Несерьёзные отношения. Сборник рассказов

– Я тоже так думаю.

Лёша поперхнулся. «Слишком спокойная. Что-то случилось» – промелькнуло у него в голове. Тревога нарастала.

– Как твой день, – подливая вина, непринужденно спросила Катя.

– Да как обычно. Не успеваем, все сроки профукали. Скорее всего предстоит командировка в Краснодар.

– Хороший город…

Хороший город! Это уже перебор. Лёша вспотел, под ложечкой засосало. Голова в миг потяжелела. Он невольно вспомнил, как она со слезами на глазах провожала его на вокзале, когда он срывался на неделю в Мурманск по строгому распоряжению начальства из головного офиса.

Хороший город!

Лёша вытер масляные от жирного куска мяса губы салфеткой и вышел на балкон, покурить. Сигарету он достал еще в комнате, но обычной реакции от Кати не последовало. Она было решительно против его вредной привычки. Он много раз обещал бросить, но никак не выходило. Скрывать и делать это тайно у Лёши не получалось.

Лёша выкурил две сигареты подряд. Всё это время у него бешено колотилось сердце. Он не о чем не мог думать. Не отрываясь, наблюдал, как в тесном дворике на крохотном бордюре парковалась белая иномарка. Из неё периодически выбегала элегантно одетая женщина в длинных сапогах на шпильке, осматривалась, запрыгивала обратно и снова повторяла те же движения, которые ей никак не помогали встать ровно.

Катя сидела в кресле с большой кружкой чая. Лёша прямиком пошел в душ. Он стоял под горячей струёй очень долго, и не понимал, где он, и что с ним происходит. Коробочку с кольцом он спрятал в стиральной машине. Более надежного места он не выдумал.

Лёша не спал. Катя тоже постоянно ворочалась. Ночь снова была длинной и жаркой, но не от страсти, как раньше, а от бессонницы.

Под утро Лёша глубоко и тревожно уснул. Когда открыл глаза, Кати уже не было рядом. Лёша умыл опухшее лицо. Из кухни доносился аромат овсяной каши с кофе. На столе в хрустальной вазе стояли цветы, уже немного увядшие, а возле вазы белый клочок бумаги. Лёша медленно, дрожащими руками, поднес записку к глазам, пытаясь сонными зрачками поймать расплывшийся фокус. Сообщение было коротким, но ёмким:

«Прости, не могла сказать тебе в лицо. Я ухожу от тебя. Быть вместе не имеет смысла. Не пытайся вернуть. Я с другим… За вещами приедем, пока ты будешь на работе, чтобы не делать слишком больно друг другу. Катя.»

Ох уж, эта их давняя привычка – писать друг другу записки! Именно сегодня её почерк показался Лёше не просто неразборчивым и чересчур размашистым, а каким-то даже навязчивым и циничным.

Лёша весь день просидел на работе возле монитора со стеклянным, отсутствующим взглядом. Ему было не хорошо и не плохо. Осознание пока еще полностью не приходило, но фразы из записки рельефно засели в голове. Он кивал, со всем соглашался, и постоянно ходил за кофе. Чуть не закурил прямо на рабочем месте, но вовремя остановился. Коллеги подумали, что Алексей подробно прикидывает, как он будет распекать краснодарских коллег на предстоящем командировочном совещании, и не трогали его.

Когда Лёша открыл дверь, то увидел, что почти ничего не изменилось. Совместных вещей у них с Катей не было. Только шкафы с одеждой нараспашку, да полки с сувенирами опустели. Осиротела зубная щетка в стаканчике на раковине, на полках возле душа от бесконечных пузырьков и флакончиков остались только мыльные следы в виде кружков разнообразных диаметров.

Надрывно гудела стиральная машинка, выполаскивая несчастный бельевой комок. Лёша нагнулся и стал рассматривать содержимое в барабане. Там были его трусы и носки. «Как мило, еще и позаботилась напоследок» – подумалось ему.

