Верховный Издеватель

– Загрузить тела казнённых в мусорный контейнер! – распорядился "председатель народного собрания".

Безголовые люди с энтузиазмом побросали врагов царя в мусорку… оказавшуюся вдруг лифтом. Невидимо и неслышно для отсутствующих глаз и ушей, скоростной лифт поднялся на небо. А работяги без голов так и разошлись, вполне довольные собой.

Какая важная работа: открывать небо! Тюк да тюк – вот и готово! И что бы мы делали без этих трудяг!

Хотят закрыть небо, получается – открывают…

– Мам, ты мне объясни! – взволнованно говорил Ромка. – Почему они такие!? В чём смысл, что целая толпа должна дружно забить кого-то одного!?

– А весь смысл: "Никто не виноват". Человек-то убит – но никто же в отдельности его не убивал! Игра любого тоталитарного режима, чтоб каждый считал: "Я ни в чём не виноват! Я только исполнял приказы, я только исполнял законы, я только исполнял свой долг…" Коллективный обход заповеди "Не убий!" – в этом удобстве есть что-то вечное… Бей своих, чтоб чужие боялись! Недаром такая древняя казнь жутко полюбилась тиранам Нового времени – причём, независимо от их веры. Что прусский король-масон Фридрих II, о котором ты недавно читал, что "истинно православный русский царь" Николай I – они очень любили именно забивать людей. Только камни заменили на палки-шипцрутены – "прогон сквозь строй". Тоже ведь: никто не убивает, все только по разочку-другому ударяют. А получается… прямо какая-то круговая порука! Заставить людей мучительно убивать-забивать себе подобного – и чтоб в этом участвовали все без исключения… э-это какая-то тирания в квадрате! Высшая форма… высший уровень прокачки "царя"! Вот она, Ром, толпа-а… запомни: что в толпе, что в строю человек – уже не человек.

– А пиранья! – продолжил за меня Рома. – Каждый по немножечку кусает…

– Без толпы не было бы и "царя"! Биомасса – тот навоз, на котором он растёт.

– Что же делать, мам?

– Просто не быть с толпой… даже если за это побьют камнями.

И подумала: "Что может мать перед лицом диктатуры? Родить и воспитать детей непричастными к ней. Вот появляется на свет человек и до какой-то поры живёт так, будто и нет на свете никакого "царя". Дети по природе – демократы. Все! Недаром, оказывается, тот фараон сказал, что все – евреи! Человек же вообще изначально – истинный "проклятый демократ", хотя совсем не подозревает об этом.

Если б все люди с детства помнили, что они граждане Царства Небесного – вечного Израильского рода (то есть настоящие "евреи" – не по национальности!), они бы никогда не прельстились на "царя" земного.

Свобода, свобода!

Так много, так мало

Ты нам рассказала,

какого мы рода!..(2)

Действительно, очень мало успела рассказать… про наш род.

"Ведь сей [царь], ухищряясь против

рода нашего, притеснял

отцов наших, принуждая

их бросать детей своих,

чтобы не оставались в живых".

Деян. 7, 19

Царь-то тоже торопится. Эх! Нам бы сделать всё от нас зависящее, чтоб наши дети никогда не встретились с этим "фюрераоном". Ни с одним его воплощением! Ни с его толпой… Ни с его школой жизни.

(1). Навуфей забит камнями в IX веке до Р.Х., в правление нечестивого царя Ахава (см. 3 Цар. – гл.21). Его мученичеству посвящён один из фресковых сюжетов в церкви Ильи Пророка. Св. диакон Стефан забит камнями за проповедь Христа в 30-е годы I века по Р.Х. – стал первым мучеником в истории новозаветной Церкви (см. Деян. – гл. 7). Сцена его побиения присутствует и в церкви Ильи Пророка, и в соборе Ипатьевского монастыря. Св. Ипатий Гангрский забит камнями толпой фанатиков-новатиан ("безжалостно благочестивых" сектантов, учивших, будто Церковь ни в коем случае не должна отпускать людям смертные грехи) ок. 362 г. по Р.Х.

(2). Ю. Шевчук

Часть III. Мама

Только тот, для кого семья священна,

способен противостоять Государству.

Г. К. Честертон

1. Послекнижие

Да и вообще бояться нечего…

В мире нет ничего страшного.

Во всяком случае, до тех пор,

пока этот мир говорит с тобой;

потом, с какого-то непонятного момента, он начинает говорить

о тебе.

