Папина дочка

«Что я понимаю? А что тут понимать?»

Я едва сдержалась, тем не менее, всё же промолчала, только встала и решительно направилась прочь, однако отец опять остановил меня.

– Пусти, – прошипела я, сбрасывая с плеча его тяжёлую руку.

– Я ещё не закончил!

– Зато мне уже надоело слушать! – я рванула вперёд, но он перехватил меня и отшвырнул обратно. Я оступилась и упала на пол, уставившись на отца перепуганными глазами. На какой-то миг показалось, что он тоже испугался…

Я шла по набережной, хмуро глядя себе под ноги. Окружающий мир будто вовсе пропал для меня, исчез, растворился в пелене, застилавшей раскрасневшиеся глаза. И только шум прибоя исподволь изводил неукротимое пламя ненависти в душе. Руки мои всё ещё тряслись, а губы были самозабвенно сжаты. Сжаты до боли. Сжаты, дабы не проронить ни стона едва сдерживаемых рыданий.

«Как он посмел! – левая щека по-прежнему горела. – Выходит, ему можно напиваться едва ли не каждый божий день, а я должна радоваться жизни, ничего не замечая? Неужто не понятно, что я такой же человек, как и все, что у меня тоже сердце не каменное? И если отцу тяжело, то мне тяжелее вдвойне. Он – взрослый мужчина, и не в силах держать себя в руках. Так что же, спрашивается, можно требовать от меня? Почему эти взрослые столь эгоистично считают, что только они могут по-настоящему испытывать боль?»

Я спустилась к самой воде и села на холодную бетонную тумбу. Ветер, пропахший тиной, был здесь куда крепче. Он вмиг растрепал волосы и, минуту спустя, вероломно пробрался под одежду. Я замёрзла, но упрямо не хотела уходить. Короткие суетливые волны настойчиво бились о неприступный камень. Где-то вдалеке за спиной одна за другой проносились машины. На набережной было безлюдно, и потому я полюбила бывать здесь, бывать всё чаще и чаще.

Я неловко похлопала по карманам, потом сунула дрожащую руку в рюкзак, пока не нашарила пустеющую пачку. Оттуда предательски выглянули две измятые сигареты.

«Долго не просидишь, придётся бежать в магазин. Впрочем, так даже лучше, потому что, если удастся наскрести денег, можно будет взять бутылочку пива, и тогда смысла идти в школу уже не останется вовсе».

Я жадно, до боли в лёгких, затянулась и стремительно выпустила ядовитую струю дыма. Почему-то стало легче.

Клубящийся зловонный дым. Стальной монолит неба. Серые дома на противоположной стороне реки. Обугленные остовы голых деревьев. Бесцветный мир. Бессмысленная жизнь.

Бессмысленная как всегда… но теперь ещё и пронзительно беспощадная!

Из растерзанной груди сердце выскочило и упало на шершавый бетон. Оно по-прежнему мужественно сжималось, но острые камушки при этом всякий раз оставляли на нём жестокие ссадины, безжалостно раня нежную плоть.

«Бедное маленькое сердце, откуда в тебе силы терпеть эти раны? Как в тебе способно вместиться столько боли? О, Господи! Почему ты так безжалостен, так ненавистен ко мне? Почему обрёк на эти муки? Почему? Почему… Почему!»

Я громко ревела, сотрясаясь всем телом. Слёзы залили лицо, и их стало более бессмысленно утирать промокшим насквозь рукавом. Распухшие, прокушенные в пылу губы кровоточили… но сильнее всего кровоточило бедное маленькое сердце.

А в руке дымилась дотлевающая сигарета…

***

Говорят, что время лечит… Время ничего не лечит! Оно лишь увлекает в безумном водовороте жизни, оставляя боль позади. По закону перспективы издалека беды и несчастья всего лишь кажутся меньше. Если только настырный взор, обращённый назад, в нерадивую годину, не возвратит их вновь в пределы мировосприятия.

Миллиарды беззащитных людишек на планете, несущейся сквозь ледяную бездну Вселенной, словно ветхозаветный Лот, страшась оглянуться, бегут от своих Содом и Гоморр, и безжалостный ветер спекает кровь на ранах исстрадавшихся, истерзанных сердец. Увы, это единственное забвение, которое может пожаловать время… но вряд ли трепещущий в агонии станет уповать на большее.

– Эй, Лита, иди к нам! – послышалось грубое со стороны школьной площадки. – Сестрёнку тоже можешь прихватить.