Вдруг, среди серо-черной массы он увидел какой-то странный предмет, что бился о стекло и стенки барабана, издавая глухой неприятный звук. Лёша сел на пол и прижался спиной к стиральной машине. Среди вороха нижнего белья, то пропадая, то вновь возникая из мыльной пены, появлялся маленький бархатистый футляр синего цвета, где хранилось обручальное кольцо из белого золота с рубиновым камушком, напоминающим гранатовую косточку.

Славная фамилия

Свадьба шумно громыхала в современном подмосковном гостиничном комплексе, или как теперь принято говорить – гостевом доме – «Винтаж». Красивая выездная роспись возле специальной цветочной арки, украшенной разноцветными лентами. Жених с миниатюрным букетом в руке и пёстрой бабочкой вместо галстука. Невеста выходит под песню группы «Aerosmith» из культового фильма «Армагеддон», в сопровождении изрядно вспотевшего от избытка чувств и утренней суеты отца. Никаких выкупов, частушек и караваев. Это всё в прошлом – громоздко, вычурно и никому не интересно. Гости расположились по разным сторонам от арки на узорчатых белых стульях, прямо на травке ровного, как английское футбольное поле, газона. Торжественность момента выдавливала эмоции даже у самых стойких и малознакомых жениху и невесте гостей. Юркий фотограф – субтильный молодой паренёк в подвернутых штанах на подтяжках – ловко перескакивал с места на место в поисках «идеального» кадра. Каблуки изящных туфелек проваливались в мягкую землю, отчего походка у всех дам напоминала аккуратный марш саперов через минное поле.

Пётр Семёнович изо всех сил старался выглядеть счастливым, весёлым и непринужденным. Будучи от природы человеком общительным, он ловко перекидывался незатейливыми фразами и острыми словечками со всеми гостями, постоянно оказываясь в центре внимания у разных компаний. К нему тянулись, с ним заводили беседы, смеялись над его шутками. Со стороны могло показаться, что Пётр Семёнович пребывал в «своей тарелке», а день свадьбы его сына был очередным лихим деньком, когда он мог сверкнуть своей удалью и молодецкой статью и среди пожилых сверстников, и в кругу игривой, захмелевшей от музыки и шампанского, молодёжи.

– Пётр Семёнович, глядя на вас, сразу и не скажешь, кто жених сегодня – вы или ваш Серёжа! – мило кокетничали подружки невесты. – Вам так идет этот костюм! А какие модные запонки! Ух! Прелесть!

– Ну что вы, захвалили старого человека! Я ведь уже и поверить готов, – с улыбкой отвечал Пётр Семёнович.

Но на сердце у него было неспокойно, тоскливо. В памяти постоянно всплывали подробности недавней беседы с сыном и его невестой Леночкой. В эти моменты он будто бы замирал, подобно восковой фигуре, глаза его делались печальными и безучастными, а руки, опутанные мелкой дрожью, прятались в карманы брюк. Никто вроде и не замечал этого мимолётного замешательства Петра Семёновича, кроме его жены, доброй и всегда ко всем сердобольной женщины Тамары Викторовны.

– Это как же, сынок, я что-то не понял. Объясни еще разок, для тех, кто в танке, – откладывая вилку с нанизанным куском тушеного кабачка, попросил Пётр Семёнович.

– Пап, ну что тут непонятного? Мы с Леной хотим взять девичью фамилию мамы, вот и всё. – Спокойно проговорил Сергей, продолжая жевать.

Пётр Семёнович удивленно посмотрел на жену Тамару. Та, отгадав вопрос мужа по взгляду, покачала головой, изобразив на лице растерянность, будто она ничего не знала о намерениях молодожёнов.

– Как же так, сынок? Разве так можно? – с ухмылкой спросил Пётр Семёнович, еще, вроде как, не веря, воспринимая всё за шутку.

– Пётр Семёнович, вы не переживайте, сейчас так многие делают, проблем не будет, – пропищала Леночка.

– Хоть каждый день фамилию меняй, – бодро поддакнул Серёжа.

– Ну, насколько я понимаю, вроде как принято брать фамилию мужа, а муж от отца, а отец мужа от деда мужа. Или что-то изменилось в традициях? – Уже серьёзно спрашивал Пётр Семёнович.

– Папа, традиция тут не при чем.

