Папина дочка

«Но ведь теперь ты взрослее, теперь ты знаешь, почём пуд соли в этой жизни, не так ли? Теперь ты не допустишь, чтобы с тобой когда-либо произошло нечто подобное?»

«Ни за что!»

«В таком случае будь паинькой и слушайся папу!»

Я ответила печальной благодарной улыбкой. От этой бесконечно грустной стоической гримасы теперь уже передёрнуло отца.

Он тоже вспоминал. Вспоминал бессонные ночи и безрезультатные поиски, изо дня в день изводившие его и без того отягощённую переживаниями душу. Вспоминал беспомощность и бессилие, рвавшие на части. Вспоминал…

К счастью, он так и не узнал всего, что произошло со мной там. Я не стала рассказывать всей правды. Ему ни к чему было это знать. Отцу и так досталось изрядно, а моя боль – пускай навсегда останется только моей, пускай навсегда будет похоронена в глубине маленького исстрадавшегося сердца.

– Спи спокойно, Лита!

– И тебе спокойной ночи, папа! – он обернулся, задержавшись в дверях всего на мгновение, и мне показалось, что в глазах его стояли слёзы.

Солнце пригревало по-летнему, выжигая бездонную глубину прозрачного неба. Озорные лучики ласкали лицо, принуждая щуриться, но я упрямо не отводила взгляд. Я смотрела и нежилась, ощущая на щеках их щекочущие прикосновения.

Земля и деревья за окном наливались живительной пестротой зелени. Люди неторопливо прогуливались, словно плыли в волшебном мареве сгустившегося воздуха. Даже машины бежали по улице чинно и неторопливо, играя надраенным блеском стекла и металла. Самая очаровательная пора, когда мир набирает краски и возрождается в буйном цветении всего и вся.

И я была счастлива. По-настоящему счастлива. Счастлива как никогда.

Секрет, видимо, заключался в том, что раньше бытие моё полнилось суетливой погоней в поисках себя самой, неукротимой скачкой обезумевшего от гормональной бури эго. Теперь же всё стало иначе. Я научилась смотреть и видеть, чувствовать и наслаждаться любым самым мимолётным мгновением, ибо оно было живительно прекрасно.

С отчётливостью прозрения осознала я краткость и хрупкость мига блаженства. Блаженства, которое таилось в беззащитной травинке и в величественном небосводе, в горной гряде у горизонта и в неустанной игре волн на берегу реки. В людях, порою жестоких и беспощадных, а иногда слабых и беззащитных. В словах и в мыслях, в улыбках, в слезах…

Я понимала, что не смогу удержать радость существования, если только не наполню ею саму себя, если сама не стану источником света в этом удивительном мире. И я готова была дарить безмерно, я готова была отдавать, ничегошеньки не прося взамен. Наверное, это и была Любовь! Любовь в глубинном смысле, во Вселенском понимании этого слова. И она безгранично наполняла моё сердце, жалуя отрадой.

Откуда-то справа внезапно прилетел комок бумаги. Он не больно стукнул меня по макушке и проворно отскочил на пол. По сторонам послышались нервические смешки.

«Ничего страшного не произошло, Лита, тихо, – приструнила я ещё не прорвавшийся словами в мыслях внутренний голос. – Это всего лишь дети. Маленькие безжалостные создания. Они ещё не нашли себя, и потому в отчаянии мечутся от одного порока к другому. Вспомни, совсем недавно ты и сама была такой!»

«Да, подруга, твоему самообладанию остаётся только подивиться. И откуда такая мудрость в твои-то годы? Аж противно!»

«Сгинь, мне без твоего ворчания куда краше», – я слегка улыбнулась и улеглась на руки перед собой. Я знала, что учительница не станет браниться. После моего возвращения преподаватели при встрече деликатно отводили взгляд, силясь не замечать, а если и смотрели, то с сочувственной брезгливостью. Так смотрят на больную бездомную собаку или на умирающего. Впрочем, это устраивало вполне. Меня не трогали, не вызывали к доске, делали поблажки при проверке контрольных и всячески одёргивали сверстников, если уж те слишком зарывались в своих потехах.