В.Пелевин,

"Онтология детства"

Кирилл обомлел! Он достоверно, несомненно узнал себя в Ромке, описанном в повести. "Роман о Романе" оказался романом о Кирилле. На Ромку настоящего литературный образ был не очень-то похож – зато своё компьютерное, "ролевое" и пожалуй, чересчур сентиментальное для мальчика детство (которого Марина, вроде бы, никак не могла видеть!) вспомнил сразу. Даже то, что ему было тяжелей всего пережить в мыслях вновь: "расставание с Ильёй" – мамой, которая "ушла", как раз когда ему было 11 лет… слишком уж убедительно описано! И кем!? мачехой? "Да ну, это пошлое словечко в отношении Марины никуда не годится! Так во-от с чего реальный Ромка получился куда сильней и меня, и "Ромки" из повести: Марина же воспитывает его теперь уже как второго сына – с учётом ошибок, "допущенных" в фантазии в воспитании первого. Не должен мальчик быть похожим на девочку!"

Как-то невероятно заглянула Марина и во многое другое из его потайного мира. Всю осознанную часть жизни Кириллом владел неизбывный страх… теперь-то он сформулировал, что у страха этого было имя. Кирилл годами стоял перед Змеем заворожённо-парализованно. Перед всеми его казёнными учреждениями, перед всякой Неволей: от интерн-ада – до просто ада. И больше всего боялся стать "кантонистом" – земного ли царя или… псевдонебесного. Он всегда до боли мечтал служить ближним (только до последних дней, до ранения Ромки, не представлял, как это делается!) и пуще смерти страшился служить "чуждому". В этом смысле даже само слово "служба" было для него одним из самых пугающих – ключевым словом его внутреннего кошмара.

"И как это Марина умудрилась подглядеть ровно то… что я, боясь сформулировать, гнал даже из своего подсознания! Подглядела, конечно, не во мне, а в жизни – но сейчас, задним числом, получилось, как будто бы во мне! Да уж, моя книга – словно мной самим когда-то в состоянии гипноза написанная".

Вот удивительная тайна творчества: кто-то что-то описывает – а люди узнают себя в придуманных (да придуманных ли?) персонажах. Такое абсурдное ощущение, будто человек знал тебя гораздо раньше, чем ты появился в его жизни. Значит, бывает знакомство прежде знакомства!? Родство прежде родства.

Да это ж надо, какое попадание!.. Да бывает ли такое? не снится ли?

"Значит, я что?.. сын её фантазии? её тогдашней мечты?"

Мы пишем, о нас пишут… нас пишут! Да если бы не было Единого Автора всего этого, никто б никогда ни с кем не встретился по-настоящему, никто бы никого не узнал: не прочитал! "Подглядеть" жизнь друг друга можно только если есть какая-то Общая Жизнь: не жизнь-она, а Жизнь-Он – Тот, в Ком мы все пребываем.

Но кроме связей всех нас с Ним… что за вечная неразрезанная пуповина обречена связывать Мать и Ребёнка? Любовь, в которой, кажется, изначально уже затаилось что-то больное – какой-то иррациональный страх потери с обеих сторон. Кирилл помнил его по своему детству – с одной стороны. Теперь увидел в книге Марины – с другой. Всё сошлось. Духовный закон: боишься – потеряешь. "Совершенная любовь изгоняет страх…" Но вот относится ли это "изгнание" к материнской и сыновней любви? Может, необходимо понять в жизни как раз то, что поняла Марина, чтоб хоть отчасти его изжить. Насколько?

– Да уж все мы – не Софии. И, тем более, не Авраамы! – будто в ответ на его мысли сказала Марина и вздохнула. – Всё-таки мученичество наших детей… Лучше бы уж, думаешь – самой…

– Да, самой… – это часто бывает! – опять нырнул в память Кирилл.

Мать его отправилась в единственный в своей жизни авиарейс. Как и перед нынешним путешествием, ни у кого и в помине не было никаких предчувствий. Колесницу никто не увидел. Милоть не упала – упал самолёт. Чего же ещё ждать от августа!

Всё, что мог бы сказать Кирилл по этому поводу, уже сказал за него Ромка в повести. (Интересно только, что произошло раньше – Бог 11 лет назад написал ту катастрофу или Марина те строки?).

– Вообще не люблю я август! – вырвалось у Кирилла.

– Да я тоже не очень-то люблю, только это мой месяц! – призналась Марина.

– Ваш? – удивился Кирилл. – У вас же, вроде, в апреле день рождения.