Ребята язвительно загоготали, упиваясь собственной бестактностью. Они обменивались колкими замечаниями вполголоса, ехидно пялясь и попеременно сплёвывая на землю.

Кати страдальчески посмотрела на меня.

– Никуда я не пойду, солнышко, – пришлось сказать тихо, но достаточно твёрдо для того, чтобы унять её беспокойство.

– Никогда-никогда?

– Никогда-никогда, – я расплылась в невольной улыбке и с нежностью коснулась золотистой макушки девочки. Разве могла променять я блеск глубоких ангельских глаз на большее из того, что способны были предложить остальные, даже все вместе взятые?

– Постой, принцесса! Ну, хоть вечерком загляни, у Брюса сегодня отменная вечеринка намечается, – чуть разбавив тон просительными интонациями, не унимались ребята. Порою они становились назойливыми до безобразия, но меня это нисколько не беспокоило. Впрочем, их претензии не были безосновательными – я уже неделю как игнорировала компанию. Парней это, ясное дело, задевало и нервировало, но мне их волнения были индифферентны, ибо отныне у Литы Корош появились дела поважнее.

Конечно, я не могла заменить Кати мать, не стоило даже пытаться, но любила её не меньше, а то и больше. Я не знала, как малышка переживала происходящее, по крайней мере, мне никогда не доводилось видеть её в отчаянии. Одному богу известно, какие кошки скреблись при этом у неё на душе. На собственной шкуре прочувствовав боль утраты, ни дня не переставая думать об этом, я не могла позволить сестре испытать всю скорбь безотрадного одиночества, безысходности и беспомощности.

«Если в моих силах в этой ситуации сделать для неё хоть что-нибудь, я не могу поступить иначе. Пускай никто не оказался в первые тяжёлые дни рядом со мной, но я не допущу, чтобы теперь она чувствовала себя столь же покинутой!»

В заботе о Кати я унимала и собственную боль. Ощущение ответственности за этого маленького человечка придавало силы, наполняя душу желанием жить. Жить хотя бы для того, чтобы иметь возможность защитить её, вовремя подставить плечо.

Когда я осознала эту свою миссию с отчётливой ясностью прозрения, попутно стала замечать, что кое-что вокруг, как бы мистически это ни звучало, постепенно налаживается. Даже отец напивался последнее время всё реже, и это дарило зыбкую надежду на то, что жизнь наша после ухода матери однажды-таки приостановит своё стремительное падение в пропасть.

«Ах, как хотелось бы верить!»

Солнце застряло на полпути к горизонту и, вызолачивая ресницы, озорно ласкало уголки глаз проворными колючими лучиками, распадавшимися миллионом радужных оттенков. Ярко-лазурное небо полнилось глубиной и неукротимой энергией бытия, изливаясь долой дождём жизнеутверждающей благости. Непримиримая весна удало шагала по улицам, а сырость и грязь, неизменные спутники городских пейзажей, теперь боязливо жались по подворотням. Мир ретиво чистил пёрышки, проснувшись от опостылевшей зимней спячки. Жизнь повсюду расцветала в надежде на буйство красок, и нам тоже не оставалось ничего, кроме как продолжать жить… Жить!

Я распахнула окно и уселась на подоконник. В комнату ворвался лёгкий озорной ветерок. Он прошмыгнул по закуткам комнаты и, видимо не обнаружив для себя ничего интересного, так же проворно умчался прочь. Утомлённый город медленно тонул в полумраке сумерек. Начинало свежеть, впрочем, как всегда на закате в эту пору года. Кромка на западе ещё рдела мягкими тонами багрово-алого, подсвечивая с полдюжины эфемерных облачков, сиротливо разбросанных по небу.

Вечерняя звезда робко подморгнула одиноким глазом, ответив приглушённой вспышке зажигалки. Сигаретный дым наполнил душу покоем и удовлетворённостью. Извиваясь и клубясь в медитативной отрешенности, уносил он в бездну бесконечной выси усталость и суету дня. Несмотря на прохладу, здесь и сейчас я чувствовала себя настолько уютно, настолько комфортно, насколько только может ощущать человек.

Отец задерживался, но так даже лучше. Я успела не только приготовить ужин, запах которого сейчас манящим ароматом разносился по квартире, но и немного прибралась. Посидела с сестрой над уроками: толку от меня было маловато, но зато вместе отлично провели время, тем боле, что Кати в итоге вполне управилась сама.