«Постой-постой, неужто ты так и оставишь эту выходку? В тебе не осталось и доли самоуважения, Лита!»

«Я не хочу больше слушать тебя. Никогда!»

Голос внутри меня презрительно фыркнул и до поры удалился в глубины бессознательного. Пожалуй, он был тем единственным, что последнее время донимало меня изрядно. Не то, чтобы с моей головой было что-то не так, по крайней мере, я очень рассчитывала на это, но раньше подобной ментальной словоохотливости за собой я не замечала.

«Что же, видимо, Лита, ты ещё не всё выплатила сполна по своим долгам…»

Однако я лукавила. Был ещё один момент в моей жизни, пожалуй, даже более существенный, который печалил и изводил до боли. После воскрешения из небытия (подобным образом, а не иначе обычно величала я своё спасение) мне так и не удалось наладить былые отношения с Кати. Она по-прежнему добро относилась ко мне, заботилась, когда я была слаба, но словно стена встала между нами. Скорее даже не стена, а стекло. Непробиваемое стекло, за которым всё видно, но ни к чему нельзя притронуться.

Мы больше не ходили домой вместе. Даже когда последние уроки у обеих заканчивались в одно время, она норовила убежать прежде, чем я приходила за ней. Порою я нагоняла её по пути, но на расспросы сестра лишь извинялась и страдальчески смотрела мне в глаза, как бы моля не изводить душевно, а я с пущей остротой чувствовала свой грех перед ней.

Среди всего, что я утратила, это, несомненно, явилось для меня наибольшей потерей. Всё остальное можно было пережить, можно было забыть или похоронить в закоулках подсознания под грифом «Больно. Не вскрывать», но ежедневное напоминание о собственном предательстве, об отчаянном необдуманном поступке, надломившим отношения с самым дорогим и близким для меня человеком… Это было невыносимо!

Однажды я попыталась просить у неё прощения, но из того так ничего и не вышло. Я стала оправдываться, а она совсем по-взрослому успокаивала меня. В конце концов, мы обе разревелись, однако в итоге всё осталось по-прежнему, и на следующий день она вновь была учтиво холодна, как мать. Тогда я впервые осознала, что есть вещи, которые уходят из жизни навсегда и никогда не возвращаются, словно вольные птицы, выпорхнувшие из нерасторопных рук.

– Эй, Лита, посмотри, что у нас для тебя есть! – услышала я краем уха, в очередной раз в конце дня с фанатичной надеждой направляясь по коридору к классной комнате сестры.

Я по обыкновению настолько была увлечена собственными мыслями, что едва ли оторвала бы взгляд от пола. Да и чем могли удивить меня бывшие приятели? Очередной скабрезной шуткой или непристойным предложением? Я к этому привыкла настолько, что относилась к подобным выходкам с рассудительной снисходительностью. Но в последний момент что-то таки заставило меня оглянуться.

Возбуждение нервным холодком пробежало по спине. Один из парней держал в руках рюкзак сестры, вызывающе скалясь кривыми зубами. Сама она смиренно стояла неподалёку, сложив руки на груди. Видимо, ждала, пока «дяди» натешатся.

– Отдай и уходи, – злобно выдавила я, пытаясь совладать с собственными чувствами. Фраза больно резанула слух, даже смешки на время затихли, чтобы продолжится взвинченным улюлюканьем. Чистой воды гиены!

– Так подойди и возьми, Лита.

– Не надо, прошу, – Кати бросила привычный страдальческий взгляд. Она была слишком умной девочкой, чтобы не понять, что будет дальше и чем всё это грозит обернуться. Однако, увы, было уже поздно. Я стремительно зашагала к парням. Вокруг, чуя забаву, начали собираться зеваки.

– Отдай! – взмолилась я остатками самообладания из глубин переполнявшей меня ярости.

– Сама отдайся! – выпалил кто-то слева, заливаясь хохотом от самопального каламбура сомнительного качества.

– Да что ты, она же заразная небось!

– Тогда, быть может, её сестрёнку?

– Лита, не надо…

– Иди в свою комнату, – строго процедил отец.

