирени.

Да что же, в конце концов, происходит? Сначала Бауэр, потом тесак, ключ, да еще этот Помреж со своим «товарищи фашисты», все перемешалось в голове дяди Семена и ничему не находилось объяснения. Будто какая-то неведомая сила разыгрывала на селезневской улице чудовищную клоунаду, а ему, Семену, в этом спектакле отводилась роль простака, попавшегося на уловку клоуна.

– «Ну, это мы еще поглядим, кто здесь клоун».

Дядя Семен зачем-то потрогал большим пальцем лезвие топора, постарался придать своему обличию побольше солидности, да и шагнул из кустов на дорогу.

Взору его открылась странная для несведущего человека картина, но дядя Семен уже начал понимать суть происходящего: «фриц» Леха и «фриц» «Бауэр» тщетно пытались вытолкать из придорожной канавы завалившийся на бок мотоцикл с коляской.

Раскрасневшийся от бега по жаре колобок в нелепой панаме и с «матюгальником» на шее и был, по-видимому, тем самым Помрежем. Помреж хватал «фрицев» за руки, настойчиво пытался оттащить их от мотоцикла и при этом причитал, чуть не плача: «Товарищи фашисты, вы же нам весь съемочный день ломаете. Бросайте ваш транспорт и давайте быстренько, быстренько в кадр. Ну, я вас очень прошу».

Слова его, наконец, возымели действие. «Фрицы» перестали терзать злосчастный мотоцикл и, сунув руки в карманы, не спеша потопали за семенящим впереди колобком.

Спектакль для дяди Семена заканчивался. Только вот такой финал его никак не устраивал. Последнее слово, при любом раскладе, должно было остаться за ним. Потому и решил он напоследок свалять дурака: «Эй, фашист!».

Артист из «Бауэра» был никчемный. Он даже не понял, кто здесь фашист, а когда сообразил, что это к нему обращаются, то еще и обиделся. Будто это не он на себя гитлеровскую форму напялил.

«Фриц» остановился, потом повернулся, низко нагнув голову, будто бычок норовистый, и сказал: «Вообще-то за фашиста я и врезать могу, дядя. И на годы твои не посмотрю».

– «Этот врежет – удовлетворенно отметил Семен – за фашиста я бы сходу врезал, и медлить бы не стал».

Однако дурака валять продолжал: «А я вот интересуюсь – и сколько же платят за то, что ты на себе вражьи доспехи таскаешь?».

«Бауэр» подвоха не почувствовал, все за чистую монету принял и простодушно ответил: «Один час – пятьдесят копеек».

– «Деньги хорошие…».

Семен не спеша снял с головы видавшую виды, выцветшую до белесости кепку, достал из-за подкладки рубль и протянул его «фрицу». При этом лицо его выражало крайнюю озабоченность.

«Бауэр» на наживку не клюнул и, вообще, проявил к рублю полное пренебрежение.

– «И что дальше?» – спросил он.

Озабоченность на лице дяди Семена сменилась безутешной скорбью: «Понимаешь – ли, гражданин фашист, беда у меня случилась. Боюсь, что кроме тебя мне и помочь-то некому».

– «Ты толком говори», – «фриц» насторожился.

– «Тут вот какое дело – дрозды меня вконец одолели. Грозят совсем без урожая оставить. Всю, всю ягоду поклевали: и клубнику, и сливу, и вишню».

Дядя Семен так вошел в образ, что и сам готов был поверить в неслыханную прожорливость дроздов. Голос его вполне натурально дрожал, даже слезливость стала проскакивать.

– «Так что сделать– то надо, дядя?» – в голосе парня послышались участливые нотки.

– «Вот я и подумал – если ты за живую копеечку у меня на грядках постоишь часок -другой, то от моего огорода не то что дрозды, все собаки как от чумы шарахаться будут. Где я еще такое распрекрасное пугало найду?».