– Да, день рождения-то в апреле, а жизнь-то вот – августовская! Это ж месяц взрослых людей, Кирилл. Всех, чья жизнь недавно за половинку перевалила. Август – это, брат, диагноз! Август – это возраст! Первый звоночек Суда Божьего: мол, какие ты туда плоды принесёшь? Посмотри-ка, человечек, на деревья, на грядки. Скоро осень. Может, она будет золотой, может, не очень… может, её для тебя вообще не будет – если в августе случится вот такое вот. Но ясно одно: плоды, Кирилл, их не по осени, их уже по августу считают. Я бы так сказала: красивый, тревожный и очень уж ответственный месяц.

– Ну, один-то плод у вас уже точно есть! – улыбнулся Кирилл. – Он ужасно похож на вас – вы просто не представляете! Есть такая английская пословица: "Не стремитесь воспитывать детей – они всё равно будут похожи на вас: воспитывайте сами себя". Ну, вот с этим у вас, похоже, здорово получилось.

– Да теперь… что уж получилось, то и есть, – потупилась Марина.

– Да хорошо, хорошо получилось! – чуть иронично подбодрил её Кирилл.

– Не представляю, что бы я делала, если б не он! Если бы да кабы… Вообще, кто б мы были в этой жизни, если б не наши дети? Одинокие неудачники, пародию на жизнь принимающие за жизнь? Сухие ветки на дереве мира? Ох, и глупый же народ феминистки! Оскорбительней для настоящей женщины, по-моему, просто ничего не придумаешь: утверждать на полном серьёзе, что материнство, рождение детей ограничивает человека, мешает какой-то там "самореализации"!.. Ну хорошо, ты "реализуешь" своё одиночество, тебе никто никогда за всю твою игру в жизнь не скажет "мама". После "Бога" слово "Мама" – самое ключевое, самое счастливое в мире – и ты его никогда не услышишь. Мне кажется, – без шуток! – иногда даже мужчины завидуют нам в этом одном-единственном… Помнишь песенку:

Папа может, папа может всё, что угодно!

Только мамой, только мамой не может быть.

Кирилл засмеялся.

– А когда дети рождаются у молодых родителей, – продолжала Марина, – нет ещё опыта, как их там надо воспитывать – и просто исходишь из того, что вспоминаешь себя в детстве: что мне было бы интересно и важно, какими глазами я бы смотрела бы на то, на это. И ребёнок, подрастая, быстро превращается в твоего "друга детства"! В чём-то не такого, как ты, в чём-то совсем другого, а всё равно – ещё какого друга! Ты опять растёшь вместе с ним. Проезжаешь на машине времени те же самые, давнишние, уже знакомые края – но другим, неожиданным маршрутом, так что становится ещё интересней. Сама порой удивляешься: ну, надо ж, вот это-то я не видела, не помню (как смогла проглядеть, объехать, не обратить внимания?), а вот это вот – моё, да, моё, то самое… ещё б не помнить! Выходит, то ли ты – экскурсовод для сына по своей стране, то ли он для тебя – по своей. Оба массу нового о мире и о себе узнаете!.. А вот ещё вспомнилась на ходу другая поговорка: носите детей на руках молитвы. Но уж это-то я по-настоящему только в автобусе и ощутила: когда преподобный Сергий в ответ на мой мысленный крик мне Ромку, действительно, чуть не на руках поднёс. Живого!

– А вот меня некому было носить на руках молитвы, – погрустнел Кирилл. – Ромке по жизни повезло. Знаете, что меня в нём больше всего восхищает! Ты думаешь, что ему плохо – а он всеми дурашествами показывает, что ничего подобного! Челюсти жалости захлопываются… – и мимо! Мимо! Его там просто нет, где ты его жалеешь.

– А дети же, действительно, всё по-другому переносят. Это ж мы за них больше переживаем, чем они за себя! Пока мы не поймём, что в их мире всё другое, мы вообще ничего о жизни не поймём. Вот у моей подруги в Питере живёт очень весёлый, замечательный, талантливый отец… инвалид детства! У него ещё в три года (кажется, от полиомиелита) ноги отнялись. Так он мне что рассказывал: "В детстве я был счастливейший человек! Вот, веришь, Марина, ни на каплю не чувствовал себя обделённым – наоборот же! Че-етверо братьев: у всех по дому дела, у меня – отдых! все тебя любят, заботятся, в школе тоже особо строго не спрашивают – что ещё нужно сорванцу для счастья. Дурачился, шалил, друзей всегда полно было! Жизнь – праздник. Едешь, бывало, в школу – старший брат на санках везёт, где побыстрей прокатит, а ты его ещё и шарфом погоняешь: "Но-но-о!". И знаешь, Кирилл, что я ещё в жизни поняла. В отношении любой беды (случившейся или пока что не случившейся – не важно), как в отношении гопоты, – никогда нельзя показывать, что ты её боишься! Рогатые – это та же гопота поднебесная. Мне этот светлый человек очень многое помог понять.