– А что при чем? – резко перебил Пётр Семёнович.

– Петя, ну подожди, пускай объяснят, – примирительно сказала Тамара Викторовна и тихонько присела на маленькую табуретку возле раковины, выключив кран.

– Пап, ты не подумай, я против фамилии Синько ничего не имею. Носил двадцать пять лет и ничего, не жаловался. Но сам посуди: я сейчас уволился, хожу по собеседованиям, и везде, когда говорят: «Синько, пройдите в кабинет», невольно похихикивают. И всё! Судьба решена! Вот скажи, кого они на работу возьмут – Серёжку Синько, или Сергея Бояринцева?

Пётр Семёнович, ища поддержки, снова бросил взгляд на жену. Но та отвернулась, будто бы невзначай, открыла шумный кран и принялась домывать посуду. Серёжа продолжал методично прожевывать пищу. А Лена полезла в телефон, делая вид, что ей необходимо что-то там посмотреть.

– Тааак… дожили, – Пётр Семёнович вытер рот бумажной салфеткой и вышел из-за стола.

Пётр Семёнович весь вечер кружил по комнате в глубоких раздумьях. Было жарко. Клонившееся к закату солнце нещадно раскаляло бетонные стены квартиры, отчего становилось душно, как в бане.

«Что за выходка? Как это возможно? И что, в конце концов, скажет родня?» – вопросы бродили, как прокисший виноград. «Ну хорошо, плевать на родню. И фамилия не абы кого, а родной жены. Но разве это правильно по отношению к нему, к отцу? Где уважение? Невероятно! Невероятно! Возмутительно!»

Пётр Семёнович пробежался глазами по полке, где стояли все его награды: кубки, медали, обрамленные грамоты, памятные вымпелы. Скрупулезно перебирая года, он аккуратно вспоминал все свои соревнования, яркие моменты побед и неизбежные провалы. Особенно четко рисовался один памятный забег. Предстартовый мандраж, легкая тошнота от волнения, холодные, взмокшие ладони. Еще бы! Собрался весь город, полные трибуны без пустующих мест. Чемпионат области по легкой атлетике всегда проходил бурно, считался знаковым событием в жизни Калуги.

Вот спортсмены стоят в позиции, ждут выстрела. Собрались все лучшие бегуны из соседних областей и округов. Сердце колотит, вот-вот выпрыгнет и понесется по узкой разлинованной дорожке впереди своего обладателя. На старт… внимание… марш! Первые пятьсот метров в середине колонны. Все присматриваются, копят силы. Перед глазами только спина и номер соперника, зрители сливаются в одно пёстрое, совсем размытое пятно, будто бы плохо прорисованные декорации. Вместительные лёгкие хватают воздух равномерно; тренированные «дыхалки» не соскакивают в рваное заглатывание, как у амбициозных любителей. Каждое приземление стопы, взмах локтя, всё продумано, всё соревнуется, тянется к победе. Нет ни одного миллиметра тела, которое бы филонило, не отрабатывало.

Последние сто метров. Странная лёгкость, второе дыхание, неожиданный азарт и уверенность. Соперники выдохлись, их ноги потяжелели, не слушаются. А он, Петя Синько, на целый корпус впереди всех, а перед глазами только финишная линия и, кричащая, что-то невпопад скандирующая, северная трибуна манежа. Последний рывок сквозь натянутую ленту… Долгожданная победа! И не просто победа – новый рекорд Калужской области!

«Который по сей день не побит…» – на глазах Петра Семёновича заблестели скупые слёзы былого триумфа. После этой победы он получил первый серьёзный гонорар за свои спортивные достижения, который целиком ушел на цветной телевизор для родителей. А на большом черном табло стадиона мерцала строчка – «Пётр Синько – первое место на дистанции три тысячи метров». Легкая атлетика – Королева Спорта…

Так он познакомился и с Тамарой. Она была местным спортивным корреспондентом, вела колонку в небольшой районной газете. Брала интервью после соревнований. Новый чемпион Петя Синько как-то сразу ей приглянулся. На её вопрос – «как он совмещает тренировки и отдых?», он вместо ответа пригласил её в кино. Она согласилась. Через год родился Серёжа. Тамара перестала вести колонку и стала тихой, работящей домохозяйкой. А он, Пётр Семёнович, всё мотался по соревнованиям, ездил на сборы, потом уже как тренер молодёжки, впоследствии взрослой женской сборной. Дома бывал редко. Сын Серёжа его немного побаивался, старался не попадаться отцу на глаза.

