Биарриц-сюита

Он был ее единственным, горячо любимым сыном, ее надеждой, гордостью, предметом ее неустанной заботы и пристального внимания. Это так! Но дикость была в том, что мать испортила ему жизнь: все, что у него не получалось, все его горести, разочарования, крушения, неблаговидные поступки, которые он умышленно или неумышленно совершал, были из-за нее. Он устал от жизни, ничего хорошего от нее больше не ждал, он преждевременно состарился, ослаб, потерял жизненную силу, сам интерес к реальности… И это все было из-за женщины, которая его родила, родной матери! Если бы он верил в подобные вещи, он бы ее проклял, проклял бы ее память, но… теперь ничего поправить было нельзя. Михаил, плюнув на "сахар" взял себе с тележки стаканчик с соком, и залпом выпил его, надеясь отделаться от мыслей о матери. Нет, ничего не выйдет… да, он и знал, что это бесполезно: мать "летела" с ним в самолете, из небытия привычно отравляя ему путешествие.

Как ей это удавалось? Сначала он ничего не замечал: милый семейный отпуск на даче с бабушкой, а потом на юге с папой, хорошая английская спецшкола, и карманные деньги, на которые он покупал заграничные Мальборо и угощал ими девушек. Приятные гуманитарные друзья из школы, самые, как оказалось близкие, других он уже не нажил. Они любят модные кафе, часто собираются на вечеринки. Вино, голова чуть кружится, умные, хорошо одетые девчонки, они все раскованно болтают, перемежая свою речь англицизмами. Они ходят на кинофестивали, читают американские романы по-английски, или в Иностранке, обсуждают фильмы, книги, выставки, женщин. Он среди своих, его любят, понимают, ценят его юмор, суждения, музыкальность. Вот его покойный друг за роялем, они вдвоем поют романсы и модные бардовские песенки.

Все было так хорошо, вот только институт… это мать заставила его туда идти, в этот технарский ВУЗ, отец, правда тоже считал, что надо туда… но про отца сейчас было неважно, важно было про нее. Ей-то не надо было мучаться с дурацкими начерталками, супраматами, и вычислительными математиками… Она что-то там редактировала, ни шатко, ни валко. А ему, вот, пришлось. Боже, как же он это все ненавидел! Но, мать смотрела на него, школьника, затягиваясь своей сигаретой воткнутой в длинный мундштук: « Да, ладно тебе, сейчас надо быть инженером! А кем бы хочешь быть с твоим пятым пунктом? А?». Получалось, что и выхода не было. Мать как-то так смотрела, что Михаил чувствовал себя неразумным ребенком, который не может без мамы ничего решить. Он что-то говорил про МИМО, но мать со своими презрительными «Я тебя умоляю…», категорически отсекала его желания. «В МГИМО хочешь, ну, что же ты не стал секретарем комитета комсомола?» – мать иронично улыбалась, как бы подчеркивая его наивность. Если бы ему надо было бы поступать в МГИМО, она бы давно уже подвигла его на комсомольскую карьеру, но, она же не подвигла, значит, ему следовало знать, что не стоит делать глупости. Но он так хотел в МИМО, или на журфак… Но не настоял же… Не настоял, потому что она его воспитала в сознании, что ОНА всегда знает лучше.

Вот его первая жена, пухленькая симпатичная девчонка с прекрасной розовой кожей. Ну, зачем он делился с матерью тем, как он живет. Он приходил, в хорошем настроении, рассказывал. Мать как раз только что выписалась из больницы, куда она попала с сердечным приступом. Может у него было слишком хорошее настроение? Он был беззаботен? Весел? Легкомыслен? Он оставался какое-то время с родителями в своей старой квартире и возвращался к жене… А мать чувствовала себя несчастной, ей было недодано. И постепенно, любой ироничный штрих его рассказа о жене и ее "семейке" превращался в злой сарказм: "они" – идиоты, пошляки, вульгарные местечковые неучи, « ее папа – директор химчистки. Нет, вы представляете, только этого нам не хватало!» "Они" его получили обманом, но не смогли оценить, он ошибся, ой… да, ладно… ошибку можно и нужно исправить. Слава богу, у него есть она, его мама. И он ушел от своей пухленькой хорошенькой девчонки. И… мать была права: он ее не любил. Если бы любил, не ушел бы. Признавать, что мать была права, было невыносимо. Виноват был он сам: не надо было жениться, не надо было уходить, не надо было жить дальше с нелюбимой…? Что не надо было делать? Михаил не знал.