Приятное чувство выполненного долга гордостью наполняло моё естество. Трудно поверить, насколько славно можно было ощущать себя только из-за того, что поступаешь так, как следует, правильно, по воле сердца. Да и кто знал, что сердце моё может пожелать заурядной бытовухи и от этого ещё получать удовольствие. Причём, что самое поразительное, это удовольствие совсем не грозило омрачиться впоследствии больной головой или приступами тошноты наутро.

Я с упоением принялась строить планы на будущее. Впервые за много дней! Столько всего предстояло сделать, столько наверстать. Как бы абстрактно и высокопарно это ни звучало, но непременно хотелось стать хорошей. Хорошей – в общем и в частности. Взяться, к примеру, в конце концов, за учёбу, ведь некогда я не так уж и плохо училась, или…

В этот момент строгий мужской голос внезапно окликнул меня снизу. От неожиданности я едва ни рухнула с подоконника.

«Как не вовремя!»

Отец, подбоченившись, стоял напротив окна. Я непроизвольно ринулась с сигаретой в комнату, потом обратно. Впрочем, уже можно было не суетиться.

«Поймал, как говорится, на горячем. Ах, бедные мои ушки!»

Щелчком я отправила сигарету далеко в кусты, головой прислонилась к раме и принялась хоронить приятный вечер и упущенный шанс преобразиться к лучшему.

Я горько плакала, уткнувшись носом в подушку. Горько не от боли, а от обиды. И обида эта буквально испепеляла душу мою изнутри.

«Почему ты так несправедлив ко мне? Я ведь всё сделала, чтобы было хорошо. И это «хорошо» было, пока не явился ты! Ну и что, что я курю? Мало ли за кем какие грешки водятся? Ты ведь тоже ведёшь себя далеко не лучшим образом, а с кого другого, извольте, брать пример?»

Я раз за разом перебирала все уже озвученные доводы и придумывала новые. Да, в этот вечер я была куда более словоохотлива, чем когда-либо прежде. Наверное, потому что ощущала собственную правоту. Если и не правоту, то, по крайне мере, право на снисхождение. Я же так старалась всё сделать правильно!

Но он просто не захотел слушать. Отмахнулся от всех моих аргументов разом, не сдерживаясь в выражениях, отчитал и закатил оплеуху. От него опять разило спиртным, поэтому спорить было бесполезно.

Я по-настоящему возненавидела его!

«Тварь! Алкоголик! Да какое ты вообще имеешь право что-либо требовать от меня?»

Я поднялась и села, до дрожи стиснув губы. Руки ожесточённо сжимали постель. Кожа побелела, обтягивая костяшки пальцев. Меня трясло от ярости, застилавшей сознание. Если бы я только могла противостоять ему, если бы имела возможность противопоставить хоть что-нибудь!

В бессилии так и подмывало сделать что-то назло, какую-нибудь откровенную пакость. Причём исключительно для того, чтобы заставить его всего на миг задуматься о безосновательности, циничности собственной деспотичности. Увы, я была не настолько коварным созданием, чтобы сейчас с ходу в пылу придумать что-либо в таком роде, пускай даже самую малость.

От эмоционального напряжения захотелось курить.

«Какая теперь, к чёрту, разница!» – я расплылась в ядовитой ухмылке и достала из тумбочки новую пачку, нервно распаковала её и сунула в рот сигарету. Подошла к окну, замешкав всего лишь на мгновение.

«Быть может, не стоит вести себя столь опрометчиво? Быть может, всё ещё наладится? – промелькнула предательская мысль, но тут же утонула в водовороте гнева. – С ним? Никогда! Никогда в этом доме не будет лада!»

Я, кажется, даже начала понимать мать, почему та ушла. Но она сдалась слишком быстро, ибо мне достался куда более отвратительный вариант, чем ей. Отец хоть и прежде был занудой, но до этого, как минимум, никогда так не пил… и не дрался.

«Вот заберу Кати, и уйдём от него. Оставим подыхать одного в старости!»

С третьей попытки, изнывая от нетерпения и попутно проклиная собственную неловкость, я, наконец, прикурила сигарету.

«Лита, дурочка, очнись! А на что ты будешь жить?»

«Я найду работу».

«Да кто тебя возьмёт, и что ты вообще умеешь делать?»

«Что-нибудь придумаю».

«Что ты можешь придумать? Собой торговать?»

«Да пошла ты!»

«Сама пошла!»