Когда он, Пётр Семёнович, сильно нервничал перед очередными чемпионатами или началом тренировочного сезона, то часто был не в духе, придирался ко всему, был недоволен, что Серёжа не очень хорошо учится, и, что со спортом у него никак не выходит.

– Почему у тебя сплошные тройки по подтягиванию? Для кого я турник дома вешал? Для себя? Мне и на работе снарядов хватает! – листая дневник сына, заводился Пётр Семенович. – Учти, Серёжа, возьмусь за тебя! Будешь со мной в пять утра подниматься на пробежку!

– Пап, но у меня же еще компьютерные курсы…

– И правда, чего завёлся-то? Опять в комитет на ковер вызывают? Ишь, раскраснелся – защищала сына Тамара, – У него нагрузка в школе такая сейчас, нам и не снилось!

– Защищаешь всё! Хлюпики, между прочим, чаще болеют!

– Я не хлюпик, – надулся Серёжа.

– А ну-ка, давай шесть раз, только без рывков, по-армейски!

Пётр Семёнович подошел к турнику и лихо на него вспорхнул.

– Смотри и учись, пока жив, – громко произнес Пётр Семёнович и с плохо скрываемым тщеславием подтянулся десять раз.

Серёжа убежал в свою комнату и уткнулся лицом в подушку, чтобы скрыть от окружающих слёзы обиды и стыда.

– Доволен теперь? – бросила на ходу Тамара и вышла из комнаты в след за сыном.

«Какой же ты Петя, дурак! Форменный дурак!» – сокрушался Пётр Семёнович. «Поделом теперь, что фамилию брать не хочет. Добегался, Петя, допрыгался».

– Папа, иди, потанцуй с Леной, а я приглашу её маму, так положено.

Пётр Семёнович снова пришел в себя. У них с Леной неплохо выходило, хотя она была ниже его чуть ли не вдвое. Но великолепное чувство такта, владение собственным телом, поджарость, выдавали Петра Семёновича, как большого мастера в делах танцевальных. Огорчал один лишь ведущий мероприятия. С непринужденным нахальством в голосе, но с приятной дикцией и тембром, он не уставал повторять: «Посмотрите, какие прекрасные наши Бояринцевы, как они танцуют с родителями! Ох, уж эти Бояринцевы».

Каждая фраза, как разряд электрошокера. Но Пётр Семёнович проявлял не дюжий стоицизм. Порой, ему казалось, что, когда в очередной раз произносится фамилия молодожёнов, все гости посматривают в его сторону и что-то между собой обсуждают. Отчасти, так оно и было. Особенно, в рядах старой гвардии. Все друг друга переспрашивали, уточняли, удивлялись и укоризненно качали головами, осуждая расхлябанность современной молодёжи и отсутствие всяческого уважения к старшим.

Во время тоста, у Петра Семёновича несколько раз срывался голос. Он делал вид, что откашливается. После нескольких минут мучений, он заключил:

– Живите счастливо, интересно и не забывайте, что всегда есть отчий дом, в котором… который… короче, всегда рады вам, дети!

– Горько! Горько! Невыносимо горько! – закричали с разных концов банкетного зала, и последние слова Петра Семёновича утонули в нестройных аплодисментах и выкриках.

Уже стемнело. Гости всё чаще находились на улице, курили, зажигали бенгальские огни. Ведущий постоянно выбегал из зала и звал всех обратно, но для разгоряченной публики, увлекшейся разговорами, эти призывы уже не имели значения. После нескольких таких попыток, неугомонный ведущий объявил, что всё идет, как задумано, и скоро будет салют. Все оживились еще больше, вытащили несколько столов на улицу и продолжали выпивать в ожидании фейерверка. Свежий воздух благотворно подействовал на всех. Выветрился лишний хмель, на лицах зарделся игривый румянец. Беседы стали содержательнее и насыщеннее.