"Да-а! Вижу теперь, от кого это у Ромки… – понял Кирилл. – Уже не удивляюсь!"

– Как говорил мне один старый батюшка, прошедший лагеря, – продолжала Марина, – духовный закон – не тюремный: в нём из трёх только одно "не": "Верь: не бойся – проси!" И даже когда что-то уже произошло, и когда что-то может произойти – верь Богу и проси. А вот бояться нечего. "Что вы так боязливы, маловерные", – сказал Христос во время бури.

– Оттого и боязливы, что маловерные, – ответил Кирилл вместо апостолов.

– А вот дети-то как раз и не маловерные. Они, может, и не сознают, но живут они в состоянии реального чуда. Их мужество – это мужество чуда, мужество сказки. Они же у нас сказочные богатыри – всемогущие: с верой, что всё у них получится. Но это только для маловерующего, для боязливого – сказка. А в Боге все "сказки" до единой – реальность! Абсолютная! Идеализм детей – по-моему, куда более адекватная картина Божьего мира, чем наш будто бы "трезвый" взгляд. Трезвый бред!

– Э-эх, а всё равно во взрослом возрасте эту боязливость уже никуда не денешь! – воскликнул Кирилл.

– Вот тавтология, конечно, Кирилл, но я боюсь: то, чего мы боимся – это и есть настоящая жизнь. А то, чего не боимся… этого бы и стоило бояться! – ответила Марина.

"Обалдеть, да вот же она, точнейшая формула нашего искажённого "страха Божьего": мы боимся как раз Того, Кто есть Жизнь. Именно потому, что Жизнь-то – настоящая! Самый-то ужас, что настоящая:

Днём со свечками искали

выход в Жизнь, где всё не так.

Дырок много – все слыхали,

да не выскочить никак!..

Нет, это неправда: это только наше милое самооправдание, что "не выскочить". На самом-то деле боимся мы этой Жизни! До паники боимся любых "дырок" – аварий, трагедий… да что уж там – вообще всякого дискомфорта, неуюта. Голгофа ведёт к Воскресению – а вот Голгофы-то мы и боимся… стало быть, и Воскресения. Вот почему исчезло давным-давно из нашей жизни Воскресение – остались после детства одни будни. Тянутся-потянутся – и мы ещё умудряемся бояться, что их кто-нибудь да прервёт. Ох, и заманил же нас "фараон" в свой "Египет"! И когда уж, действительно, расступятся эти стены из воды: сработает Лифт. Прав Ромка из повести: боимся мы и Лифтов, и Моря. Смесь клаустрофобии с агорафобией!"

– Жалко, что книга не дописана, – сказал Кирилл.

– Да жизнь сама допишет, – махнула рукой Марина.

– По-моему, она это уже делает, – согласился Кирилл. – Вот ведь здорово, что ваша книга попала мне именно после "псалмов". Теперь-то я вижу, кого ненавижу… И не Бога! И не человека. И не Отечество. Того одного, кто выступает от их имени. Правильно вы его назвали Верховным Издевателем. Есть книги, которые… даже не то что хорошие или плохие – они наши. Вот эта вот – моя! Вы её написали как будто нарочно для меня! Я понял всё это так – это великолепная книга о подмене. О самой большой подмене в жизни человека… ну, и государства тоже. Мы ведь то и дело капризничаем, то и дело жалуемся на Отца. А тем временем служба ювенальной юстиции… она и внутри нас, и около нас! – она только таких жалоб и ждёт, чтоб тут как тут изъять нас из Его семьи: "защитить от насилия". Духовным сиротой стать о-очень быстро – только глазом успей моргнуть. И новая "приёмная семья" очень быстро сыщется. Собственно, и искать не надо: всё это в нас самих уже есть. Как написал Некрасов:

В мире есть царь,

Этот царь беспощаден.

Голод названье ему.