– Папа, позволь мне всё объяснить, – взмолилась я.

– Я не хочу ничего слушать. Просто иди в свою комнату, – с нажимом повторил он. Его тон не допускал возражений. Он едва сдерживал себя.

Я повиновалась, хотя чувства опрометью рвались наружу, требуя немедленной сатисфакции. Разбитая губа саднила, а горло сдавливали горькие рыдания. Ни перед кем я так и не подала виду, что мне больно или досадно, что сердце рвётся в муках на части, что душа вопиет от несправедливости и отчаяния. Быть может, я была неправа? Быть может, от меня ждали только одного – раскаяния? Увы, теперь этого не дано будет узнать никому.

К сожалению, сложившийся имидж не оставил мне возможности для достойного оправдания. Поэтому ситуацию обыграли таким образом, будто сверстники невинно пошутили, а я набросилась на них с кулаками. Вряд ли в моих силах было кого-нибудь серьёзно покалечить, но директор заняла непреклонную позицию. Она сказала, что ноги моей больше не будет в школе, и никакая бабушка со всеми её связями не сможет изменить этого решения.

Хуже всего, что она вызвала отца прямо с работы, и вылила на него всю грязь. Директор полтора часа расписывала мои прегрешения, действительно имевшие место и мнимые: мои слабые оценки, девиантное поведение, замкнутость и агрессивность. Даже курение помянула, хотя я давно уж завязала с этим. Она говорила, что не удивится, если узнает, что я употребляю наркотики или что связалась с какими-нибудь сатанистами. Бред, да и только! На меня списали все серьёзные происшествия в школе за последние два года, наградили таким букетом пороков, что в пору было бы вызывать экзорциста.

Отец молча выпил весь уготованный ею яд, а выйдя, произнес самую страшную фразу, вместо которой я готова была понести любое наиужаснейшее наказание и пережить любые лишения. Он сказал:

– Ты разочаровала меня, Лита.

Отец проговорил это с такой обречённостью, с такой горечью в голосе, что я хотела упасть на колени, лишь бы он взял свои слова обратно. Да что там, я целовала бы ноги директору, кому угодно, если бы перед ним за меня замолвили хоть одно доброе словечко.

«Я не такая уж и пропащая. Это всё неправда! По крайней мере, я не хуже любого из своих обидчиков. Только поверьте мне!» – рвалось наружу.

«Лита-Лита, ты так ничего и не поняла?»

«Уйди! Уйди, не сейчас!»

«Сейчас, сейчас, только сейчас! Самое худшее в тебе, Лита, так это то, что ты сама всё разрушаешь в своей жизни. А ещё, что ты безжалостно несёшь боль всем, кто тебя окружает. Причём, чем ближе человек, тем яростнее норовишь ужалить и вытоптать его душу».

«Это неправда», – робко парировала я, закусывая кулаки.

«Неправда? Шутишь, наверное, или просто не желаешь замечать очевидных вещей? Твоя мать ушла из семьи, которую любила, потому что не в силах была более мириться с твоим отвратительным поведением…»

«Она ушла не из-за этого!»

«А из-за чего же? Вспомни, как ты выводила её из себя всякий раз. Вспомни, как провоцировала ссоры с отцом. Это из-за тебя они расстались!»

«Нет!»

«Не «нет», а «о, Боже, что же я наделала!». Или у тебя вовсе нет сердца?»

Я заметалась по комнате, заламывая руки. Хотелось кричать, лезть на стену, сделать с собой что-нибудь, а прокурорский голосок внутри продолжал отчитывать:

«Об отце я и вовсе не говорю. Ему давно следовало избавиться от тебя. Самая большая ошибка в его жизни так это то, что он допустил твоё появление на свет. Насколько чище был бы мир без твоей смрадной душонки!»

«Она просто мстит ему за своё рождение, – новый голос в моей голове зазвучал иронически, брюзжа язвительностью. – А за то, что он, не жалея себя, нашёл и вызволил её – вдвойне!»

