Зершторен

Хотя о каком интеллекте может идти речь, если до сих пор великое множество людей уверует в экстрасенсов, знахарей и гадалок! И я уже не говорю о том, что многотысячную публику сейчас просто невозможно переубедить в том, что телевизионные ток-шоу – сугубая постановка с актёрами и заранее оговорённым сценарием.

Своей трилогией Джеймс лишь подтвердила правдивость легенды о том, что нашим благовоспитанным эмансипированным дамочкам порой сильно не хватает знатной дральни.

Возвращаясь к главной теме, он продолжает свою мысль:

– Теперь понимаете, – обращается он к писателю, – что не за горами то время, когда порно станет элитарным искусством, и уже тогда – и только тогда – постмодернизм достигнет своего пика.

Раньше святое и непристойное было тождественно, говорит он. Это потом, по прошествии лет, люди извратили суть любви до степени запрета. И, наверное, писатели и режиссёры, фон-триеры и джеймсы, не виноваты в том, что толпа повелась на их гнилую приманку. Виновата сама толпа, для которой слова «вагина» и «пенис» приобрели одновременно характер табу и характер сакральной мантры, от которой их и прёт и от которой они краснеют. Одновременно стыдятся и льнут… А рекламщики пользуются этим противоречием.

Эти тёти и дяди, потомки пуритан, – они хотят, чтобы искусство стало сахарным, до блевоты приторным, стерильным. Хотят вогнать искусство в жёсткие рамки, не разумея, что позиция постмодернизма, непререкаемой стилистики XXI века, и заключается в отсутствии каких бы то ни было рамок. Ограничение там одно – и то условное: фантазия того, кто этот постмодернизм делает: писатели, живописцы, кинематографисты и прочие.

Искусство перестало сеять светлое, доброе, вечное. Теперь оно сеет мрачное, озлобленное и неискоренимое.

Всё то, что копилось в людях на протяжении тысячелетий.

Постмодернизм – это плотина – нет – это поток, который эту плотину запретов прорвал, поток накипевшего злословия, поток горячей пены, кипяток, который подогревался многие годы, пока всё то, что нагнеталось и развивалось тайно внутри у сотен, не выхлестнулось в виде нынешнего искусства, смелого, безбашенного и истеричного. Шокирующего.

Мой друг смотрит, как девушка-актриса туже затягивает пояс махрового белого халата и идёт пить чай с оператором. Провожая её взглядом до импровизированной кухни, он говорит:

– Эти горе-проповедники, что ратуют за то, чтобы наконец отговорить этих девушек участвовать в съёмках эротики, просто не могут понять, наверное, не зная сути проблемы, что им, девушкам, очень сложно найти иную работу, если они уже хотя бы один раз поучаствовали в таком. Я ни в коем случае не призываю молодых девочек участвовать в этом гадючнике, по-другому и не назвать всё это свинство. Наше дело требует самоотречения от актёров и самопожертвования. И в первую очередь, конечно, от девушек. Она (он кивает в сторону той девушки-актрисы) попала сюда случайно. В своё время её изнасиловали шестеро человек, сняли всё это на видео и выложили в интернет. Она заявила на них в полицию – благо, что у неё не случилось стокгольмского синдрома. Их осудили. Видео, конечно, попытались удалить, но за то время, что длился процесс, видео успело перекочевать в сотни и тысячи компьютеров. Ролик разнёсся по множеству сомнительных сайтов. Один кошмар, вроде как, закончился. Очередной только начинался. На каждом новом месте, куда бы она ни устраивалась работать, находился хотя бы один задрот, прознавший об этом тридцатиминутном видео, где над этой бедной девочкой (он глядит на неё, не моргая; смотрит, как она небольшими глотками попивает чай из маленькой белой чашечки и беседует с оператором) издевались шестеро пьяных выродков. Когда же она пришла к нам на кастинг, то сразу показала нам это видео. С тех пор мы и работаем вместе. Она мне как-то призналась, что только здесь ей уютно; что только здесь её уважают, что бы с ней ни делали во время съёмок, а не глумятся за спиной или в открытую не ржут ей в лицо, что якобы видели, как на неё мочились шестеро мужиков. Жаль, что она уже не сможет никогда иметь детей. И даже не потому, что в тот вечер эти сучьи черти ей всё там раскурочили, а потому, что просто как-то неправильно, когда твой ребёнок может увидеть тебя в таком виде. Теперь-то от него это не скрыть… Хотя, конечно, находятся и такие, кто решается забеременеть и родить, а потом честно воспитывают своё чадо, понятное дело, бросив сниматься. И я их нисколько не осуждаю. Моя работа как-то выедает этот порок – осуждение ближних…