Раз "мальчик" не мог выбрать достойную женщину, мать взялась за дело сама. Она его познакомила с совершенно другой девушкой, серьезной, умной, из хорошей семьи, "без химчистки". Сидеть дома и скорбеть о неудачной семейной жизни было неприятно, но Михаил понимал, что тогда, ему не так хотелось семьи, как хотелось просто уйти из дому, освободиться от матери, чтобы никто не лез в душу. И надо же! Он опять женится. Родилась девочка, его первая дочь. Трудные времена: умирает отец, болеет мать, грудной ребенок… и все как-то расстроилось. Он после работы возвращался к жене, в их чужую квартиру, где жили ее молчаливые, настороженные родители, научные работники на этот раз, и смотрел на своих "девочек". Дочка, маленькое беспомощное существо, и жена, которая была ни хорошая, ни плохая, ни обожаемая, ни ненавидимая… никакая! С ней надо было прожить жизнь, и это пугало, наводило уныние, вгоняло в неизбывную тоску, от которой Михаил не мог избавиться. А тут он обнаружил, что с их общей с женой сберкнижки были сняты все деньги. "Никакая" взяла их тайком от него. Для чего? Он спросил, и она сказала, что уходит, не хочет с ним жить. Михаилом овладело смешанное чувство: у них была маленькая дочь, у него рушился второй брак, он не мог никому объяснить, почему с ним все это происходит, но с другой стороны, им овладевал восторг освобождения: ему не придется жить со ставшей чужой женщиной. Острое ощущение, что лучше быть одному, чем в скуке и нелюбви коротать свою жизнь. Как здорово, что он не будет больше видеть ее вечный халат, неприбранные волосы, стоптанные тапочки. Эта женщина не умела ничему радоваться, у не было ни класса, ни стиля, ни чувства юмора… черт бы с ней! Но, дочка? Был ли выбор? Впрочем, процесс уже было не остановить.

И тут началось! Скандалы, драки, площадная брань, клокочущая злоба, несправедливые взаимные оскорбления. Самое ужасное, что злоба была векторная: деньги! Мать была в эпицентре этого мерзкого бесстыдства, она упивалась атмосферой скандала, раздувала его и вовлекала Михаила в эту злобную, беспощадную орбиту, делая из него вероломно преданную жертву. Мать требовала мести, не давая Михаилу ни малейшего шанса остаться человеком, проявить обычное мужское благородство и великодушие. Она опустилась до кухонных разборок, получала от них наслаждение и Михаил стал ее союзником против врага, которого надо было сокрушить. Это было так на нее похоже. Мать была сильной женщиной, но в Михаиле были отцовские гены, и он бы ни за что не стал вести себя так… Но, получилось, что у него не было выбора. Он остался с матерью, которая его защищала от подонков. Он не смог остаться в стороне от схватки и это было ужасно: он был не созерцателем, а участником тех постыдных событий, которые хотелось бы забыть, но не получалось. Им тогда овладела тоска, которую уже можно было назвать депрессией. У него были в жизни женщины, удовольствия, друзья… а осталась только больная стареющая мать, требующая все больше и больше внимания. Мать – женщина его жизни! Мать, которой он был вечно должен.

Вспоминая дальнейшее, Михаил невольно улыбнулся и фундаментальные знания классической литературы услужливо подсказали ему подходящую цитату: «Год прошел, как сон пустой, царь женился на другой». Забавно, что такое само приходит в голову. По проходу медленно провезли большую тележку с горячим завтраком. Михаил прикинул, что минут через 15 подадут еду. Попутчики из Кирова оживленно о чем-то разговаривали и в ожидании завтрака уже откинули свои столики.