«О, да! Бедняга Герман. Не распознал уродину. Ему стоило бы благодарить небеса, когда ты сбежала! Но теперь за привязанность к тебе, паршивка, он расплатится сполна. Слышишь, как на кухне звенит стекло? Он опять пьёт, и вряд ли ему удастся справиться с этим ещё раз…»

«Папа, не надо!» – я бросилась к двери, но ноги подкосились, и я в бессилии сползла на пол. Горло перехватила судорога. Я даже не могла окликнуть, чтобы остановить его. Да и помогло бы это?

«Единственное, как подумаю о бедняжке Кати, так страшно становится. Что же эта малышка будет делать сама в этой жизни с отцом-алкоголиком и с сумасшедшей сестрой?»

«Оставьте меня! Замолчите. Этого всего нет!»

«Погоди-погоди, а сейчас она ещё будет доказывать, что с её головой всё в порядке. Это всегда так забавно звучит!»

«За что же ты так с сестрёнкой, Лита?»

«Я… я не…»

«Ты отвратительна!»

«Ах, если бы она была просто омерзительной ехидной! Хуже – она опасна для общества. Резать таких надо, резать по подворотням!»

Я опустила лихорадочно мечущийся взгляд. Сквозь мокрую пелену заметила окровавленный складной нож в безвольно повисшей руке. Его подарил отец, когда мне было примерно столько же, сколько сейчас Кати. Я, помнится, собиралась в летний лагерь, и это воспоминание было удивительно трогательно. Тогда всё ещё было в порядке. Теперь же – только грёзы. Горькие слёзы покатили по щекам.

Я слегка повела головой и обнаружила три или четыре глубокие раны на левой руке чуть повыше запястья. Из них на пол резво струилась горячая кровь.

«Мама будет недовольна, что я испортила ковёр», – промелькнула бесцветная мысль.

Понимание происходящего долго доходило до меня. Буря внутри как-то непроизвольно стихала, даря облегчение, истекала прочь с силами и жизнью заодно.

«Неужели я покончила с собой?!» – на мгновение я испугалась и встрепенулась, от чего перед глазами поплыли давние знакомые – тёмные круги, но потом сразу же успокоилась, вернувшись в уютное лоно полузабытья.

«Так и надо. Так давно должно было произойти. Ты освободила всех от себя… и себя тоже…»

Смысла противиться произошедшему не было.

«Спокойных снов, Лита!»

***

Я сидела на краю больничной койки, безучастно уставившись в угол, отделанный белым кафелем. За моей спиной было окно с унылым пейзажем, который приелся до отвращения. Солнце светило ярко, наполняя палату душными испарениями осточертевших лекарств.

Я никогда не любила больниц, теперь же едва ли не ненавидела, если бы только для этого были силы. Меня выписывали. Отец как раз заканчивал оформлять последние документы. Я уже переоделась и в одиночестве равнодушно ждала его возвращения.

Он почти не говорил со мной, хотя регулярно приходил проведывать. Приносил питательные бульоны, неизвестно кем приготовленные, покупал фрукты. Сидя у кровати, часто смотрел в то самое окно, пряча взгляд. Я тоже всякий раз отводила глаза. Я была благодарна ему, по крайней мере, за то, что не пришлось объясняться, а больше разговаривать нам было, по сути, не о чем. Впрочем, и так всё было понятно… или напротив, слишком запутанно. В любом случае слова не могли решить ничего.

Я всё ещё чувствовала слабость, ходила с опаской, ибо даже короткие прогулки по полупустым коридорам вызывали порою приступы головокружения и агорафобии. Руки, ноги мои долго оставались непослушными, словно я была заточена в этом теле, отстранённо наблюдая изнутри, из тюрьмы сознания. Эта темница стала чуждой и неуютной для меня, однако на что-то иное рассчитывать не приходилось.

Я не думала о своём поступке ни как о чём-то хорошем, ни как о чём-то плохом. Я вообще перестала думать, хотя, казалось бы, изрядное время, проведенное в одиночестве, весьма располагало к подобному коротанию досуга. Мне не хотелось мыслить, ибо это непременно вело к ещё большим страданиям. Теперь же внутри поселилась бескрайняя бездна пустоты, пожиравшей чувства и волю к жизни.