В перерыве, когда мы пошли с моим другом в туалет, оставив писателя переваривать всё то, что он уже увидел и услышал, ополаскивая руки и глядя на моего друга-порнографа в зеркало, я спрашиваю его, какого чёрта он сегодня такой общительный? Ведь писатели здесь не впервые.

А он отвечает, что писатели, может, и не впервые, но впервые писатель, который не пялится, пуская слюни, на голую актрису и не пытается как можно внимательней рассмотреть её промежность, а смотрит, хоть и с интересом, но и с мыслью о том, как можно этот фрагмент чужого сношения обыграть у себя в книге. Вот и отличие, говорит он, закрывая кран и вытирая руки бумажным полотенцем. Хотя меня он нисколько не убедил.

– Я же поглядывал на него, пока играла музыка и шла сцена.

Сначала, продолжает он, мне просто хотелось поговорить, вот я и начал. А потом уже как-то вошёл в раж, увидев его (писателя) интерес. Вот и всё (пожал он плечами).

– Вот поэтому мне и хотелось сказать что-то умное. Я давно подумывал кому-нибудь выдать свои соображения по поводу всего того, чем я занимаюсь. К тому же сейчас есть шанс, что часть моих мыслей может появиться в, быть может, достойной книге. Разве это плохо? – говорит он мне, в то время как мы выходим из уборной.

Когда начинают снимать очередную сцену, мой друг, сидя с нами – мной и писателем – на диване, говорит, что лучший способ разрекламировать книгу – это написать на обложке 18+, а лучше, 21+; затем растрезвонить по телеку, что книга эта якобы запрещена Ватиканом, православием, исламом и прочими конфессиями из-за, как будто бы, чрезвычайного растлительного и крамольного характера. И вот тогда-то будет повальный ажиотаж. Многим придуркам захочется узнать, какие же извращения и разоблачения там описаны, что повлекли такие запреты? В этом и весь секрет. У людей нездоровый интерес ко всему скрытому, мерзопакостному и отвратному. Но что самое занимательное: постмодернизм и зиждется на этой аморальности. Хотя, если честно, любой натурализм и любая правда – порочны по определению, потому что так или иначе имеют отношение к человеку.

А так как постмодернизм и гонзо-китч, зубастый экзистенциализм, – практически неотделимы друг от друга, то и неудивительно, что современное искусство считают безнравственным и постыдным, ведь все мы в глубине души – аморальные твари.

Мой друг занимает своё место на складном стульчике рядом с одним из операторов, а я спрашиваю у писателя, каковы его впечатления от экскурсии?

Пока парень-актёр водит своим языком по увлажнившимся нежно-малиновым складкам влагалища девушки-актрисы, а та томно постанывает, писатель отвечает, что очень интересно быть участником того, что было для тебя на протяжении многих лет областью домыслия. Он говорит, что единственного порнографа, которого он знал до сих пор, и то – понаслышке, зовут Пьером Вудманом.

Кивая, я говорю, что знаю этого режиссёра.

Сейчас в ангаре не бушует музыка (парень-актёр набесился), поэтому писатель и я не напрягаем голоса, чтобы слышать друг друга.

– Но сами знаете, – говорит писатель. – Пьер Вудман – своеобразный человек, противоречивый.

Я говорю, что все, кто так или иначе заняты в секс-индустрии, противоречивые личности.

– Да, вы правы. Но, наверное, именно поэтому то и удивительно, что… ммм… люди, задействованные в таком своеобразном жанре, так умеют мыслить. Я имею в виду вашего друга.

Я отвечаю, что не стоит верить всему тому, что сейчас наплёл мой друг; к тому же соглашаться с ним или спорить; во многом он и сам сомневается, и поэтому часто может придерживаться абсолютно противоположных взглядов, часто их менять, а нередко и вовсе в них путаться; просто до сих пор ему не удалось обнаружить во всём собрании мировых идей ту, ему наиболее близкую; в том и причина всех его заскоков и путаницы, нагромождения. А что касается мышления и ограниченности, то это – лишь предрассудки. Человеку ничто не мешает быть культурным и образованным.