Ведущий предложил всем дружно досчитать до десяти. Предложение встретили с энтузиазмом, некоторые устроили соревнование на громкость, кто кого перекричит.

Наконец посыпались залпы. Красные, зеленые, оранжевые искры распустили свои быстротечно увядающие бутоны. Каждый новый залп встречался аплодисментами и радостными восклицаниями. Нашлись и те, кто кричал: «Ура! С победой!» – как на День Победы девятого мая. Или в шутку, или по привычке, невольно.

Но среди этого шума и отливающего всеми цветами радуги ночного неба, произошло одно маленькое, но очень значительное для Петра Семёновича событие. Сережа стоял в кругу своих друзей и родни, принимал поздравления. Уже совсем растроганный, слегка захмелевший, он обнимал гостей и повторял, вероятно, забывшись:

– Видали, какой салют! То-то же! Мы, Синько, по жизни победители! Пускай все знают!

Неподалёку от этого места, на маленькой деревянной скамеечке, поджав ноги и прикрыв ладонью острое волевое лицо, плакал Пётр Семёнович. Не то от счастья за сына, не то от обиды на самого себя. Но как не старался Пётр Семёнович немного отвлечься и проникнуться окружающим его весельем, он всё крепче понимал простую и горькую правду – главный забег всей своей стремительной и неуёмной жизни он незаметно проиграл.

Мой дед

Мой родной дед по маминой линии – Александр Васильевич Горбов, широкой души был человек. Добрый, справедливый, порой суровый и строгий, но только по делу, если, как говорится, требовали обстоятельства. Я и мои двоюродные братья, и сестры, деда любили, но немного побаивались. Но куда без этого? Шалить мы были мастера! Попробуй с нами справиться, когда вся ватага приезжала летом на каникулы.

Судьба у деда была непростая. Чего только не выпадет на долю простого труженика – русского мужика. Родился он неподалеку от нашей деревни Овинцы – в Аристове. Детство крестьянское прошло в работе и в хозяйственных заботах. С утра и до поздней ночи то в поле на сенокосе, то на грядках в колхозе, да и дома не до отдыха – то тут подлатать, то здесь приколотить, в общем, скучать не приходилось. С раннего детства дед полюбил рыбалку. Тем более, что владимирские края богаты речками и каналами, где водится много рыбы – караси, щуки, лещи. Его потом даже прозвали моряком, воду любил.

После армии дед Саша женился, построил свой дом в Овинцах, родились три дочери. Средняя дочь – моя мама. Много трудились, но жили весело, дружно. По праздникам в доме собирались гости, обсуждали хозяйство, огороды, плясали под удалую русскую гармонь, пели частушки. Дед был гостеприимным, любил шумные компании, шутки, веселье. Дом был всегда открыт для гостей. Но внезапно дед овдовел. Болезнь жены была неожиданной и скоропостижной. Страшный диагноз – рак.

Через некоторое время дед снова женился, но брак оказался не очень счастливым. Да только делать было нечего, в деревне мужику без жены трудно одному, да еще с тремя детьми на руках. Вот с тех пор он и стал попивать, да буянить иногда. Видно, давил в себе всю боль, скрывал в глубине души тоску и муку, но наступал предел, и дед срывался. Сначала это было изредка, потом чаще, но при всём при этом тащил большое хозяйство честно, трудолюбиво, без жалости к себе и без жалоб. Да еще и другим помогал, кому советом, кому совместным трудом. К деду часто обращались, а он никому не отказывал в помощи.

Но при нас, при внуках, дед редко позволял себе шалить, мы были его отрадой. Он об этом никогда не говорил, но мы все чувствовали, что он рад тому, что его дом полон детских криков и смеха. Уважали мы его очень и всегда, раскрыв рты, слушали, когда он начинал рассказывать о своих приключениях в армии во время службы, или про стародавние времена, когда еще на лошадях из глуши до станции ездили. Это были очень уютные деревенские вечера, которые так часто всплывают в моей памяти среди безжалостной городской суеты.