Левую руку мою всё ещё охватывали бинты. Раны плохо заживали, но мне до того не было дела. Единственное, о чём я действительно мечтала, так это избавиться от назойливого внимания медицинского персонала. Процедуры не сильно досаждали мне, однако психиатр, приходивший изо дня в день, донимал безмерно. С ним следовало говорить, а это было безумно тяжело. Тяжело и неприятно. И бессмысленно.

Хотела ли я домой? Я сомневалась, что в жизни моей ещё осталось место, которое могло бы называться этим словом. Я едва уживалась с куском плоти, который всегда считала собой, что уж говорить о стенах. Мне не было места в этом мире.

«Зачем меня спасли? Опять спасли. Я ведь сама сделала свой выбор!» – пускай это решение и было принято в состоянии аффекта, но теперь я всё больше сожалела о том, что смерть не успела освободить мою душу. Хотя, по большому счёту, мне было всё равно, ибо ничто не имело значения.

Я ещё не знала, что уже следующий миг не оставит и камня на камне от моей фаталистической невозмутимости. Это оказалась Кати. Она ворвалась в палату, распахнув скрипучую дверь. Неожиданно я поняла, что рада увидеть её, но на глазах девочки были слёзы. Она подбежала ко мне, за шаг замерла, потом ринулась в объятия.

Кати нервно всхлипывала, а я гладила её золотистые локоны. Слова как-то сами потекли наружу.

– Не плачь, милая! Всё хорошо. Теперь всё будет хорошо…

– Нет! – выкрикнула она и уставилась на меня огромными зарёванными глазёнками. – Ведь ты же не покинешь нас, правда?

– Правда, Кати, правда. А с чего ты взяла?

– Папа… папа сказал, что теперь ты не будешь жить с нами!

Я захлопала ресницами. Мне было невдомёк, что бы это значило. Я хотела отринуть её слова как пустую глупость. Видимо, она просто что-то не так поняла. Но странная тревога изнутри подсказывала приструнить опрометчивость.

– Когда он это сказал?

– Только что… И бабушка приехала, чтобы забрать тебя!

Всё внутри меня похолодело. Глаза наполнились солёной влагой и подёрнулись дымкой – сказывалась слабость.

– Не иди с ней, Лита, ладно? – умоляла Кати, не по-детски крепко цепляясь своими маленькими ручонками.

Я знала, что никуда уходить не хочу и не собираюсь. Я ещё не могла сообразить, что всё это значит, но сердце уже колотилось в сумасшедшем ритме. Я едва справлялась с дыханием.

«Кто бы мне объяснил, что здесь происходит? Почему он умолчал об этом?»

– Ах, вот ты где, маленькая проказница! – в дверях появился отец в белом халате, наброшенном на плечи поверх одежды. В мгновение он оценил ситуацию: и сотрясающиеся плечики Кати, и мой недоуменный взгляд.

– Когда ты собирался рассказать мне обо всём? – как можно более сдержано спросила я.

– Поверь, так будет лучше для всех нас!

– Для кого это «для нас»? Быть может, для тебя?

– Нет, Лита. Видит Бог, я не хотел, чтобы всё вышло подобным образом! Но… Я сделал всё, что мог для тебя. Я старался, чтобы всё как-то наладилось, но… ты же видишь, у нас ничего не получилось.

– И поэтому ты решил избавиться от меня?

– Не избавиться, нет, что ты, дочка! Я буду навещать тебя, мы с Кати каждые выходные…

– И куда же ты меня определил? – выдавила я язвительно. – Могу я хоть это узнать напоследок?

– Это школа. Очень хорошая школа. Школа-интернат религиозно-патриотического воспитания. Бабушка сама выбрала её для тебя. Ты же знаешь, она плохого не посоветует. Она всё устроит…

– Значит, детдом, – я сжала челюсти до зубовного скрежета.

– Это разные вещи! Тебе там будет хорошо.

– С такими же отморозками, как я сама… Ты это хотел сказать?

