В следующей жизни

Алина дочитывает письмо и понимает, что этот юноша ее отражение. Она любит Алешу так же, как этот мальчик любит ее, Алину. Есть в этой любви что-то извращенное, что-то недостойное, жертвенное, а потому слишком эгоистичное. Она не может объяснить эту свою мысль, но знает, что она истинна. И вдруг понимает, такая любовь делает объект этой любви слишком зависимым и уязвимым. Он помимо собственной воли становится ответственным за того, кто его любит. Чистой воды манипуляция. Слабость, которая становится несокрушимой силой. Ей становится стыдно за свою чрезмерную любовь.

Тем временем над океаном стремительно сгущаются тучи, и проливается дождь. А Алина вдруг видит Алешу в светлом льняном костюме, потерянного и печального в окружении трех мужчин. Один молодой красавчик с длинными черными волосами в темном строгом костюме, который ему не идет. Другой – брюнет средних лет в синем костюме и голубом галстуке, который подчеркивает его ярко-голубые глаза. Третий – толстяк, одетый так же, как брюнет средних лет. Сердце Алины бьется, как крылья колибри. Очень часто. Вот-вот выпрыгнет из груди. Это письмо с описанием страшного суда, это видение, этот внезапный дождь… Знаки, знаки… Если существует загробная жизнь и страшный суд, то он сейчас и вершится. Над ее Алешей. Она не знает, откуда она это знает, но она знает.

Господи, сохрани его и помилуй! Она совсем не умеет молиться. Она даже не вполне уверена, что верит в Бога. Но она молилась за Алешу все эти годы. Как умела. Она просила для Алеши здоровья, счастья и богатства. Уж она-то знала, чего он хотел. Видимо, господь Бог не услышал ее молитвы. Алеша до конца дней не был ни здоровым, ни счастливым, ни богатым. Она не могла догадываться, что Господь слышал ее молитвы, но он не мог дать этому человеку ни здоровья, ни счастья, ни богатства в его земном существовании, поэтому он и забрал у него жизнь. Откуда Алине мог быть известен промысел Божий?

Она сидит на террасе маленького бунгало, за ее пределами стеной стоит ливень. Алина беззвучно шепчет: «Господи, сохрани его и помилуй! Сохрани его и помилуй!». Если бы рядом проходил глухонемой, умеющий читать по губам по-русски, он бы все понял. Но рядом шел лишь дождь. Алина так никогда и не узнает, услышал ли Господь ее отчаянную молитву.

Царствие небесное. Зеркальный ресторан.

При жизни Алеше не доводилось бывать в суде. Его представление о судах сложилось из фильмов и телевизионных репортажей. Он ожидал увидеть строгое помещение, со стенами, отделанными деревянными панелями, с непременным громоздким столом, за которым восседает судья, со скамьями для публики. Почему-то ему вспомнилась еще клетка, в которой сидят опасные преступники. Но он-то, вроде, не преступник. Наверное, его в клетку не посадят.

То, что он увидел, никак не соответствовало его ожиданиям. За дверью, которую распахнул перед Алешей Борис, оказался… ресторан. Причем, роскошный. На кирпичных стенах, небрежно выкрашенных в белый цвет, в продуманном хаосе висели десятки зеркал в серебристых рамах. В зеркалах отражался блеск многочисленных хрустальных люстр и торшеров. Столы накрыты белыми скатертями и уставлены бокалами, тарелками, столовыми приборами. Но, что-то в этом великолепии было не так. Здесь нет окон, понял Алеша, и тут же ощутил приступ клаустрофобии. Ловушка захлопнулась.

За одним из столов сидел грузный мужчина лет шестидесяти с багровым лицом. Был он лыс, на мясистом носу кривенько сидели круглые очки с толстыми стеклами. За ворот сорочки заправлена огромная льняная салфетка. Алеша подумал, что он похож на старенького младенца. Мужчина ел куриное крылышко. Руками, запросто. На столе перед ним искрился хрустальный графинчик с бесцветной жидкостью. «Неужели водка?», – удивился Алеша. – «А, вон и граненый стакан. Точно, водка! Боже мой! Театр абсурда какой-то!».