– Да, вы снова правы, – говорит мне писатель. – Это всего лишь предрассудки. Возможно, стереотипы, которые являются неотъемлемыми в случае с порнографией, так и будут очернять и актёров, и прочих, кто участвует в производстве этой продукции.

Я отвечаю, что если показать прохожим людям на улице фото актрисы или актёра фильмов для взрослых, не говоря при этом об их занятии, то люди ведь охарактеризуют этих актрис и актёров вполне себе положительно. Неадекватно они отнесутся к ним лишь в том случае, если заранее объявить им о профессии тех, кто изображён на снимках.

– Дело психологии. Суть в стереотипе модели поведения.

Да, соглашаюсь я, суть именно в этом, хотя, быть может, у психологов это как-то называется по-другому, но смысл понятен и без этого.

Писатель говорит, что это называется «атрибуцией».

«Ну и хрен с ним, как это называется!» – хочется мне ответить, но я говорю совсем иное:

– У людей сложилось мнение о порнографии как о чём-то настолько вульгарном и запретном, кощунственном, что все эти оценки прилипли и к людям.

Сейчас великим злом у старшего поколения принято считать интернет и всё, что с ним связано. В их сознании порно и интернет неотделимы, как, собственно, и социальные сети. Интернет представляется им кошмарным и въедливым спрутом, развращающим молодежь, хотя, как мне кажется, интернет в наше с вами время стал исключительной и незаурядной ипостасью естественного отбора. Слабые звенья эволюции – ничтожеств и тупиц – он безжалостно морально уничтожает – других же, наоборот, и морально, и интеллектуально развивает. И зря говорят, что естественный отбор в новейшее время сдох под натиском светского гуманизма. Он всё равно как-нибудь, да просочится в нашу жизнь.

– Мне было бы ещё интересно узнать – помолчав, произносит писатель, – что поспособствовало вашему другу в выборе такой профессии?

– Он, – говорю я подумав, – сначала планировал стать криминалистом. А путь, по которому ему действительно стоит идти, как он тогда рассудил, обнаружил во время изучения им одного раздела в учебнике по криминалистике. Раздел назывался «Сексуальные преступления» или «Преступления на сексуальной почве». Помните, он как-то сказал, что людей неумолимо привлекает всё самое мерзопакостное?

Писатель, глядя на меня, кивнул.

– Он не исключение. Так вот, – продолжаю я, одновременно с тем как на кровати девушка уселась верхом на парня лицом к нему, без остатка вобрав в себя его пенис, и начала медленно двигаться вверх-вниз, расширяя своё гениально задуманное природой отверстие, чтобы половой член партнёра свободнее помещался в нём. Камера крупно снимала гениталии обоих партнёров, подтянутую попку девушки и её чуть приоткрывшийся, безукоризненно выбритый, розовый анальный проход, – более всего, что привлекло его внимание в разделе сексуальных преступлений, как он мне говорил, был параграф об экскрементофилии. Он мне рассказывал, цитируя учебник, что «экскрементофилия (пикацизм) – сексуальная девиация, сочетание мазохизма и фетишизма, при котором роль фетишизируемого предмета играют выделения человеческого организма, к числу которых относятся моча, кал, пот, сперма, менструальные выделения, слюна. Некоторые специалисты считают пикацизм заместительной или переходной формой к некрофилии». Не удивляйтесь, что я всё это запомнил – просто он часто любил цитировать выдержки из учебников. Да и сейчас этим грешит. Ещё он мне говорил, что плевание в рот партнёру по его инициативе называется саливафилией, а обнюхивание и лизание потного тела: подмышек, промежности, ануса, ступней и пальцев ног, то есть фут-фетишизм, – поднимаю я руку с оттопыренным указательным пальцем, уточняя, – называется гигрофилия; а различные действия с калом – это копрофилия. Некоторые доходят до того, что поедают экскременты, свои и чужие. Это уже называется копрофагией.

В общем, первые наши с ним беседы, – говорю я, – проходили именно так: он мне бесконечно рассказывал обо всём этом.

– А как вы с ним познакомились? – спрашивает писатель.