Памятуя про обидчивость парня, подумал Семен, что уж сейчас-то он точно свои грабли в ход пустит, но марку свою держал крепко. Парень от изумления разинул рот, да так и застыл, будто памятник всем ротозеям. Зато Леха вдруг запританцовывал, заприседал, стал бить себя ладонями по коленям и зашелся в безудержном хохоте: «Ой, уморил! Ой, держите меня! Уел он тебя, Саня, уел. Один – ноль в пользу колхозника!».

Дядя Семен и сам давился рвущимся на волю смехом, не удержался – прыснул в ладонь и захохотал.

У Сани – «Бауэра» серьезности тоже ненадолго хватило. Теперь уже хохотали все трое, да так, что спросонья забрехал соседский пес. Его тут же поддержали другие церберы, и улица враз наполнилась собачьим разноголосьем.

И тут дядя Семен спохватился – Глаша-то помнит, как голосили все деревенские собаки, когда немец в деревню входил. Что она сейчас-то подумает?

Семен даже не попрощался, заспешил к своей избе. Когда входил во двор – нарочито громко стукнул калиткой, заметив краем глаза, как колыхнулась на окне занавеска, как заметалась в сенях тень драгоценной его Глаши.

– «По избам пошли? Да?».

А Семен и сам не понимал, почему он тянет с ответом. Будто лебедушку – подранка прижал осторожно к груди верную свою Глафиру: «Ну что ты, Глаша? Что ты? Нешто власть Советская за просто так фашиста до смоленской земли допустит? Да ни в жизнь! Это на ближних выпасах городские кино фотографируют. Про войну».

– «Правда?».

Обмякла лебедушка, заплакала беззвучно, освобождая сердце от груза непосильного: «Господи, да когда же она нас отпустит– то, Сеня?».

– «Кто?».

– «Да война эта проклятущая. Ведь нету моченьки моей больше!».

– «А как помрем, так и отпустит. Только это еще нескоро будет. Мы с тобой внучат не всех перенянчили, а надо бы и правнука потетешкать. Ты, лучше, глянь, небушко-то, какое ясное. А травы как пахнут духмяно. Так бы духмян тот на хлеб мазал, да и ел».

«Ой, – спохватилась Глаша – и впрямь, обедать пора. Иди-ко за стол. Я сейчас».

Засуетилась, загремела посудой. А Семен достал из чулана початую бутылку, нашарил на грядке огурец, пошел к столу. Налил положенные поминальные граммы. Молчал, думал о чем-то, о своем. Потом вдруг сказал: «А ведь не придешь ты больше, первенец. Не придешь. Ну, да оно и правильно. Покойся с миром, Пауль Бауэр». Сказал, да и опрокинул в себя чарку горькую. Подумал– подумал и налил вторую.

«А Мишаня-то сейчас, наверное, «лопатники» в сундуки складывает, а сундуки те сплошь обшиты крокодиловой кожей. Помяни, Господи, во царствии Твоем убиенного воина Михаила и прости ему все прегрешения, вольные и невольные» – не очень умело осенил себя Семен крестным знамением, да и вторую чарку через се6я пропустил.

Томилась на столе похлебка, остывали в миске рассыпчатые картофельные кругляки, и слушала Глаша, как затягивает ее Семен старую – старую, давно позабытую песню. Пел он про то, какой ненастной выдалась эта суббота. Такой ненастной, что в поле работать, нет никакой возможности. А раз так, то можно и спину разогнуть, свету белому порадоваться, да со своей зазнобой по зеленому садику прогуляться. Хорошо было Семену. Хорошо, и на душе покойно.

ЭКЗАМЕН ПО ТАКТИКЕ

– Докладываю вам, товарищ курсант. В области военной тактики вы обнаружили абсолютно девственные знания! Девственные! Вы поняли меня, товарищ курсант?

– Так точно.

– Не слышу!

– Так точно, товарищ генерал.

– Не слышу!

– Так точно, товарищ генерал-майор!