А я бы сказал, что тут – другой голод. По настоящему Богу. Голод с каждым человеком врождённо: вообще всю жизнь. И если мы Его не находим, то голод когда-нибудь обязательно находит нам божка-Самозванца. А уж его мы либо ненавидим – потому что он же изверг, и ненавидеть его очень даже есть за что (но ведь думаем-то, дураки, что ненавидим Бога!), либо уж поклоняемся этому извергу: страх переходит в рабское почитание. А что ещё нужно, чтоб человек стал рабом, марионеткой… муравьём? Недоверие к Богу – и, соответственно, – к ближнему. И всё! И этого достаточно. Где неверие, там недоверие. Да лиши ты человека опоры, дай ты ему тревогу и недоверие – и он обязательно найдёт себе опору другую. Где нет доверия к Личности в нормальном смысле, там будет культ личности… уже в ненормальном. По-моему, огромное количество людей поняло и восприняло из всего христианства только то, что они "рабы Божьи"". Потом незаметно улетучилось и то, что "Божьи", остались просто рабы. Кого, чего? Явно какого-то царя и явно не Небесного. Да царь-то этот – не столько Грозный, сколько Грязный. Он же – в нас. Мы творим его по своему образу и подобию… А я не стыжусь нисколько даже сейчас, что ругался с ним… стыжусь только, что по глупости перепутал имя и адрес. Тот "господь", от которого я бегал во сне, тот "господь", которому Святейшая Инквизиция кадила дымом из еретиков… этот "господь", действительно, во всём на свете виноват! Вот с ним я, сам того не зная, и ругался. А с нашим Богом, сам того не зная – никогда!.. Всё-таки не любить, например, Гришку Отрепьева – и не любить царевича Дмитрия…

Вдруг раздался резкий звук – наверное что-то уронили в коридоре или другой палате, – и Кирилл буквально подпрыгнул: вздрогнул так, как никогда прежде не вздрагивал.

– Блин!.. Ой, извините, Марина. Что-то нервы… Видимо, уж после аварии – везде авария!

– Да что уж тут извиняться! Это ж не только тебя потрясло. Даже кто не видел, а только слышал. Знаешь, сколько знакомых мне звонят и говорят, что не понимают, как это случилось: "Как же так могло быть? Это такое потрясение!" А я им говорю: "А вы знаете что такое потрясение? "Я был спокоен, а Он меня потряс, взял меня за шею и избил меня". Это Иов не про гопников, а про Бога так сказал. Бить Он нас, может, и не хочет, но вот трясти – трясёт. Иногда. Это не значит, что Он не любит нас, это значит, что Он… не очень любит наш покой.

– Что не любит, это точно, – согласился Кирилл.

– Он нам просто доверяет, потому мы и страдаем, – договорила Марина. – Просто идёт битва: с тем самым Змеем, только и всего-то. Бог его уже победил, но теперь хочет, чтоб ещё мы его победили, чтоб все плоды по-честному нам достались, а не Ему. А Змей увидел бы, как даже дети его побеждают! Победа уже предрешена, но нам дана честь – просто дотерпев – попасть в разряд "держав-победительниц", получить все её плоды без исключения. Вот Россия, ты же знаешь, благодаря большевикам заключила Брестский мир – и лишилась всех плодов победы (до которой оставалось 8 месяцев). А нужно было всего-то даже не победить, а дождаться победы, дотерпеть до неизбежного. А мы вот хотим во время войны всей своей жизнью изображать мирное время – не получится. Мы можем страдать или как пленные – если уже сдались, – или как бойцы на поле боя. Вот весь выбор. Дети на этой войне тоже "сыновья полка".

Кирилл улыбался. "Вот угораздило же меня познакомиться с победителями… даже жить в одной семье с ними. Даже… чуток самому пострадать с ними".

– Марин! а вот вы то говорите, что главное в жизни – любовь, то – что вся жизнь битва?

– А знаешь, если битва – с самим собой, тогда любовь и битва – вообще одно и то же. Кто видит в Христианстве только одно или только другое, тот хочет разделить неразделимое. И впадает в ту или другую крайность. Или фанатизм, или сентиментальность. А ты почитай, например, преподобного Силуана Афонского: вот уж у кого любовь так любовь… и вот уж у кого битва так битва!

– Ну что ж, битва так битва! – повторил Кирилл, неожиданно даже для себя соглашаясь. – Но только что же дальше-то будет? Как бы нам Бога об этом спросить?