– Мы тогда с ним учились в одном университете. Он – на юридическом факультете, специальность – следователь-криминалист, я – на факультете журналистики. И как-то довелось мне подготовить доклад на тему порнографии XXI. Это я сейчас понимаю, что такое в учебном заведении представлять не очень допустимо, но в то время я зачитывался книгами Хантера Томпсона и Уильяма Берроуза и считал, что именно моих идиотских журналистских материалов и не хватает миру для полного счастья. Тогда я не понимал, что разъярённость в речи и полное невоздержанность в словах, да и вообще невоздержанность в чём-либо простительна и даже приветствуема только в случае с уже известными писателями. И порой посмертно. Но эта привилегия была не для меня. Поэтому единственное, что тогда сказал мне преподаватель, после того как я прочёл перед всей аудиторией мой гонзо-опус о порнухе и расширении сознания, это: «Вам нужно познакомиться с одним студентом с юридического – вы найдёте с ним общие темы». Так, собственно, мы и познакомились. Посредством моего преподавателя, который мне потом, уже после занятий, рассказал, что тот, о ком он говорил, давеча представил на своём факультете курсовую работу на тему «Сексуальные извращения и девиация как один из своеобразных путей развития культуры», где наглядно представил на слайдах и видео-роликах, что он, собственно, имеет в виду: его доклад сопровождался порно-нарезками с мужскими оргазмами, когда сперма извергалась на по виду кайфующих от этого всего партнёрш и всё прочее тому подобное. Мой будущий друг из-за этого выступления прославился на весь университет как первый и единственный, решившийся использовать порнуху в качестве материала для реферата. Кстати сказать, ему тогда поставили зачёт.

Затем на одном из привилегированных сайтов для любителей клубнички, где членство стоило порядка пятисот долларов, он списался с одним порнографом, и, собственно, с того времени мой друг и начал этим промышлять. Сначала, как вы, просто присутствовал на съёмках. Потом и сам начал снимать и ставить.

– А вы сейчас чем занимаетесь? – спрашивает писатель. – Ну, кроме того, что устраиваете такие экскурсии? – уточняет он.

А я отвечаю, что порой принимаю заказы от газет и журналов, порой, сайтов, пишу заметки и аналитику за приличные гонорары под псевдонимом, который у многих на слуху.

– В общем иногда для собственного уже интереса, для души, так сказать, становлюсь журналистом-фрилансером.

– А сейчас что-нибудь пишите? – не унимается писатель.

Я же отвечаю, что сейчас пока не принимаю заказы по личным обстоятельствам. Поняв по моей интонации, что об этом я более не намерен распространятся, писатель на время умолкает, принимаясь смотреть на то, как парень-актёр ублажает свою партнёршу посредством пальцев рук.

Она лежит перед ним с широко разведенными ногами, опёршись на локти, смотрит на него с надеждой в глазах и обожанием, а он, на коленях, обильно облизывает средний и безымянный пальцы правой руки и медленно вводит их в раскрытое лоно девушки; левую же ладонь он кладёт на её безукоризненно проэпилированный лобок, чуть на него надавив, и начинает – сначала медленно, затем всё быстрее – двигать правой ладонью внутри влажного и тёплого влагалища вверх-вниз, вверх-вниз, отчего девушка-актриса непритворно стонет, срываясь на короткие вскрики; её напряжённые бёдра и ягодицы вздрагивают, мышцы влагалища по мере нарастания темпа начинают многократно сокращаться, игриво сжимая пальцы её наречённого возлюбленного. Она прерывисто дышит, ощущая внутри себя нахлынувший прилив эстрогеновых соков, готовых уже буквально через секунду из неё извергнуться, как из гейзера. Но внезапно парень останавливается, вынимает из безропотной партнёрши пальцы и начинает медленно массировать её внутренние, розово-малиновые, мокрые интимные губы. Она дышит, дышит, тяжело и надрывно, её нижняя челюсть трясётся; она, уже всем телом дрожащая, сонно смотрит на ласкающего её между ног мужчину, призывая того этим разнеженным взглядом утомлённой блудницы довести её уже до оргазма и оставить в покое, довольную и униженную.