– Проходите, молодые люди, не стесняйтесь! Что вы как не родные! Присаживайтесь! – проговорил незнакомец добродушно.

Борис двинулся к толстяку и протянул руку для рукопожатия. При этом брезгливо поморщился, руки–то у толстяка все в жиру, но тут же спохватился и принялся улыбаться. Мужчина ухмыльнулся и пару секунд помедлил, прежде чем протянуть руку в ответ. Алеше показалось, что он размышляет на тему вытереть руку или все же не стоит. В итоге, обтер руку о салфетку и пожал руку Бориса. Алешину руку незнакомец сжал крепко и на несколько мгновений задержал в своей, затем выпустил и посмотрел на него оценивающе.

– Алексей, насколько я понимаю? – спросил он, – наш дорогой подсудимый? А я, знаете ли, судья. Судить вас сейчас буду. Правосудие, так сказать, вершить. Михал Михалыч меня зовут. Вот так прямо и называйте. А то пока выговоришь, Михаил Михайлович, язык сломаешь.

Алешу охватило возмущение: вот этот странный и, наверняка, порочный человек, который угощается водочкой средь бела дня да еще и на рабочем месте, будет его судить? Именно он будет определять его судьбу? Да с какой такой стати? Да, чем он лучше Алеши? Или вот Бориса?

Толстяк, между тем, плеснул водочки в граненый стакан, хотел было выпить, да спохватился.

– Вы, юноши, садитесь, садитесь. Вот за этот столик, аккурат, и присаживайтесь. Мне вас там хорошо видно будет, да и адвокаты ваши за него поместятся. Что-то они задерживаются. – Лицо Михал Михалыча стало задумчивым. – Пора бы им уже и прибыть. Где их черти носят? – Он опрокинул содержимое стакана себе в рот. – Хороша, зараза! – воскликнул он. – Ядреная! – Закусил соленым огурчиком, который взял рукой, не прибегая к помощи вилки.

Алеша и Борис сели за стол. Алеше вдруг тоже нестерпимо захотелось выпить. Тут же перед ним на столе появился точно такой же граненый стакан, как и у Михал Михалыча, наполовину заполненный водкой. Борис посмотрел на Алешу испуганно, а Михал Михалыч расхохотался.

– Ну, вы, батенька, и наглец! – сказал он сквозь смех. – Даже думать забудьте про зелье это! Не то место и не то время.

– Вам же можно! Почему мне нельзя? – спросил Алеша возмущенно.

– А потому! – Изрек Михал Михалыч, – Что дозволено Юпитеру, не дозволено быку.

Алеша сам не понял, почему он это сделал, но он вдруг схватил стакан и залпом выпил его содержимое.

Правая бровь Михал Михалыча удивленно взмыла над очками. Борис сжался, как будто его сейчас должны ударить хлыстом, а Алеша, напротив, весь выпрямился, даже нос задрал к хрустальной люстре.

– Весьма неосмотрительно с вашей стороны, юноша, – произнес Михал Михалыч тихо, но таким тоном, что Алеше стало страшно. – Впрочем, люблю смельчаков! Эх! Давай-ка еще по одной, сынок! Но на этом и остановимся. Договорились?

Алеша кивнул и подумал, что мальчишеская выходка сошла ему с рук.

Они выпили еще по одной, и в этот самый момент дверь распахнулась, и в комнату вошли адвокаты. Иван Петрович был серьезен, а Семен Аркадьевич отчего-то улыбался.