Женя

Женя ехала на Петровку. Она работала в самом центре Москвы, в коммуникационном агентстве Communica. У нее за плечами был уже семилетний опыт работы в сфере PR. Отвечала она за социальные медиа. Конечно ей всегда бы хотелось иметь дело с театральными проектами, но, к сожалению, чаще приходилось работать с распространением информации о каких-нибудь светодиодных светильниках и их раскруткой через социальные сети. С этим Женя ничего поделать не могла. Она уже сменила несколько агентств, и каждый раз увольнялась, будучи уверена, что ей слишком мало платят, не ценят ее профессионализма, и просто нагло используют ее добросовестность. В Comunica, ей тоже не слишком нравилось, но пока ничего больше не подвертывалось, к тому две тысячи долларов, которая она зарабатывала, были ей нелишними, хотя по московским масштабам, это считалось очень скромным. Ей, конечно, и в голову не приходило отдавать часть денег родителям на "хозяйство", но зато, хоть не приходилось на все просить у папы. Он давал, причем без звука, но неприятно было все равно. Она была рассеянной, знала за собой эту особенность, и всегда ее себе прощала. Женя то и дело теряла перчатки, зонты и мобильники. Папа был явно недоволен, однако открыто никогда ее не осуждая, всегда давал деньги на новый мобильник, но… с некоторой паузой, призванной выразить ей свое "фе". Вот теперь и просить не надо. Она уже три года ездила на небольшой японской машине, за которую заплатил отец. Ну, это-то было естественно: откуда бы она из своих жалких двух тысяч могла накопить на машину? К тому же, изредка, Женя возила родителей за продуктами. Хотя баловать их в этом смысле не стоило. Не дай бог, превратят ее в своего шофера.

Когда-то Женя с родителями очень дружила. Мама разделяла все ее театральные увлечения, они вместе везде ходили, Женя после спектаклей заходила к молодым артистам, своим друзьям, мать приходилось им представлять, и та, прямо, светилась от радости и гордости принадлежности к московской театральной богеме. Знала Женя и некоторых мэтров, хотя и шапочно. Когда ей приходилось писать о театре, она с восторгом упоминала их фамилии. Встретив ее за кулисами, они легонько наклоняли голову в знак приветствия: «Здравствуйте, Женечка, что-то давно мы вас не видели. Забыли вы нас… Как вам премьера?» Женя рассыпалась в комплиментах и всегда представляла мать, которой мэтр протягивал руку, а иногда даже и целовал. Мать смущалась, но когда они возвращались домой, она взахлеб пересказывала событие "целования руки таким-то", отцу, который никогда процессом целования не восхищался. А вот, мать просто млела и от спектакля, от приоткрывшейся ей закулисной жизни, а главное от того, что ее Женечку все знают.

Женя медленно двигалась по Щелковскому шоссе, подолгу останавливаясь на каждом светофоре. Скоро пора будет подумать о парковке: к самому офису подъехать будет невозможно, она пройдется пешком.

Женя мать любила, но уважать ее было особо не за что. Мать ничего из себя не представляла. Она, якобы, когда-то получила диплом инженера, но Женя помнила, что когда она была маленькой, мать работала кем-то типа домоуправа, командовала слесарями, электриками, уборщицами и дворниками. В чем-то для них всех это было удобно: мать до сих пор, даже уже давным-давно удалившись от дел в ЖЭКе, занималась ежегодными ремонтами их небольшой квартиры. Женя с отцом переезжали на это время в гостиницу или ремонт приурочивался к отпуску. Женя с отцом отправлялись в подмосковный пансионат, а мать меняла унитаз и раковину. Женя не вникали в такие мелочи. Мать давала ей чистое белье и одежду, готовила еду, обеспечивала быт. Научиться от нее было нечему. Это Женя, водя мать по закрытым просмотрам некассовых фильмов, генеральным репетициям и премьерам, ее образовывала. Женя знала английский, испанский и немного французский, а мать боялась иностранных языков, и с ней надо было ехать за границу, где маминым кошмаром было "потеряться". Мать обожала пляжи, море, спа и Женя тоже все это любила, они ездили отдыхать вместе, были немного "подружки", ценили общество друг друга, но Женя знала, что кроме всего прочего, мать просто боится ездить одна, и поэтому за них с отцом цепляется. Она была, как бы их с папой большой ребенок, за которым надо присматривать, читать ей меню по-русски и объяснять, что представляет собой то или иное блюдо.

А вот отец везде ездил один, за ним присматривать было не нужно. Он нигде не был Жениным "хвостиком". Отец жил своей напряженной профессиональной жизнью. Признавая Женино превосходство в вопросах современного театра, он вовсе не желал ее увлечения разделять, да и быть представленным актерам, ему было явно неинтересно. Несколько раз, им с мамой удавалось вытащить его на новые спектакли, но ему они никогда не нравились, он скучал, тяготился, и потом взвешенно и аргументированно объяснял, почему ему не понравилось. Женя не соглашалась, в глубине души считала, что "папа не догоняет", но было видно, что отцу наплевать на это ее конкретное несогласие. Он оставался при своем мнение и вовсе не боялся прослыть в Жениных глазах ретроградом.