Марина искренне засмеялась:

– Да что у Бога спрашивать про нашу жизнь, когда Он всю жизнь спрашивает нас!? Есть всего один вечно повторяющийся вопрос: как мы поступим? Вот как поступим на очередном развилке, так всё и будет. До следующего развилка. Пока все развилки не кончатся! Спроси Его – а Он тебе же и переадресует вопрос. Так уж, Кирилл, мир обустроен: Бог спрашивает – человек отвечает, а не наоборот!

– Да уж, хочешь жить, умей отвечать! – опять, вроде, согласился Кирилл. – Отсюда, наверное, и ответственность берётся – от наших "ответов". Да ведь причины-то страданий – у всех разные! и как бы нам их все разглядеть-то, а? Если город провалился под воду, это может быть Содом, а может – Китеж. Если человек страдает, это может быть Каин – а может быть Иов. Утешительно, конечно, всю жизнь представлять себя Иовом, но, может, это не совсем так. Страдания страданиям рознь. Как тапок – тапку!

– Почему тапок? – с удивлённой улыбкой спросила Марина.

– Да это мы недавно с Ромкой болтали и сочинили. Вот я даже записал на диктофон. Назвал:

"Платоновская Чистая Идея Тапки". Вот послушайте нашу философию:

– А ты думал когда-нибудь, что одна и та же вещь бывает разной? Вот тапок… – говорил Ромка.

– Тапка, – машинально поправил Кирилл.

– Не важно. Тапок можно носить. Тапком можно бить мух. Тапком можно бить… всех! Тапок можно использовать как пенал или карман для ножниц или ещё чего-нибудь там, если прибить его к стенке. Можно… как футляр для мобильника!

– Можно даже – как дистанционный пульт телевизора! – добавил Кирилл. – Так запускаешь точно-точно – и телевизор включается…

– Вот именно! – подхватил Ромка. – Значит, в одном Тапке помещается, что? мно-ого разных тапок!!!

– Вот и страдания! – продолжал Кирилл, выключив запись. – Есть чистая идея Боли, которая на практике многофункциональна, как Тапок. Одни страдают потому что как Каин, "заслужили", другие – потому что, как Иов, заслужили… но победу. Да кстати, про разницу. А как там сейчас наш водитель, вы что-нибудь слышали?

– Суд будет, – вздохнула Марина. – Хотя у человека и у самого-то несколько переломов. А нам всем предлагают ещё на него заявление подать – на денежную компенсацию "за ущерб здоровью". Но, слава Богу, по крайней мере, все с кем я разговаривала, подавать не будут. Никто из нашей группы! – твёрдо сказала Марина.

– Слава Богу, – повторил за ней Кирилл. – По-моему, это было бы уж совсем не по христиански. Нельзя, чтобы Государство (у которого и без того во все века руки по локоть в крови) нашим именем ещё расправлялось с теми, чья "вина" – случайность. Написать заявление на тех, кто тебе без умысла причинил вред – всё равно, что написать донос в годы репрессий. Что сутяжники, что доносчики "Царства Божьего не наследуют".

– Да уж, "прощайте и прощены будете", – подхватила Марина. – Вообще оставили бы уж всех стрелочников в покое. Мёртвых всё равно не оживишь, инвалидов не поставишь на отсутствующие конечности. Нет, государственной машине надо помахать кулаками после драки! Мы – власть. Мы назначим виновного, на то мы и власть. Накажем… ой, накажем… уже наказанного судьбой! Вся наша юридическая система направлена, если так задуматься, не на смягчение последствий любой трагедии, а на её расширение. Увеличение числа пострадавших за счёт обязательной (!) расправы над "виновными" – случайно виновными. Найти их любой ценой, в любой ситуации: ату, ату их! если их просто нет, то придумать – и раздавить всей мощью Государства. Казалось бы, по-Божьему-то уж всё ясно: трагическое стечение обстоятельств, никто осознанно не виноват. Водитель и так до конца дней будет носить в себе эту трагедию, это чувство вины за случайность – он и так уже сам себя наказал! Зачем бы ещё прокатываться по нему катком!? Оставили бы уж его в покое, на свободе… Да нет, не оставят! Нет, всё-таки жутковатая это штука – Государство! Не Божья она. И даже не совсем человеческая. Прямо иногда мистическая оторопь охватывает от некоторых его сторон. Вот ведь: заведомую несправедливость чрезмерной мести – холодной, казённой, копытной, – преподносить как справедливость. И в этом духе воспитывать граждан. Господи, защити Ты во веки веков всех "стрелочников"!