– О! Наконец-то изволили прибыть! – приветствовал адвокатов Михал Михалыч. – Потрудитесь-ка объяснить, господа хорошие, с чего это ваш подопечный, водку хлещет прямо в здании суда, да ее и перед самым моим носом? Вы это что же, даже не соблаговолили рассказать ему о правилах поведения в суде? Что можно, что нельзя? – Иван Петрович и Семен Аркадьевич стояли, опустив головы, как нашкодившие школьники. Глаз не смели поднять. – Это возмутительно! Просто возмутительно! – Лицо Михал Михалыча еще более покраснело от гнева. – В ад сошлю, лет эдак на сто! У вас будет время обдумать свое поведение! Сколько лет работаю, а такого еще не видел, чтобы подсудимый водку стаканами хлестал прямо перед заседанием! Вы думаете – это его ошибка? Нет, господа хорошие, это ваша ошибочка! Это вы его не предупредили, что распитие спиртных напитков в зале суда строжайше, и я бы даже сказал, категорически запрещено.

– Они мне говорили! – крикнул Алеша. – Говорили! – Он не помнил, чтобы адвокаты предупреждали его о запрете на алкоголь в здании суда, но он вдруг почувствовал себя чудовищем, из-за которого страдают невинные люди и захотел восстановить справедливость.

– Говорили? – обратился Михал Михалыч к адвокатам.

– Нет. – Ответил Иван Петрович твердо. – Я наивно полагал, что это само собой разумеется. Да, это была моя ошибка.

– А ты чего врешь? – спросил Михал Михалыч у Алеши. – Чего это ты вздумал их выгораживать?

– А почему они должны отвечать за мои поступки? Чем они-то виноваты?

– Молодец, сынок, – вдруг смягчился Михал Михалыч. – Уважаю. Вот, уважаю! Смелый парень! Справедливый! Ух! Дайка я тебя обниму. – Михал Михалыч выбрался из-за стола, опрокинув стул, на котором сидел. Тут выяснилось, что росту он невысокого и похож на колобка. Подкатился этот колобок, облаченный в мятый и не слишком свежий коричневый костюм, к Алеше, облапил его своими пухлыми ручками. Так и застала их Любочка, которая внезапно появилась в дверях.

– Что здесь происходит? – спросила она удивленно.

Михал Михалыч тут же выпустил из объятий Алешу и покатился к Любочке.

– Ах, душа моя, какой сюрприз! Какая неожиданность, что вы решили почтить своим присутствием наше скромное собрание! Как я рад видеть вас снова! Вы цветок, душа моя, истинный цветок! Нежнейшая орхидея! Позвольте поцеловать вашу прелестную ручку. – Любочка протянула Михал Михалычу руку. Он приник к ней губами, театрально зажмурился, будто бы от удовольствия. – Вы похорошели с момента нашей первой встречи, помолодели лет на пятьдесят. Как изволите поживать? Не слишком строгий приговор-то я вам влепил, а? Ах, пардон, пардон! Я же с дамой разговариваю. Кем вам этот юный обормот приходится? – он кивнул на Алешу. А тот стоял с растерянный, ибо не мог понять, глумится Михал Михалыч над его бабушкой или комплименты говорит. – Внук? Я ничего не путаю? Боже мой, такая молоденькая, такая красивая бабушка! Позвольте еще раз приложиться к вашей ручке. – Он снова поцеловал ей руку. – Боже, какой восхитительный аромат исходит от вашей кожи. Был бы помоложе, непременно бы за вами приударил. Непременно! Боренька, ты ведь не стал бы возражать? – Борис молчал. – Любонька, а по сути, я ведь помладше вас буду, вы-то к нам сюда попали, когда вам за семьдесят было, а мне-то и шестидесяти нет. Так что никакого возрастного мезальянса я не вижу. Я, пожалуй, прямо сейчас за вами и приударю, вот прямо сейчас и расцелую вас в сахарные губы алые. Он встал на цыпочки и потянулся к любочкиным губам своими губами. Любочка отпрянула, Борис в два прыжка оказался рядом с Михал Михалычем и занес уже руку для удара, как дверь открылась и вошел красивый, стройный и высокий блондин лет тридцати пяти.

– Это еще что? – Спросил он.