В отце было что-то самодостаточное. Еще несколько лет назад, они подолгу прогуливались по тропинкам домов отдыха, сидели на лавочке и обсуждали разные книги. Литературные вкусы отца и дочери сходились гораздо чаще, чем театральные. Женя много читала, особенно в детстве и ранней юности. О, как хорошо, что она не ленилась это делать, была книжной девочкой, ведь сейчас она читала резко меньше. А так, Женя была горда, что она могла соответствовать папиной гуманитарной эрудиции. Он любил говорить с ней о книгах, спорил. Им было интересно вдвоем. Она рассказывала родителям о неурядицах на работе, о том, что ее не ценят… Родители слушали, соглашались, что-то советовали, и никогда не говорили, что надо "терпеть" и дальше из-за денег. Она могла увольняться и просто жить в доме родителей месяцами, как раньше. Женя считала себя выше денег, она имела право себя искать и деньги тут были ни при чем. Ей никогда не приходило в голову, что отец работает так напряженно, и как раз, в отличии от нее, очень нервничает из-за денег, чтобы она и мать могли отдыхать там, где им хочется.

Так все и было в Жениной жизни взрослого ребенка до недавнего времени: вечера дома, ужин со всеми вместе, разговоры о ее работе, снова разговоры об ее работе, приятелях и приятельницах, театральные новости. Потом она уходила к себе в комнату к компьютеру, мать начинала в спальне смотреть свои передачи по каналу Культура, а отец в проходной гостиной усаживался в свое старое кресло с книгой. Женя знала его вкусы: зарубежная классика 20 века, русская классика 19-го, и даже античные философы, которых в их семье, никто, кроме отца, не читал. Все расходились… и Женя долго-долго сидела одна перед компьютером, "встречаясь с друзьями" в социальных сетях.

Года два-три назад все изменилось. Женя обрела компанию. Она теперь все свое свободное время проводила с друзьями, уже не виртуально, а в реальности. Жизнь не то, чтобы изменилась, нет, просто родителей там стало резко меньше. Не стало совместных походов в театр, она совсем перестала с ними отдыхать. Женя понимала, что ее семья очень маленькая, что живут они странно, слишком обособленно, друзей родителей она почти не знала, так же как и семьи. Впрочем, она никем и не интересовалась: ни у мамы, ни у папы не было братьев и сестер. С одной стороны это было хорошо, только родственничков дурацких не хватало на семейных посиделках. Но с другой стороны, к ним никто никогда не приходил, праздники всегда справлялись втроем. Так повелось, и Жене совершенно не хотелось приглашать к себе друзей.

Что было не так? Женя не понимала. Каким-то образом, родителям не нужны были люди. Папу, они, скорее всего, утомляли, а мама их просто боялась. Она вообще предпочитала не выходить одна из дому. Дома было немного затхло, тоскливо, и слишком упорядоченно. Женя стала страшится стариться в этой квартире с родителями, а потом… без них. Родители наводили на нее грусть: каждый в своей комнате занимается чем-то своим. Как родители умудрились жить такой одинокой жизнью, почему им почти никто не звонит просто так? Жене не хотелось разделять "пожилое" одиночество "человеков в футляре", как она их мысленно называла, никогда, правда, не озвучив свои Чеховские ассоциации по их поводу. А вдруг они ее заразят своим вирусом одиночества? Однажды поддавшись, она боялась увязнуть в этом ожидании смерти, без надежды и веселья.

Женя запарковалась в Каретном ряду, заплатив за три часа. Больше на работе она оставаться не планировала. У нее на вторую половину дня были другие планы, домой она собиралась прийти только спать.