– Лита, твою мать, ты опять куришь? – отец принялся ломиться в запертую дверь. – Ты так ничего и не поняла, паршивка?

Он колотил с такой силой, что, казалось, дверь вот-вот слетит с петель.

Сердце судорожно сжалось. Адреналин ударил в виски. Недолго думая, я покрепче зажала сигарету зубами, перекинула ноги через подоконник и, придерживаясь за опасно скрипевшую под тяжестью тела раму, принялась поспешно карабкаться наружу. Ноги почувствовали узкий край решётки окна снизу, я перевела дыхание и продолжила спуск. Глаза застилала пелена ярости и отчаяния. Это придавало смелости и сил, но в итоге я всё-таки сорвалась и, не издав ни звука, полетела вниз. Только при падении воздух шумно вырвался из лёгких. Сигарета кувыркнулась в потоке воздуха и упала в траву возле левого уха. Благо, всего второй этаж. По-моему, я ничего существенно не ушибла, однако тогда даже перелом вряд ли остановил бы меня.

По городу я бродила недолго. Слишком быстро морозная ночь загнала меня на знакомую территорию. Я сидела на вкопанной в землю покрышке, поджав ноги к груди. Самым худшим было даже не то, что я не догадалась прихватить что-нибудь потеплее из одежды, а то, что ушла босиком. Сколько ни пыталась согреть пальцы на ногах, они окончательно окоченели, настолько, что я перестала чувствовать их.

Гнев истлел. Его сменил страх. Страх от осознания собственного поступка. Мир распахнул передо мной безмерную пасть приволья с жадно поблескивавшими клыками безысходности. Он ужасал безжалостностью, словно безучастием хищника к судьбе загнанной жертвы.

Сигареты больше не помогали бороться с роковыми предчувствиями. Кроме того, чтобы плакать, делать было совершенно нечего, но я уже истратила месячный запас слёз, окончательно продрогла и теперь остекленевшим взглядом беспомощно глядела ввысь.

Безумно глубокое иссиня-чёрное небо завораживало, однако величие на сей раз не столько влекло, сколько угнетало. Среди звёздной бесконечности парило безотрадное одиночество. Не в силах терпеть его, я уставилась в землю и тут же представила себя малой песчинкой на берегу океана, который словно застыл перед тем, как обрушиться сокрушительной волной. Волной, которая с лёгкостью сметёт меня в тёмную холодную пучину – прочь от света и тепла, прочь от всего, чем я жила прежде.

Я поднялась, размяла затёкшие ноги, тяжело вздохнула и пошла. Следовало признать своё поражение. Что же, я – пустое место, ничто, ничтожество.

«Как жаль, Лита, как жаль…»

В этот момент неожиданно стало понятно, что я ни за что не вернусь, пускай даже умру на проклятом школьном дворе. Что-то физически ощутимое мешало мне сдаться, покориться воле отца. Возможно, впервые я по-настоящему ощутила Себя. Это было странное, щекочущее чувство.

Увы, оно длилось всего мгновение…

Я вернулась обратно, села, снова встала. Отчаянно взмахнула руками. Меня затрясло. Я едва не завопила от безысходности, но идти было откровенно некуда, а оставаться – невыносимо.

«Почему же некуда? – вдруг проснулся иезуитский внутренний голосок. – Где-то неподалёку, если не изменяет память, сегодня «отменная вечеринка намечается», не так ли?»

«Но я же обещала Кати…»

«Ты её уже предала! Ты ничем не лучше своей матери. Ты бросила свою маленькую сестрёнку, и потому неважно, как низко падать теперь».

«Всё равно это неправильно! Тем более, я не хочу к ним».

«У тебя есть лучшие предложения, милочка?»

«Не называй меня так!»

«Ты предпочтёшь окоченеть здесь?»

К этому времени у меня уже зуб на зуб не попадал. Я поняла, что едва ли долго удержусь на грани. Да и стоило ли?

«Но в таком виде…»

«Ах, какие же мы стыдливые!»

– Оставь меня в покое! – от беспросветности положения я закричала в голос и заломила руки. Дрожащими пальцами достала последнюю сигарету, сунула в рот. Пустой желудок в отвращении судорожно сжался. Голова снова поплыла. Я была на грани обморока.

«Что мне делать? Что же мне делать?»

«Ты знаешь ответ!»

«Нет!»