У заведующего военной кафедрой генерала Калинина все студенты числились курсантами, причем, без различия полов. Да это бы все и ничего, терпимо, если бы в следующий момент, вместо полагающегося «Садитесь!», завкафедрой не произнес фразу, которой наверняка суждено быть высеченной на скрижалях истории родного политеха. А вместе с ней, войдет в историю и имя студента четвертого курса Лехи Фролова, причем, с самыми обидными эпитетами. Вот, пройдет два-три десятка лет, станет Леха крупным хозяйственником, может быть, даже лауреатом государственных премий, будет вещать с высоких трибун свое авторитетное мнение по поводу развития машиностроительной отрасли, а какой – нибудь школяр – первокурсник начнет тыкать пальцем в экран телевизора и хихикать: «Это же тот самый Леха Фролов, которого генерал Калинин… того… хи-хи-хи…».

И так. Смачно шлепнув ладонью о стол, сильно нажимая на «о», генерал провозгласил: «Ну, да я вам эту девственность на экзамене-то и по-ло-маю!».

После этой фразы, Леху чуть не сбило с ног ураганом гомерического хохота, сотрясающего стены аудитории, а сам Леха нелепо задергался, будто марионетка в руках кукловода – самодела, который еще зачем-то заляпал свою куклу пунцовой краской. Хохот стоял такой, что сквозь него едва – едва пробился звук спасительного звонка.

Генерал подал команду: «Товарищи курсанты, – все дружно повставали со своих мест – занятия окончены!».

В другой раз, все бы уже ломились в двери аудитории, спеша занять очередь в столовке, но на лекциях по тактике всякие там телодвижения начинались только после того, как подтянутая фигура в генеральском мундире скрывалась за дверью.

О генерале Калинине в институте ходили легенды. Поговаривали, что в сорок третьем году, тогда еще капитан, Калинин с двумя бойцами отбил у целого взвода гитлеровцев, подзаплутавший в лесной чаще, сверхсекретный гвардейский реактивный миномет, ту самую «Катюшу». Неизвестно, как там получилось на самом деле – толи командир расчета сплоховал, просчитался, толи водитель был неопытный, но скрытное их продвижение по ночному лесу было совсем не в ту сторону. Катались они до тех пор, пока не наткнулись на немецкий аванпост. Наверное, нашему боевому расчету до своего подвига не хватило одной минуты – не успели они подорваться со своим минометом, как предписывала поступить, в случае попытки захвата, инструкция. На минуту раньше улеглись в рядок, плечом к плечу, под колесами своего «ЗИС»а. Как раз в это время, капитан Калинин, начальник полковой разведки, находился по близости, «уточнял оперативные данные на вверенном ему направлении». Он на шумок откликнулся, «оценил обстановку», прятаться не стал, а, напротив – решил немцев в темноте «на арапа» взять. Пока отгонял фрицев, все боеприпасы истратил – и гранаты, и патроны. Но шуму наделал много. Фрицы, решив, что русских не менее батальона, ретировались. Капитан, хоть и понимал, что они вот-вот вернутся, но подрывать миномет не стал. Сообразил, какой тумблер включить, какой штурвальчик крутануть. А дальше, уже «Катюша» показала, в каких алмазах небо бывает. Поскольку турели у «Катюши» в транспортном положении фиксируются полого, почти горизонтально, то и залп получился удачным, что называется, прямой наводкой. Наши этот залп восприняли как сигнал к атаке и на легкой ноге ворвались в первый эшелон вражеской обороны, вернее, в то, что от него осталось. Некоторые и проснуться, толком не успели.

И ходить бы капитану Калинину в Героях, если бы не его неуживчивый характер, не его открытая неприязнь к штабистам и особистам, благодаря чему, врагов у него хватало и среди тех, и среди других. Рассказывают, что за годы войны, Калинина, по законам военного времени, свои же трижды расстреливали, но в последний момент расстрел отменяли и каждый раз представляли его к ордену.