Михал Михалыч откатился от Любочки, Борис опустил руку.

– Ничего особенного, – сказал Михал Михалыч и невинно пожал плечами. – Я пристаю к вашей бывшей жене, а ее новый кавалер ее от меня защищает. Не жалеете, что такую женщину бросили? Смотрите, красавица какая? Любо-дорого!

Мужчина сник, ссутулился, но промолчал.

– Дедушка! – закричал Алеша. – Какой ты молоденький! Ни за что бы не узнал!

Мужчины обнялись, и пока Борис смотрел в их сторону, Любочка тихонько подошла к Михал Михалычу и едва слышно прошептала:

– Спасибо! Я мечтала, чтобы встреча с мужем так и прошла. Чтобы он знал, что я не пустое место, что я не одинокая жалкая женщина, что мужчины из-за меня дерутся. Спасибо! Вы самый настоящий ангел.

– Всегда рад услужить прекрасной даме. – Михал Михалыч довольно улыбнулся. – За дело, господа хорошие, за дело! – сказал он повелительно. Если кто вдруг забыл, так я напомню, зачем мы здесь собрались. Сегодня мы судим вот этого обормота. Пора начинать. – Он выглянул за дверь и крикнул: Владимир Сергеевич, Сергей Владимирович! Инна Семеновна! Заходите, мы начинаем!

И тут же исчез ресторан и все присутствовавшие оказались в просторном помещении, стены которого были отделаны деревянными панелями, в нем стоял огромный тяжелый стол и два ряда скамей. Еще была клетка из толстых металлических прутьев. Все было именно так, как и представлял себе Алеша.

– Встать, суд идет! – торжественно произнесла неизвестная женщина в строгом сером костюме. И Михал Михалыч в полнейшей тишине покатился в проходе между скамьями к своему огромному столу.

Царствие небесное. Зал заседаний.

Алеша вдруг подумал: «А можно ли в этом мире убить человека? Можно ли убить человека, который уже умер? Вот бы сейчас в его руках появился автомат. Перестрелять тут всех к чертовой матери, кроме бабушки с дедушкой и сбежать!». В Алешиных руках появился автомат. Настоящий автомат Калашникова. Тяжелый. Алеша посмотрел на него с изумлением. Куда же его девать-то теперь? Как же так получилось? Как он мог забыть, что мысли здесь материальны в буквальном смысле этого слова. Он пытался представить свои руки пустыми. Даже зажмурился, загадывая это желание. Автомат не исчез. Алеша осторожно положил автомат на скамью и застыл с выражением ужаса на лице.

– Пользоваться-то умеешь, сынок? – раздался голос Михал Михалыча. – Алеша отрицательно покачал головой. – В самом деле, откуда тебе уметь, в армии не служил, Родину не защищал, даже с уроков по военной подготовке сбегал. А хочешь, научу, сынок? Давай постреляем! Давай, ты же так хотел нас тут всех перестрелять! Давай! – Михал Михалыч выкатился из-за стола, схватил автомат и наставил его на Алешу. – А ты знаешь, сынок, каково это подыхать под пулями? Нет? А я вот знаю. Сколько лет прошло, а до сих пор помню. – Михал Михалыч недобро посмотрел в глаза Алеше и положил палец на курок. Алеша побледнел. Михал Михалыч резко развернул автомат вверх и выпустил очередь в потолок. Звук был оглушающим, а вот на потолке следов от пуль почему-то не осталось. Михал Михалыч расхохотался. Автомат исчез. Судья занял свое место. – Не бойся, сынок, я же понимаю, что стрелять ты не стал бы. Кишка тонка. Ты же не злодей какой. Но ты, сынок, поосторожнее со своими желаниями. На тебя уже вот и жалоба поступила от гражданки Ираиды Матвеевой, что ты мысленно вступил с ней в половой контакт. Как мужчина, я тебя очень понимаю, сынок, бабенка она аппетитная, но жалоба есть жалоба, документ как никак. – Михал Михалыч потряс листком бумаги. – Придется приобщить его к делу.