Четыре камеры – одна отвечает за ракурс сверху – одновременно снимают то, как актёр, прервав массажную ласку её, актрисы, гениталий, мгновенно, грубо вводит в них те же пальцы и ещё быстрее принимается терзать разгоряченное желанием отверстие девушки. Та кричит, стонет, прыскает слюной и скалится, извивается и судорожно дёргает ногами, пока наконец её таз не выгибается резко вверх, а из уретры не выпрыскивается половая смазка одним обильным выплеском…

Девушка без сил падает на мокрую от собственного пота и эякулята постель. А её партнёр, не теряя ни секунды, набрасывается на неё сверху и начинает очередной акт её сексуального терзания.

– Н-да, как бы люди ни противились этому, но вся жизнь сосредоточена на сношении одного с другим, – говорит мне писатель. – И дело даже не в том, что секс – предтеча новой жизни. Хотя… в первую очередь дело именно в этом.

Улыбаясь, я добавляю:

– Однако многие открещиваются от того, что стремление к размножению принято называть основным инстинктом.

– Это уже честолюбие, – отвечает писатель, – и чертовски возросшее самомнение. Люди, что смехотворно, причисляют себя к разумным и высокоразвитым существам. Им немыслим тот факт, что многое у нас до сих пор случается на основе инстинктов, непроизвольно и попросту рефлекторно. Им хочется думать, что все их поступки и все их дела происходят от разума. Этим умникам ещё и невдомёк, что, очень возможно, они-то и не являются как раз таки теми самыми высокоразвитыми существами. Они, может, и сведущи в том, что Земля – это шар, а некоторые даже превзошли первых, имея представление о том, что Земля плюс к тому – эллиптична. Но как бы то ни было, велико количество прогрессирующих деградантов.

Пока мы рассуждали о том, насколько тупы ближние наши, тем самым воспевая осанну умам друг друга, актёры успели поменять позу своих игрищ.

– Мне единственно интересно то, – продолжает писатель, – что, покуда люди адекватно относились к половым отношениям – понятное дело, имея, конечно же, и свою долю предрассудков и, как нам сейчас кажется, уйму глупостей – эти половые отношения не были чем-то запретным, а их упоминание кощунственным и априори пошлым. Всё-таки как современным людям не хватает адекватности.

– Как-то, палясь в телевизор – говорю я, – я наткнулся на репортаж о том, что какой-то священник взъерепенился по поводу того, что в школьном экзамене по биологии присутствовал вопрос о женских гениталиях, где ответом было слово «клитор». Он требовал исключить это задание из общего перечня. Вот ведь до чего доходит человеческая глупость. Дай им волю…

– Всяким придурям? – ёрничает писатель.

– Да-да, им. Так вот: дай им волю, они всё человеческое население бы принудили к стерилизации. Хотя это бред. Священники первыми бы встали грудью за своё хозяйство, только бы их не лишали этой их тайной радости. Во все века и всякое время эти монахи да послушники были ещё теми распутниками и не брезговали даже мужеложством.

– Да что уж гомосексуализм. Это ещё не самое находчивое, что копошилось в их лысых макушках.

– Ты о зоофилии? (Писатель кивает в знак согласия) Прости, что на «ты», просто так сподручней.

– Хотя здесь дело даже и не в теофилах, – балуется писатель неологизмами. – Мне кажется, что разврат и всё с ним связанное, в общем – девиация, – говорит он, – не что иное, как просто обыденная потребность человека. Или, лучше, человечества.

– Н-да, и во всякое время эта тема будет самой востребованной и вызывающей наибольший интерес, – отвечаю я. – Собственно, на то инстинкт и основной.

– Хм, если уж говорить об извращениях, то всё, что не является репродуктивным спариванием, можно назвать извращением. А секс в презервативе и мужское онанирование так и вовсе массовое детоубийство, и нелогичное, антисоциальное и антидемографическое расходование биологического материала.

Мы здорово посмеялись над этой шуткой. Затем писатель продолжил:

– К тому же, разврат – это относительное понятие. Каждый по-своему определяет, что для него есть извращение. И, как правило, это определение зависит от степени закомплексованности какого-либо из людей и уровня развитости в них предрассудков и ханжества. В общем, оценка чьей-либо нравственности – это, в первую очередь, и единственно, наверное, должно быть определение степени образованности. Если человек ограничен и односторонен, то и нравственности взяться неоткуда. Некоторые и роман Набокова «Лолита» считают верхом распутства. И мне поэтому интересно: что́ те самые неженки сказали бы о романах Чака Паланика или Рю Мураками?