Алкоголь тошнотворной пеленой окутывал сознание, балансировавшее на хрупком рубеже беспамятства. Где-то на периферии бессвязно гремела музыка, должно быть, очень громко, но я могла это только предполагать. Вокруг мелькали лица, по большей части, незнакомые. Мне было плохо физически, зато душевную боль сковала анестезия бесчувствия. Какое-то время я ещё помнила, что у меня всё исключительно плохо, даже, кажется, пыталась это кому-то втолковать, однако едва ли могла теперь объяснить причину душевного кризиса.

«О Боже, как я устала! Когда же всё это закончится?» – после выпитого и выкуренного тяжелее всего было просто дышать. Быстрые неглубокие вдохи сменялись не менее стремительными сиплыми выдохами – и всё это через силу, ибо удушье тут уже сдавливало грудь. Пожалуй, затруднения в этом бесхитростном акте сейчас как раз и вызывали наибольший дискомфорт.

Я попыталась приподняться. Из того ничего не вышло – тело отказывалось слушаться меня. Две безуспешных попытки совершенно изнурили, потребовалось какое-то время, чтобы восстановиться. В итоге я даже немного задремала. Кто-то потянул меня за руку, но я отмахнулась и нечленораздельно выругалась.

Похоже, что мне пора было уходить. Я понимала безосновательность и спонтанность данного решения, но с навязчивым влечением поделать ничего не могла. Надо было идти.

«Знать бы куда?»

Я рванула вперёд что было мочи. Видимо, недооценила собственный потенциал, потому и улетела далеко на пол. Отовсюду послышался животный смех. Стоя на четвереньках, кажется, я тоже придурковато скалилась. Кто-то помог подняться, и я с радостью повисла в спасительных объятиях. Меня повели.

«Какое счастье! Сейчас меня уложат баиньки. Какие же вы всё-таки милые люди, как я вас всех люблю!»

Я тяжело рухнула на кровать и поняла, что такое блаженство. Измученное тело наконец-то предалось расслаблению. Неописуемый головокружительный смерч понёс меня сквозь пространство и время, растворившиеся в безумной пляске светотени. Чтобы хоть как-то оградить себя от неукротимой гонки воспалённого сознания, захотелось свернуться калачиком, но что-то тяжёлое уже прижимало меня сверху. Я почувствовала смрадное дыхание у своего лица.

«Какого чёрта?!»

– Нет!!!

Я попыталась вырваться, но быстро растратила мизерные остатки сил. Цепкие пальцы полезли туда, куда не следовало…

***

– Ли-та, – одними губами прочитала по слогам короткое слово, выведенное неровными буквами на стене. Рядом были нарисованы короткие вертикальные линии, которые значили, видимо, что я нахожусь здесь уже давно. Попыталась счесть их, но сбилась, попробовала снова и с досадой осознала, что, похоже, утратила ещё одну способность.

Я многого лишилась из того, что было дано мне прежде. От этого становилось бесконечно грустно, однако слёзы давно иссякли, ибо не утоляли более жажды души. Для того теперь оставалось только беспамятство.

Продушившийся немытыми телами, короткий сбившийся матрац в углу стал моим домом, единственным местом, где в забытьи или, как сейчас, притворившись спящей, на непродолжительное время можно было скрыться от жестокого мира. На непродолжительное время, пока я ни для кого не была нужна.

Сверху упала полупустая бутылка, и я шарахнулась от неё к стене.

– Твою мать, тварь неуклюжая! – где-то сверху закопошились. – Эй, хватит дрыхнуть… как там тебя!

Я неподвижно замерла, надеясь, что меня оставят в покое, но было уже поздно. Кто-то неповоротливо опустился рядом и требовательно потянул за плечо.

– Вставай, принцесса! Вставай! А, впрочем, чёрт с тобой… и так управлюсь!

Обладатель голоса натужно засопел перегаром. Собрав воедино остатки сил, я проворно выкарабкалась из-под него, попыталась встать, споткнулась – ноги плохо держали меня, и, пошатываясь, бросилась к выходу.

– Куда ты, дрянь! Постой!

К счастью, я уже оказалась в соседней комнате. Здесь было темно и сыро. Впрочем, в любом случае головокружение и непроницаемая пелена слабости мешали мне сориентироваться. На ощупь продираясь к выходу, я проковыляла через пугающую невнятными образами тьму. Перед глазами с удвоенной прытью заплясали ядовитые разноцветные круги. Я толкнула дверь, по счастью, незапертую, и буквально вывалилась в коридор, залитый густым серым светом. Его вязкость преодолеть сил не осталось вовсе, поэтому, негромко всхлипывая, я отползла к батарее и забилась в угол.