На всю жизнь запомнился один случай, когда я ненароком потоптал дедушкин табак, обрывая с куста малину. Прошло уже много лет, но я так ясно вижу этот день, как будто это произошло совсем недавно.

Дедушка очень любил выращивать табак, ухаживать за ним. Сам процесс курения был для деда чем-то вроде чайной церемонии в лучших японских традициях. Он бережно его растил, высушивал, засыпал в небольшую железную коробочку, наподобие портсигара, тщательно закручивал в самодельную папиросу, и, не спеша, с каким-то лёгким отрешением от мира, покуривал, выдувая густые клубы пахучего дыма.

Но для меня тогда листья табака ничем не отличались от сорняковой травы, растущей возле грядок.

Обычно, бабушка обрывала для нас ягоды сама, и приносила в большой железной миске, разрисованной красными цветками. Но тут я заметил несколько спелых и сочных ягод малины, прямо с краю, ближе к дорожке, нужно было лишь пройти вдоль грядки с огурцами.

Июльский вечер в русской деревне. Закончены работы в полях, в огородах, самое время для ужина и чаепития на природе. Мы всей семьей сидим в открытой беседке, недалеко от колодца, в тени раскидистых яблонь, пьем чай. Собралось много родни, мои тёти, братья, ко мне из Москвы приехала мама. На столе несколько ваз с конфетами и печеньем. Нет ничего прекрасней, чем посиделки на природе, на фоне медленно клонящегося ко сну июльского дня.

Вдруг дед оживился, будто что-то вспомнил, и спросил:

– А кто сегодня у малинника лазил, табак весь затоптал?

Я почувствовал, как загорелись мои щеки, а к горлу подступил ком.

– Главное, по всей посадке маршем, туды-сюды, будто нарочно! – продолжал дед.

– Я не обрывала сегодня там, – отвечала бабушка, – может животина какая пробежала. Иль ребятишки озоровали.

Я очень испугался и начал медленно сползать со стула под стол, и едва сдерживался, чтобы не расплакаться. Я был готов признаться, но при всех мне было боязно, и очень стеснительно, тем более, что потом бы я не избежал насмешек моих старших двоюродных братьев, которые были в этом деле мастера.

На помощь неожиданно пришел сам дедушка:

– Видать, малина-то, поспела. Ты бы, мать, нарвала бы завтра ребятишкам-то, пущай полакомятся!

Дед посмотрел на меня, украдкой, исподлобья, и улыбнулся, а затем начал забивать табачок в папиросу.

Опять подкатили слёзы. Но теперь мне было так легко и радостно на душе, что мне хотелось подбежать и обнять деда, но я понимал, что это будет лишним и, для всей родни, чем-то странным с моей стороны, да и дед не особо любил проявления таких нежностей. Чаепитие продолжалось.

***

Когда я закончил пятый класс, мама снова повезла меня на каникулы в деревню. Правда теперь, я проводил лето у своей тёти Оли, а не у деда. Дед стал сильно выпивать в последнее время.

Мы приехали и сели обедать, тётя рассказала нам, что деда намедни мотоциклом придавило. Возвращался вечером с подработки, калыма, то есть, как говорят в здешних местах, через поле на мотоцикле, немного выпивший, и на ухабе перевернулся, не удержал. Мотоцикл с люлькой был, повело. Бабушка и тётя искать не пошли, думали, что опять загулял, и бог бы с ним, надоело уже. Только утром знакомые трактористы вынули деда и домой привезли. В больницу он ехать отказался.

– Отлежусь маленько дома, – постоянно повторял он.

А на следующий день после нашего с мамой приезда, дед умер. Помню только, что всей деревней провожали в последний путь. Раскиданные по дороге еловые ветки, горький плач бабушки, мамины слёзы в платок, а потом долгие и тихие, очень молчаливые поминки. Вся деревня скорбела. Широкой души был человек.

Не растет теперь в огороде табак, да и малинник вырубили и посадили в другом месте. Но я до сих пор возвращаюсь в этот тёплый июльский вечер в беседке, и вижу добрую улыбку деда, которая осталась со мной, в моём сердце, как приятное и дорогое воспоминание о счастливом детстве.