– Кто такая эта Ираида Матвеева? – спросил Алеша.

– Как же? Как же? Ну и память у вас, батенька! Не далее, как сегодня утром эта прелестная дама вас навещала в связи с вашим плохим самочувствием и даже оказала вам медицинскую помощь, а вы, значит, в знак благодарности, ее того…

Алеша покраснел.

– Это была просто фантазия, – возразил он.

– Сынок, ты же только что видел, что бывает с твоими фантазиями. Автомат вот. Бедняжка Ираида не пострадала, только потому, что умеет блокировать излишне смелые фантазии разных там кобелей вроде тебя.

– А может, ей понравилось бы? – воскликнул Алеша.

– Любонька, душа моя, – обратился Михал Михалыч к Любочке, – вынужден констатировать, что ваш внук плохо воспитан. Дерзок, своенравен. Перестрелять вон нас всех хотел. Не воздержан в своих сексуальных фантазиях. Выказывает откровенное неуважение к высокому суду. Каков, а? Не беспокойтесь, душа моя, знаю-знаю, это все его мамаша, она плохо его воспитывала. К вам никаких претензий.

– Алеша хороший мальчик, – ответила Любочка, – он просто напуган.

– А дерзость, это у вас, похоже, семейная черта. – Усмехнулся Михал Михалыч. – К делу, господа хорошие, к делу! Что-то мы опять отвлеклись. Все не по протоколу. Никакого порядка! Никакого! Владимир Сергеевич, ну давайте, рассказывайте, что вам удалось нарыть на этого юного нахала. Владимир Сергеевич представляет обвинение. – Обратился Михал Михалыч к Алеше.

Владимиром Сергеевичем оказался высокий, худощавый брюнет лет сорока. Его длинный нос печально свисал на холеные усы, которые перетекали в аккуратно постриженную бородку. Вид он имел крайне интеллигентный.

Он как-то неловко поднялся, робко откашлялся и заговорил вдруг зычным низким дикторским голосом:

– Должен признать, Михаил Михайлович, наш подсудимый, безусловно, не злодей, как вы изволили заметить, но, – он выдержал значительную паузу, – но и порядочным человеком его не назовешь.

– Отчего же? – Михал Михалыч хитро прищурился. – По-моему, вполне приличный молодой человек. Наглец, конечно, каких поискать, но так ведь все мы не без греха.

– Видите ли, Михаил Михайлович, я не беру сейчас во внимание мелкие его проступки, вроде ябед на своих товарищей в детском возрасте, драки, мелкое хулиганство вроде разбитого окна в учительской и прочего. В конце концов, почти со всеми это случалось. Так ведь наш подсудимый с младых ногтей был во власти демона под названием «зависть». Он завидовал всем и каждому. Зависть могла захлестнуть его по самому незначительному поводу. И тогда он совершал неблаговидные поступки. – Голос Владимира Сергеевича неожиданно сорвался, он закашлялся, а затем продолжил, – вот, полюбуйтесь на это.

В воздухе возникло изображение. Белокурый пухлый мальчик лет четырех, похожий на херувимчика, злобно смотрит на другого мальчика, худенького востроглазого брюнета. Тот играет с новенькой пожарной машинкой. Вдруг, пухленький блондин стремительно подбегает к хозяину машинки, выхватывает у него игрушку и начинает яростно топтать ее ногой. Через несколько секунд машинка превращается в яркую кучку пластмассовых обломком. Темненький мальчик начинает безудержно плакать, а на личике блондина появляется злорадная улыбочка.

– Алеша, зачем ты это сделал? – кричит молодая женщина, очевидно, это воспитательница в детском саду. – Разве так можно?

– Я тоже хотел такую машинку, – отвечает Алеша. – Почему ему купили, а мне нет?