Что же касается Лехи Фролова, то у него все подвиги были еще впереди. Учился он вполне прилично – если открыть его зачетку, то в глазах зарябит от сплошных «отл», «отл», «отл». Общественник он был тоже заметный – и в студсовете-то он заседает, и в клубе бардовской песни поет, и наукой-то он занимается – в общем, на все его хватало. На все, кроме военной кафедры. А к четвертому курсу, апеллируя к своей чрезмерной занятости и ко вполне приличной учебе, выхлопотал Леха себе в деканате свободное посещение занятий и зажил припеваючи. Лекции он теперь оделял своим вниманием от случая к случаю. Что же касается экзаменов, то, будучи талантливым импровизатором, умудрялся студент Фролов превратить ответ по билету в доверительный диалог с преподавателем, взаимообогащающий обоих и приносящий в зачетку очередное «отл». Даже ТММ, Теорию Машин и Механизмов (в переводе на студенческий сленг – Тут Моя Могила), он умудрился сдать на «отлично».

А пару недель назад, Леха, чуть ли не нос к носу, столкнулся с генералом в коридоре института. Хотел сделать вид, что ужасно торопится и юркнуть в ближайший кабинет, да не тут-то было: «Курсант Фролов! Ко мне!». Хочешь – не хочешь, а пришлось вернуться.

– Как там у вас, на вашем молодежном наречии говорится? Бочку катить? Докладываю вам, товарищ курсант – я на вас качу большую бочку! А вы мне доложите, почему упорно игнорируете мои занятия.

– А у меня, товарищ генерал – майор, свободное посещение.

– Правда? И документ соответствующий имеется?

– Так точно.

Тут генерал резко наклонился к Лехиному лицу и заговорщицки прорычал в самое ухо: «Я вам вот что посоветую, товарищ курсант. Вы эту бумажку берегите пуще глаза! И если, не дай Бог, война – тогда вы ее Родине – матери и предъявите. Мол, хочу – защищаю, хочу – нет». Повернулся через левое плечо и пошел от Лехи, не сказав больше ни слова. Ни чего не скажешь – умеет зацепить за живое, старикан, умеет.

Короче говоря, стал Леха ходить на лекции и тогда только понял, как он недальновидно поступил, пропуская занятия по тактике. Восстановить пропущенный материал оказалось не так-то просто. Толковых конспектов ни у кого не было – львиную долю информации заносили в, так называемые, секретные тетради, которые выдавались только на время занятий, после чего, проверялись по описи и сдавались в секретную часть. О том, чтобы взять тетрадь на ночь – и разговора не могло быть. Тоже самое происходило и с топографическими картами. А на этих картах нужно было играть в некоторое подобие шахмат – двигать полки, дивизии, целые войсковые соединения. О правилах этой игры Леха имел весьма смутное представление.

А до сессии оставалось всего ничего – каких нибудь две недели. Рокады, колонные пути, какие-то аппарели, эскарпы, контрэскарпы – ко дню экзамена весь этот винегрет из малопонятных терминов никак не укладывался в Лехиной голове в нечто удобоваримое. А еще, надо было уметь построить сетевые графики взаимодействия, владеть расчетами сил и средств противника, соотносить их с возможностями своего подразделения – ни чего этого Леха не умел. Зловещее пророчество генерала начинало приобретать зримые очертания.

Все двоечники заходят на экзамен последними. Есть у них маленькая надежда на то, что оставшись один на один с, измотанным к концу экзамена, преподавателем, разжалобить его байками о невзгодах студенческой жизни и получить заветную «удочку», ( «уд» – удовлетворительно).

На экзамен по тактике последним заходил студент Фролов. Понимал он, что надежды его абсолютно иллюзорны. Не тот человек, генерал Калинин, что бы его можно было разжалобить.

Первый вопрос касался постановки противопехотных минных заграждений. Леха начал было бодренько распевать про эффективность использования противопехотных мин – лягушек, да тут же, и получил укорот. «Квакушек.., – сказал генерал – вы, наверное, имели в виду мину.

На этом, обсуждение первого вопроса и завершилось – не знал студент Фролов ни принципов расчета глубины минного поля, ни сколько ему потребуется живой силы, ни схему размещения мин, ни порядок их установки.

