Портрет себе на память

– Будем отмечать, – говорю непреклонно.

– Не будем, лапка, сегодня, – отвечает она, как обычно уверенно и твердо. – Видишь фотографию на серванте – это мой ученик, он погиб в этот день, я не смогла его спасти. Ему было двадцать семь лет. Ты сходи в свой интернет, а я тут немного по хозяйству. Я смотрю, ты мало носишь украшений, возьми на трюмо в коробочке красные бусы, они очень подойдут к твоему платью. И губы не забудь подкрасить.

Она хочет остаться одна. Хотя в моем пухлом чемодане полно всяких украшений, я открываю её сундук сокровищ: меряю бусы, серьги, браслеты – все это бижутерия шестидесятых годов. Но Тамаре нравится. Она всегда носила украшения, конечно, недорогие, но тогда смотрелись они эффектно. Ей будет приятно, если я приму это наследство. Ухожу в красных бусах из пластмассы. Ещё надеваю браслет из настоящего перламутра. На улице рассматриваю себя в витринах: на мне сарафан из тонкой розовой ткани с красными размазанными пионами, спускающийся углом почти до земли, а по бокам короткий. Бусы в тон моих пионов, браслет блестит на солнце, а на плече у меня висит большая черная сумка с ноутбуком, как колчан со стрелами. Просто дочь Зевса – Артемида. Выхожу на Большую Арнаутскую и почему-то вспоминаю редактора еврейской газеты. Наверное, потому что все серьезные евреи ходят по Большой Арнаутской. И точно – впереди меня идут двое мужчин. В черных костюмах (в жару), в кипах и широкополых черных шляпах. Я вижу вязаную кипу, потому что один из них снял шляпу и несет её в руке. Они говорят о деле. Мне жутко любопытно, и я пристраиваюсь за ними. Удается расслышать только обрывки фраз: «Почему бы и нет… конечно, конечно… а-а-а, нужна помощь, а кому помощь не нужна?» Далее я разбираю, что-то типа «Я вас умоляю. Это же очень просто…». Но, зато с какой интонацией они это говорят! Спокойно и свободно. Одесса – удивительный город – дом для совершенно разных людей. Жара крепчает, приходится их обогнать, чтобы поскорей добраться до интернет-кафе, где работает кондиционер.

Возвращаюсь вечером, в квартире прохладно, потому что Тамара протирала полы. Она, как обычно, сидит в своем кресле с котом и кроссвордом и держит телефонную трубку на длинном шнуре. По выражению лица понятно, что собеседника она ценит, но сдаваться не собирается, мягко убеждает в своей очередной правоте.

Она разговаривает с одним из своих двоюродных братьев, звать его Саша. Он значительно моложе её, живет в Одессе и немного приглядывает за ней. Это родственник по линии матери, образованный, уважаемый и деловой. Я уже слышала о нём. Но только не могу понять, сколько ему лет и где именно в Одессе он живёт, да и имя его мне тоже не совсем ясно. Он уговаривает её взять телевизор в распределителе. Наверное, Рая ему позвонила. Тамара пристально смотрит на меня, в её взгляде готовность что-то сделать, чтобы я правильно питалась.

– Сейчас, – говорит она, повесив трубку, – я закончу с Матросей, и мы будем ужинать. У него тут блоха на блохе и ещё блохой погоняет – где-то шлялся, скотина. Я, кстати, не рассказывала тебе про Сашу? Сейчас расскажу.

Матрося чувствует послабление, спрыгивает с колен и сматывается через открытые двери на лестницу. Я становлюсь единственным объектом внимания, сразу перехватываю инициативу и скороговоркой произношу:

– Я есть ничего не буду, заварю чай, не беспокойтесь.

Насыпаю в чайник чай «Ахмад», накрываю полотенцем. Чай получается крепким и ароматным. Я с удовольствием пью. Тамаре я тоже накапала немного заварки в кипяток. Она делает несколько глотков и морщится.

– Чай слишком крепкий. Как ты, рыбка, можешь пить такой чай? Он мне что-то напоминает… вспомнила – марганцовку.

Я вздыхаю и молчу. Тут она снова вспоминает про полчища блох у Матроси на шее и выглядывает в кухню. Кот стоит в дверях. Он колеблется: войти или нет.

– Ко мне! – командует Тамара.