Егор

Вот черт: Егор резко проснулся, как от толчка. Посмотрев на часы, он убедился, что спал минут пять, не больше. Он видел короткий, но часто повторяющийся сон: там была мать, их последняя встреча в больнице. Мать лежала на смятой кровати, от нее плохо пахло, он этот запах чувствовал во сне, кожа ее стала серой, и обтягивала скулы, глаза запали, в вороте несвежей рубашки виднелась сморщенная кожа груди. На всем ее облике уже лежала печать смерти. Егор проснулся, но мысли его ни на что больше переключится не могли. Август. Он опять был в той палате, где умирала его мать. Конечно нет, он не собирался ехать к ней в больницу второй раз за день. Но пришлось. С утра он снова, в который уж раз говорил с ней о наследстве, ей надо было подписать бумагу, чтобы он смог получить свою "законную" третью часть. Две трети так и так получал отчим. Мать подписывать ничего не хотела, говорила, что она еще "подумает", чтобы он ей оставил документы, что она их хочет "внимательно почитать". Она схватила своими костистыми пальцами какие-то брошюрки по наследному праву и Егором овладело привычное двойственное чувство: мать собиралась лишить его денег, его, ее единственного сына. Ему хотелось этих денег, получилась бы немаленькая сумма, но дело, однако, было не в деньгах. Егору было горько, что мать уходит, но ее память навсегда будет омрачена несправедливостью, даже в эти свои последние часы, мать мучила его, зачем-то решая обездолить, "не дать", преподать ему какой-то злой урок, за что-то напоследок опять наказать. С другой стороны, все стало безразлично: Егор понимал, что он так и не сможет постичь логику своей матери, так и не поймет "за что она его так". К безразличию примешивалось отвращение: ее неверные, судорожные движения, когда она засовывала под подушку дурацкие документы, так и не решаясь все наконец "отпустить", не сознавая, что у нее уже совсем нет времени, чтобы хоть что-то сказать сыну.

Егор распрощался. Ему было с ней тягостно и он спешил выйти из палаты. Но через пару часов мать позвонила и слабым голосом велела ему вернуться с нотариусом, она решила подписать завещание. Егор подсуетился, хотя, в этот воскресный день, услуги нотариуса обошлись в три раза дороже. Мать уже без фокусов все подписала, нотариус ушел, и Егор тоже собрался уходить. Мать смотрела в потолок и злобно повторяла: «Хрен ей, хрен ей… Ничего не получит…» Егор понимал, что речь идет о жене родного брата его отчима, для его матери – ненавистной, коварной, лживой и алчущей денег. Хоть и больно было это сознавать, Егору было совершенно понятно, что мать в последний момент отдавала деньги не ему, он просто подворачивался. Он был, разумеется, недостоин, но лучше, чем "она, эта сволочь", ее враг. Он уходил, говорил матери, что завтра приедет, но она, отвернувшись к стене, из последних сил все повторяла свое: «Хрен ей… получит она у меня. Сволочь». Ночью Егору позвонили из больницы, мать умерла. Боже, как это так? Умерла с этой последней мыслью: «Хрен ей…», так ничего ему и не сказав, не объяснив, почему он был такой несчастливый мальчишка, или, может быть, она этого не замечала? Всю жизнь Егор неистово верил, что мама его любит. Он так хотел, ей нравиться, но… не получалось. Ничего у них никогда не получалось.

В последнее время, как только Егор засыпал, ему снилась мать, и именно, мать умирающая, жалкая, но не смирившаяся, не желающая отрешиться от мыслей о деньгах, о "врагах". У Егора испортилось настроение. Он понимал, что у него невроз, тем более странный, что со смерти матери прошло уже больше года, и жизнь его с тех пор изменилась до такой степени, что мысли о прошлом должны были бы полностью вытесниться его новой реальностью. В Калифорнии его ждала жена, причем, он знал, что Лора его действительно ждет. Егор был этому рад. Может быть в первый раз в жизни, его кто-то действительно ждал. Но, он летел не в Лос Анджелес к Лоре, он летел сначала в Биарриц, а потом, поездом, в Ганновер, где ему хотелось увидеться с тетей Ритой, старенькой, бесконечно родной, любимой еврейской тетей, двоюродной сестрой отчима, которого Егор всю жизнь называл отцом, и который стал в одночасье, после маминой смерти – "никем". Рита, чужая ему по крови, понимала, жалела Егора, интересовалась его жизнью, и желала добра. Риту ему нужно было увидеть! Но зачем этот крюк в Биарриц? Наверное, это было прощанием со своей французской мечтой. Еще недавно он хотел купить в Биаррице дом, стать французом, наконец-то говорить по французски, дружить с соседями, приглашать к себе друзей, которым тоже дорога Франция. Хотя… каких друзей?