– Лита, не вини отца. Мы с ним и впрямь сделали всё, что в наших силах, – в палату вошла бабушка, одетая как всегда элегантно и строго. В лице её не было ни капли жалости, но именно это как раз и располагало безмерно. – После всего, что сталось, социальная служба слишком заинтересовалась тобой. В противном случае мы должны были бы расстаться с тобой навсегда.

Я смотрела на неё не моргая.

«Это что же получается, пока я здесь отлёживалась, они все решали за меня мою долю?»

– Я не хочу никуда…

– Поверь, деточка, у тебя нет выбора. Тебе это ещё предстоит усвоить, но в жизни меньше всего мы распоряжаемся именно собственной судьбой.

Она говорила сочувственно, но таким тоном, который не допускает возражений. Я осознала, что всё действительно очень плохо. Понимание этого на удивление придало силы. Я громко выдохнула, и вся боль провалилась глубоко внутрь. Я собралась и посмотрела на бабушку почти беспристрастно. Почти…

– И сколько времени у меня осталось?

– Нисколько. Мы поедем сейчас.

– А мои вещи?

– Я собрал их, – проговорил отец глухо и подавлено.

– Ты можешь попрощаться. В этом я не стану торопить тебя, – грациозно развернувшись, бабушка чеканной походкой направилась к выходу. – Как закончите, Герман, проведи её вниз. Я буду ждать в машине.

– Хорошо.

Она покинула палату. Воцарилась жутковатая, неловкая тишина. Только Кати едва слышно всхлипывала у меня на коленях.

– Прости, Лита! Прости, если сможешь. Я… мне очень жаль, что так вышло, но…

– Не надо слов, Герман, – впервые я назвала отца по имени. Я чувствовала, что теперь свободна от того, чтобы считать себя его дочерью. Просто человек из прошлого, человек, которого я когда-то очень хорошо знала. Хорошо, да недостаточно.

– Ты… ты права…

– Заботься о Кати. Я надеюсь, ей достанется куда лучшая участь, чем мне. Прощай, маленькая! – я обняла сестрёнку. Вдохнула напоследок на память любимый запах её тела и встала. – Не поминайте лихом и без обид, если что не так!

Я козырнула и пошла к двери. Не было смысла тянуть с расставанием, если уж злодейка судьба так раскрутила колесо фортуны. Слишком больно было переживать эти минуты разрыва, тем более, у меня почти не оставалось сил.

Я толкнула дверь и сделала решительный шаг. Шаг в новую жизнь. Шаг для того, чтобы…

Прямо напротив меня стояла мать. Так и не решившись войти, она, тем не менее, услышала достаточно. Мать прикрывала лицо руками и вздрагивала всем телом, ладонями гася горькие всхлипы раскаяния. Влага сочилась меж тонких изящных пальцев. Да, на ней красовались новые вещи, она сменила причёску, но разве можно было ошибиться? Это была она!

– Ма… мамочка?

– Простите… меня.

– Мамочка! – закричала я с нескрываемой искренней радостью, как в детстве, и бросилась в объятия. Отец и Кати рванули из палаты следом. Обнявшись, вчетвером мы опустились на пол.

Я плакала, как никогда прежде. Это было всё! Всё, что накопилось, всё, что пережито, всё, что не удалось забыть. Я плакала, и слёзы благодатной росой смывали наносное, страдания и боль. Я никого не винила, мне не было страшно. Я просто плакала, благоговейно ощущая тепло родных тел, и это было то, что я искала и к чему буду стремиться всегда…

И пускай тогда я не знала, уготована ли мне участь стать плохой девочкой или же я найду в себе силы быть хорошей, но одно было понятно наверняка, что этих крепких объятий и этих искренних слёз я не променяю ни на что на свете. Даже если бы Вселенная сыграла шутку и дала мне шанс вернуться назад, я бы с точностью повторила всё, дабы не дать ни малейшего шанса нарушить хрупкую идиллию этого драгоценного момента. Что у меня было в прошлом? Холод и пустота. Что у меня есть сейчас? Тепло и любовь.

***

Спешите любить! Спешите дарить любовь тем, кто близок!

Спешите, чтобы не было поздно и мучительно больно…

Как, вы ещё здесь?