Из комнаты слышались ругательства и животный смех.

Я притаилась, дрожа всем телом и безумно алча провалиться хоть в самый ад.

В сказочном вальсе в воздухе плясали крошечные пылинки. Их дивный танец заворожил и очаровал меня. Из замусоленного разбитого окна сверху струилась живительная прохлада. Я даже боялась дышать, настолько её запах был прекрасен после затхлой вони помещения. Сознание остановилось, будто замерло в коме. Последнее время так бывало всё чаще и чаще. Я знала, что однажды уйду в это состояние навсегда. Это дарило слабую, но надежду.

Неожиданно на горизонте ощущений возникло что-то новое. Я едва ли могла адекватно воспринимать окружающую действительность, но это было нечто, чего раньше здесь никогда не было. Наверняка память играла со мной очередную злую шутку, ибо загадочное чудилось чем-то из давно почившего прошлого, того, о котором я даже боялась вспоминать – то ли было оно со мной, то ли просто грезилось. Но это было нечто неимоверно тёплое и дорогое, отчего слёзы впервые за много дней заструились по грязным щекам.

– Лита?! – услышала я сдавленный полустон-полукрик, полный удивления, боли, негодования и радости одновременно. Сердце моё истошно сжалось, тем не менее, я никак не могла припомнить голос.

– Лита, девочка моя! – человек отчаянно бросился ко мне. Я по привычке отпрянула и вжалась в стену. Он на мгновение опешил, но потом медлительно присел и бережно протянул руки. – Ну же, Лита… Иди сюда. Не бойся. Теперь всё будет хорошо!

Я подалась немного вперёд, но тело как-то странно затряслось, сопротивляясь воле. Оно не могло двигаться дальше. Слёзы нескончаемым потоком катили из глаз, однако я не в силах была даже шелохнуться. В этот момент, ужасной болью отразившись в голове, словно лопнула плёнка, всё это время застилавшая сознание. Я наконец-то прорвалась. Я вырвалась!

– Папочка, забери меня отсюда, мне здесь очень плохо! Я буду себя хорошо вести. Забери меня. Пожалуйста!

***

Отец утомлённо присел на край кровати и потянул ненавистный узел галстука. Преимущественно он избегал официоза в одежде, и потому в костюме чувствовал себя не в своей тарелке. Усталость сквозила во всём его образе: в ссутуленных плечах; в морщинках как никогда обильно проступивших вокруг глаз; даже густые волосы, подёрнутые лёгкой дымкой седины, сегодня казались куда светлее.

– Я переговорил с директором, – было понятно, что разговор выдался далеко не из лёгких. – Ты сможешь вернуться в школу со следующей недели.

– Папа, я не хочу туда возвращаться.

– Лита, не начинай опять! Мы, кажется, это уже обсуждали.

– Какой смысл заканчивать учебный год, если меня всё равно не переведут в следующий класс?

Вместо того чтобы рассердится, лицо его неожиданно расплылось в доброй снисходительной улыбке. Глаза засветились умилительными тёплыми лучиками.

– Видимо, ты уже совсем поправилась, раз начинаешь перечить мне.

Я виновато потупила взор и уставилась на одеяло, кончик которого всё это время нервно теребила в руках.

– Прости, папа. Я пойду в школу.

– Вот и умница, дочка. Только пообещай, что будешь стараться.

– Обещаю.

– И позвони бабушке. Без её помощи я бы никак не справился, – бабушка работала старшим инспектором учебных заведений при министерстве образования. Связей её вполне хватило бы не только для такой безделицы. Но если уж отец обратился к ней, дела мои были откровенно плохи. Впрочем, при таком протекторате шансы не отстать от сверстников переставали казаться чем-то эфемерным. В моих силах наверстать упущенное, тем более, что этого так вожделел отец. А подвести его после того, как он спас меня, я просто не могла.

В этот момент я с содроганием припомнила всё, что со мной произошло тогда. Вернее, пережила вновь все те обрывки ощущений-воспоминаний, которые то и дело обжигали меня холодным потом, которые кошмарами не давали спать по ночам и порою вводили в ступор даже среди дня.

«О, как же невыносимо ужасно это было! И какой беспробудно глупой дурочкой я была! Я позволила им осквернить, терзать себя, запятнать мою душу и тело. Я сама предала себя! Утопила свою жизнь в боли и муках. Зачем? Глупая, глупая беспечная девчонка!»