На душе у Егора стало тревожно: что он делает в этом самолете? Почему не летит к жене? Зачем оттягивает их встречу? Он хочет к Лоре, но ему страшно: а вдруг опять настанет между ними ужас прошедшего года? Ужас житья с совершенно чужой и неприятной женщиной под одной крышей, с воспоминаниями о Москве, снами о матери, с бесконечным, обсессивным чтением ЖЖ, мыслями о прошлом, о будущем, о деньгах, о бизнесе, за который Егор не знал как взяться. Биарриц был просто оттяжкой от решения своих проблем. Егор отдавал себе в этом отчет, но предвкушение Биаррица, одиноких прогулок по набережной, по крутым улочкам французской южной провинции, последняя передышка перед встречей с Лорой, казались ему желанными. Правильно он все-таки сделал, что решил сначала съездить в Европу. Ему надо было напоследок побыть одному, причем вдали от навязчивых, докучливых московских проблем, которые он все решил. Егор, в сущности, был горд собой. Он смог полностью освободить свою квартиру, выставить ее на продажу, и сдать все свои 9 пустых квартир жильцам. У него теперь была семья, и он смог обеспечить ее деньгами. Пусть это временно, но пока он – молодец и Биарриц заслужил. Во Франции он должен был быть один, Лора вряд ли была способна понять "его Францию", "симфонию в сером", красивую и несбывшуюся мечту юности. Он даже и не стал ей о заезде в Биарриц говорить, сказал только о тете в Ганновере.

Тележка с завтраком остановилась у его кресла и девочки заговорщицки Егору улыбнулись. Отлично: поднос с сыром, горячий омлет, лоток с курицей и тарталетка с запеченным персиком. Егор начал есть, настроение повышалось. Уж он в Биаррице напоследок перед домом погуляет! Интересно, что теперь для него "дом": Москва или уже Лос Анджелес? С этим пока ясности не было. Для людей "дом" – это где ждут родные люди. Но у него-то где родные? У него не было родных. Папа-отчим, больной и полубезумный, не хотел с ним знаться. Друзья оказались никакими не друзьями, их и приятелями-то можно было считать с большим трудом. Тетя Рита в Ганновере была слишком старая, уже, по-сути, ни на что не имеющая сил… А Лора, жена? Стала ли она настолько родной, чтобы считать домом место, где она его ждет? Или не стала? И станет ли? Все случилось слишком быстро. И однако, Лора уже не существовала сама по себе. Она будет матерью его дочери. Она носит его ребенка. Его первого ребенка, который у него появится в 50 лет. Сколько у Егора было подруг, но они все не захотели родить ему детей, а Лора захотела. Она показывала ему по Скайпу свой уже видный живот, там лежала его маленькая девочка. Лорино лицо светилось радостью, она трогательно задирала майку, чтобы он мог видеть их "девочку". Егора обожгла волна невыносимой нежности. Хотелось всем сказать, что у него будет ребенок. Но сказать было некому. Надо было дождаться встречи с Ритой. Егор виновато понял, что он и едет в Ганновер только, чтобы хвастаться Рите своим крохотным эмбриончиком на приблизительной фотографии ультразвука. Рита будет счастлива, а мать так никогда и не узнала, что у нее будет внучка. Ну почему ему, о чем бы он ни думал, всегда вспоминалась мать? Девочки с уже пустой тележкой ехали по салону и собирали подносы, а Егор еще ничего толком не доел. Он всегда ел медленно, не в состоянии сосредоточиться только на процессе, да и ел он мало. Остро захотелось курить. Он попросил налить ему еще кофе. И сыр у него оставался и масло, и кусок омлета. Он уже совсем было собрался отдать поднос стюардессе, но "услышал" в голове недовольный голос матери: « И кто это будет за тебя доедать? Мы с папой работаем, кормим тебя, а ты смеешь оставлять еду! Мне, что, все это теперь выбрасывать?». Дальше вариаций было немного, в маминых тирадах за столом всегда присутствовали "дармоед, дрянь, паразит…" и, разумеется, "будешь сидеть пока не съешь… " и непременно "за шиворот". Мама даже часто обещала вообще ему в следующий раз есть не давать. Егор вспомнил, как она ему говорила, когда он, голодный подросток, тянулся за третьей маленькой сосиской: «Ты, что? Хватит с тебя! Только и знаешь есть… Больше ни на что не способен.» Мать смотрела, сколько он кладет ложек сахара в чай, следила из скольких яиц он делает яичницу. Когда Егор стал постарше, он в таких случаях, гордо отодвигал тарелку, выходил из-за стола, и захлопывал дверь в свою комнату. Но замка там не было и мать обязательно приходила и продолжала читать ему занудные уроки морали, полные унизительных оскорблений.