Примерно тоже самое происходило при рассмотрении второго вопроса, касающегося форсирования танковым подразделением водной преграды, шириной пятьдесят метров. Пока Леха раздумывал, где ему взять взвод понтонеров, из дивизионного или армейского резерва, генерал задал вопрос: «А как вы считаете, товарищ курсант? Танк, самостоятельно, без привлечения дополнительных сил и средств, какой ширины водную преграду форсировать может?». «Двадцать метров», – наобум Лазаря брякнул Леха. Генерал засмеялся: «Докладываю вам, товарищ курсант. В сорок четвертом году, на моих глазах танк Т-34 проскочил тридцатиметровую реку по деревянным сваям, оставшимся после взрыва моста, и понесся дальше. Думаю, что саму речку он и не заметил. Переходите к третьему вопросу».

Третий вопрос: «Понятие войскового маневра. Охват. Обход, Отход. Плановое отступление полка на заранее подготовленные позиции пешим порядком».

Тут уж, генерал Калинин не стал резину тянуть, а слету задал вопрос: «Доложите, с какой скоростью отступает полк пешим порядком».

Леха начал прикидывать, сколько он, бывалый турист, за день пройти сможет. Прикинул, сделал поправку на то, что бойцы, помимо вещмешка, еще железо всякое несут и осторожно выдал: «В день – сорок километров, товарищ генерал – майор».

Завкафедрой долго и внимательно смотрел на студента Фролова. Наверное, так смотрит врач на загибающегося безнадежного больного, которого уже добивает идиотизм в последней стадии. Потом достал сигарету, помял ее в руках. Закурил. Пауза затягивалась.

«Хотя, что я… Ведь отступал же я с такой скоростью. Только не за день. За сутки. И так трое суток подряд, без сна и отдыха, Война-то, когда началась? В воскресение? Ну да, правильно. В воскресение. А в среду от нашего полка едва полтора батальона набралось. Из офицеров – один лейтенант Калинин, да и то, я только потому живой остался, что получил приказ покинуть позицию и при любых обстоятельствах взорвать гарнизонные оружейные склады, средствами, которые на этих складах еще найти надо было. Хорошо еще, что ума хватило не все взрывать. Кое-какой арсенал я для своих ребят приберег. Выручил он нас впоследствии, крепко выручил.

По началу, темп-то у нас хороший был, но это не было бегством. Я в молодости горячим был, едва себя удерживал, что бы не повернуть на запад и не дать врагу последний бой, Понимал, что они этого только и ждут. А вот некоторых бойцов не удержал. Находились среди нас и такие, что поворачивали и бросались в рукопашную на их бронетранспортеры. Светлая им память!

Себе же, я задачу поставил такую – не дать себя окружить, вывести ребят на соединение с кем-нибудь из наших, соединившись, создать укрепрайон и уж тогда, начать вести боевые действия по своим правилам.

Но на среду, расклад сил был не в нашу пользу. Фронта, как такового, нет, штаба нет, связи нет, карты захудалой – и той нет. Кто из наших цел и где находится – не знаем.

Мы-то пешим порядком движемся, а немцы моторизованы да бронированы под самую завязку. На пятки наседают, из всех стволов лупят наугад, патронов не жалеют. Вот-вот нас подомнут.

В такой обстановке, решение одно – оставлять за собой заградительный отряд. Отряд, это конечно громко сказано. Весь отряд – три бойца. И приказ им один – продержаться час, остаться в живых и вернуться. Погибнете – отдам под трибунал! Приказ может и странный, но нужный. Каждый солдат начинает понимать, как его жизнь сейчас нужна стране, Родине. Час, а то и больше, все заградотряды выдерживали, а вот назад никто из них не вернулся. Формируя заградотряд, я фамилий не называл. Едва затарахтят моторы за спиной – ребята меж собой переглянутся, обнимутся и выходят из пешей колонны ко мне три бойца. Через пару часов новый заградотряд формируется. Так вот и шли. Немецкая педантичность нам немного на руку играла. Пока немец Европу захватывал, то приучил себя на войну как на работу ходить. Завтрак, обед и ужин – это уж, само – собой, по расписанию. Засек я и сколько они на фронте спать собираются. Шесть часов. Мы за это время в отрыв и уходили. За среду потеряли мы пятнадцать бойцов на заградотрядах и восемь человек из числа раненых. В четверг примерно столько же.