Я киваю, приговаривая «Да-да-да…», и улыбаюсь, довольный тем, что нахожусь в курсе того, о чём он рассуждает.

– Томас Манн как-то сказал, что французская литература – литература великая, русская же литература – святая. Однако ж если вчитаться в биографии некоторых русских писателей, то возникает чувство, что листаешь какую-то коллекцию сексуальных расстройств. Например, Ивана Тургенева жениться и потерять девственность заставила мать, которая, кстати сказать, присутствовала при этом, не оставляя сына с невестой наедине до тех пор, пока не убедилась в том, что невестка её уже больше не является девушкой. Но это плохой пример, потому что в то время на деревне многие родители так делали. В первую брачную ночь молодожёнов порой присутствовали целые делегации родственников-вуайеристов. Оттуда и пошла русская поговорка «держать свечку». Этим идиотам было интересно буквально всё. В своей мании к обычаям они только девушке промежность не осматривали, а вот простыни на наличие крови всё-таки проверяли. И чрезвычайно тщательно.

Отец Достоевского, – продолжает писатель, – дворянин, устраивал в своём доме целые кровавые оргии с участием деревенских девушек, многие из которых были несовершеннолетними. (Кстати, помер он от рук собственных же взбунтовавшихся крестьян.)

Хотя совершеннолетие – понятие опять же относительное. В разные времена на это смотрели по-разному. Когда-то и двенадцатилетние уже были жёнами и мужьями. Да и до сих пор это есть в традициях некоторых народностей.

Ну так вот. Продолжу: Марина Цветаева в своих дневниках писала, что сексуально ублажала свою начальницу, чтоб та её не уволила с работы (правда, не припомню сейчас, на какой должности тогда была поэтесса). Плюс к тому: Цветаева – опять же дневники – настолько любила своего единственного сына, что первой женщиной его была она сама.

– Что?

– Да, – обрадованный тем, что смог произвести на меня впечатление, писатель кивает в знак согласия, – она неоднократно имела с ним интимную связь.

– И это всё в её дневниках? Ха, прям Мопассан!

– То-то и удивительно, что она сама об этом писала, зная притом, что её рукописи, определённо, когда-нибудь, да станут достоянием общественности. Хоть её дневники и были долгое время закрыты в спецхранах СССР, в 90-х же многое из литературного богатства России обрело свободу: Солженицын, Пастернак, Булгаков. На свет вышли не только их художественные произведения, но и множество записных книжек, в числе которых и были эти скандальные дневники Цветаевой, которые, кстати, впоследствии прошли сильную цензуру, поскольку вся та грязь и чернуха, которую описывает Цветаева, плохо вяжутся с романтическим образом женщины-поэта.

– Н-да, порой сложно понять мотивы многих человеческих поступков.

– Да, это довольно странно, что она, зная о возможности огласки, всё же описывала всё то непотребство, сильно её очерняющее, но тому есть довольно-таки простое объяснение.

– И какое же? – Мне стало весьма интересно это узнать.

– Если человек в своём миропонимании достиг уровня подтверждения уайльдовского афоризма: «Человек начинает себя судить только тогда, когда другие уже не имеют на это никакого права», – он воспринимает свои поступки уже не со стороны морали и нравственности, не со стороны правильности и объективности, а сугубо субъективно, что позволяет ему посмотреть на всё своё прошлое как на некое достояние и предмет гордости. Особенно это касается всего самого неприглядного. Своего рода вызов общественности. Протест. На это способны только две категории людей: полные тупицы, всегда в себе уверенные, согласно классику, и талантливые сверхличности, превзошедшие своё время или, лучше, его окрасившие. К последним Цветаева и относилась, к тем, кто по-настоящему, здраво ощущает собственную значимость и исключительную цену в этом мире. Поэтому-то, испытывая чувство превосходства над большинством из тогда живших людей, она и не стеснялась полностью пред ними раскрыться, потому что их понятие об этике не являлось сколь-нибудь значимым для поэтессы. Она и только она была последней инстанцией в суждении о своих поступках и всей своей жизни. С той же целью, хоть, наверное, иногда и полностью не осознаваемой, многие известные люди пишут автобиографии.