Это изображение исчезает. Его сменяет другое. Класс в школе, учительский стол, за ним сидит женщина лет пятидесяти, утратившая всякую красоту, ели она у нее и была, волосы, окрашенные в баклажановый цвет, убраны в пучок, на носу очки в старушечьей оправе. Она полновата, одета в кургузый пиджачок неопределенного цвета, под ним белая блузка с бантом. Вид у нее усталый и отрешенный. Рядом с ней стоит высокий белокурый подросток. Его лицо расцвечено зелеными глазами и алыми прыщами.

– Алевтина Ивановна, я вам клянусь, он списывает, – говорит юноша женщине, – я столько раз видел, что Иванов списывает у Гавриловой. – Зря вы ему пятерки ставите за контрольные, зря. Он вообще не знает математику. Он даже домашние работы списывает. Он сколько раз сам говорил, что в математике он полный профан.

– Он не может списывать у Гавриловой, – возражает женщина, – у нее другой вариант на контрольных.

– Алевтина Ивановна, вы, что не знаете? Она же влюблена в него. Она успевает сделать два варианта, для себя и для него. Вы за ними последите. Я правду говорю. Я же перед ними сижу за партой, сколько раз видел, как она ему помогает.

– Леша, зачем ты мне это рассказываешь? – сквозь усталость в голосе женщины пробивается презрение.

– Алевтина Ивановна, я за справедливость. Я математику знаю намного лучше Иванова, он пятерки получает, а мне вы четверки ставите. А я всегда и домашние работы делаю, и контрольные сам пишу. К тому же знаете, как он вас называет? Тортилла. Представляете!

– Иди, Леша, – строго говорит Алевтина Ивановна, – я разберусь.

Алеша идет к выходу из класса. На его лице ядовитая улыбка удовлетворения. Глаза и прыщи сияют победным светом.

Изображение исчезло.

Михал Михалыч кашлянул.

– Не слишком-то благородно, сынок! – тихо произнес он. – Ты меня разочаровываешь, а я этого ох как не люблю. Ох, как не люблю! А уж кляузы-то! Низко, как низко! Надеюсь, у тебя есть чем себя оправдать?

Когда Алеша смотрел изображение, его вновь захлестнуло волной старинной ненависти, о которой он уже успел позабыть. Этот Иванов! Этот чертов Иванов! Везунчик этот, которому доставалось все: любовь учителей и девочек, хорошие оценки, дорогая одежда, поездки за границу, а у Алеши ничего этого не было.

– А разве я был не прав? – воскликнул Алеша. – Я делал все домашние работы, учил все эти правила, аксиомы, теоремы, а этот Иванов ни фига не делал, а оценки у него были лучше, чем у меня? Это по-вашему нормально? Справедливо? Он получал хорошие отметки только потому, что эта дура – Гаврилова была в него влюблена! А ему на нее плевать было! Он ее просто использовал! Он всех девчонок только использовал! Он сам мне рассказывал, что он их просто дергает их за ниточки, и получает от них все, что хочет. Я должен был просто смотреть на его подлости и ничего не делать?

– То есть на подлость ты решил ответить подлостью? – тихо спросил Михал Михалыч.

– Получается, что так. – Согласился Алеша.

Владимир Сергеевич вдруг сильно закашлялся, а потом уверенно произнес своим низким голосом:

– Михаил Михайлович, вы, что же всерьез думаете, что подсудимый наш только из-за хороших оценок по математике так люто завидовал этому Иванову? Да он с ума сходил из-за того, что у Иванова родители вместе, а у Алексея развелись, что у Иванова родители богатые, что у него есть такие вещи, о которых наш подсудимый и мечтать не мог. Что живет он в огромной квартире, а еще у него и дача есть с бассейном, кстати, вообще невообразимая роскошь по тем временам. А уж когда половое созревание у наших героев началось! Что там началось! – Владимир Сергеевич снова закашлялся. – Им, видите ли, одни и те же девочки нравились, а девочки эти выбирали отнюдь не Алексея, а пресловутого Иванова. А Алексей наш искренне считал, что выбирают не его только из-за того, что он беден, а Иванов мажор.

Михал Михалыч хмыкнул:

– Сынок, я даже мог бы тебя понять: ради прекрасных дам мужчины часто совершают безумства, но твои безумства гаденькие какие-то, ты не находишь? А вы что молчите, господа хорошие? – Рявкнул он на адвокатов. – Что торчите как пни с ушами? Вы здесь зачем? Штаны просиживать или человека защищать?

Петр Иванович поднялся. Гневно посмотрел на Алешу, испуганно сперва на Владимира Сергеевича, потом на Михал Михалыча. Потом сказал своим тонким голоском:

– А мне неприятно защищать этого типа. Подленький, гаденький, мелкий. Вообще не моего масштаба личность! Мне скучно даже на него смотреть. Это человек, от которого на земле даже следа не осталось. Да, он был телеведущим. Но, господа, вы же знаете, что такое телевидение! Как только тебя перестали показывать, про тебя забыли. Вот и про моего подзащитного забыли за месяц. Он слег в больницу, и его тут же забыли. Он так хотел славы! Ему даже казалось, что она у него есть, ан, нет! Забыли также стремительно, как и узнали. Словом, я не испытываю ни малейшей приязни к моему подзащитному!

– Я тоже! – встрял Аркадий Семенович. – Мелкий бес и ничего больше!

Михал Михалыч расхохотался и сказал Алеше:

– Тебе невероятно повезло с защитниками, сынок, просто сказочно повезло! – такого еще в моей практике не было! Они тебя презирают за твое ничтожество! Этот процесс – сплошное приключение! Абсурд, в стиле моего давнего приятеля Хармса! Ха-ха-ха! Это цирк! Так давно не был в цирке! Интрига, интрига! Даже интересно, что будет дальше! – Михал Михалыч смеялся до слез. Слезы утирал льняной салфеткой, которая осталась у него с обеда.

Адвокат Петр Иванович выждал, когда Михал Михалыч просмеется, а потом спросил очень серьезно:

– А вы знаете, что было с Ивановым после того разговора Алексея с Алевтиной Ивановной?

– Ну откуда же, голубчик? – развел руками Михал Михалыч.

– Алевтина Ивановна начала за ним наблюдать. Она ставила ему двойки, если замечала, что он списывает. Родители Иванова пытались ее купить, чтобы она ставила ему хорошие оценки, но она не поддалась на уговоры, оказалась дамой исключительно принципиальной. В итоге Иванову пришлось выучить математику. И это сыграло положительную роль в его судьбе.

– Инна Семеновна! – рявкнул Михал Михалыч, обращаясь к секретарю. – Что там с Ивановым случилось после Алешиного навета?

Инна Семеновна порылась в коробках под номерами семнадцать и двадцать шесть, Алеша сразу узнал эти коробки – дневники его ангела-хранителя, достала пару листов, побегала по ним глазами пару секунд и сказала:

– Иванов сдал выпускные экзамены по математике на твердую пятерку, потом поступил в самый престижный ВУЗ страны, причем он сделал все это самостоятельно, без денег родителей. Закончил ВУЗ с красным дипломом… Минуточку! – На столе перед секретарем возникли еще коробка. Алеша разглядел на ней номер двадцать восемь. Инна Семеновна порылась в ней, достала несколько листов, стремительно просмотрела и сказала, – сейчас он топ-менеджер одного очень крупного банка, весьма состоятельный человек, у него жена, двое детей. В редких молитвах он упоминает Алевтину Ивановну, благодарит, за то, что заставила учить математику. Лично ей он «спасибо» не сказал, и вообще он предпочитает считать, что всего добился сам. Но Алевтину Ивановну все же несколько раз упоминал своих молитвах. Он желал ей здоровья и долгих лет. Еще благодарил за знание математики.

– Вот видите! – воскликнул Михал Михалыч! – Зло, как это часто бывает, обернулось добром! Наш мальчик, сам того не желая, подлость обратил в благодетель.