Но кот не спешит, раздумывает. Тогда она набирает воздух и орёт что есть мочи:

– Матрося! Идешь, нет? Не делай мне уши! Мне такие заразы не нужны!

Кота призвать к порядку не удается, он совсем исчезает из дверного проема. Она машет рукой ему вслед и начинает свой рассказ про Сашу.

– Это целая история, – говорит она, положив обе руки на стол.

Когда она жестикулирует руками, я не могу оторваться. Нет ни отеков, ни следов подагры. Длинные пальцы с узкими ногтями прекрасно сохранили свою классическую форму.

– Какие у вас красивые руки, – задумчиво перебиваю её.

– Да, лапка, я знаю. Я за всю свою жизнь не видела рук красивее, чем у меня, – говорит она между делом. – Но слушай.

«Сестра моей матери вышла замуж за детдомовского; отец его был аристократ, а мать прислуга. Но мать умерла рано, а отец не смог его признать и взять в свою семью. Ему всё-таки удалось получить образование, может отец и помог, не знаю. Он стал специалистом по сельскохозяйственной технике и работал начальником механической мастерской, которая после войны стала частью Механического завода. Он был такой честный, что его семья проголодала всю жизнь. Особенно в тридцатые годы. В мастерских раньше выписывали талоны на корм для скота, но он их не брал, а раздавал рабочим, которые жили на окраине города. Тогда многие держали скотину, чтобы прокормиться. Хотя эти талоны можно было обменять на продукты. Вот в этой семье и вырос мой Изя».

– Какой Изя, вы же говорили про Сашу? – спрашиваю её. – У меня от вашей родословной точно каша в голове.

– Внимательнее слушать надо, – ухмыляется с недоумением Тамара. – Исаак, Исай, а ласково Саинька, можно Изя.

– А при чём тут Саша?

– Ты что, совсем не соображаешь? Где ты в шестидесятые годы видела директора завода по имени Исаак? Не перебивай меня, слушай дальше.

«У Саши была жена Галя. Галя во время войны бежала с оккупированной территории со своей полоумной мамашей и младшей сестрой. Я говорю «полоумной», потому что её мать в детстве получила травму и была не совсем адекватна, хотя внешне она была красивой женщиной. Им пришлось пересекать линию фронта и прятаться от немцев. Они отстали от других сельчан и заблудились в лесу. И на помощь им пришел молодой лейтенант – бесстрашный красавец, за которого Галя, будучи ещё глупой девчонкой, и вышла замуж после войны. Как ты понимаешь, – продолжает она со вздохом, – это была война и просто страх остаться одной, а никак не любовь. Но жизнь после войны – это совсем другая жизнь. Он оказался деревенским парнем и увез её в село в дом своей матери. Галя, которая раньше училась в музыкальном училище, так и не смогла приспособиться к деревенской жизни: орудовать ухватами, косить, не говоря уже о том, чтобы доить корову. Деревенская жизнь не пришлась ей по вкусу; она пару лет промучилась и сбежала от своего мужа; окончила училище и получила распределение в Одесский оперный театр. Это было в пятидесятых годах. Было лето, в театре почти никого не было, и вопрос об общежитии никто не мог решить. Одесса была полуразрушена, и многим людям было негде жить. Оставшиеся на лето в театре сотрудники труппы решили: раз человеку негде пристроиться, пусть спит в театре. И так случилось, что в это время мой Саша, который пошел по стопам отца и стал тоже инженером, случайно познакомился с ней на пляже. Саша окончил институт, пошел работать на Механический завод, как его отец, но жил в общежитии, потому что квартира у них была маленькая, а народу там жило много.

И вот, как-то вечером идет Саша по Дерибасовской и видит, как бежит растрепанная и испуганная Галя. Он догоняет её, и выясняется, что девушка попала в историю. Ей, наконец, удалось снять квартиру у одной женщины. Хозяйка привела её в дом уже поздно вечером и указала койку у самой двери. Свет не зажигали, чтобы не разбудить других постояльцев. Уставшая девушка прилегла на кровать и уже начала засыпать, как вдруг на нее набросился мужчина. Она кричала и дралась, и когда включили свет, оказалось, что в комнате на кроватях, топчанах и даже в углу на матрасе спали люди обоего пола, скорее всего, рыночные торговцы. Галя схватила свои вещи и выбежала на улицу. Она бежала в театр, чтобы попроситься у вахтера на ночлег.

Когда Саша рассказал мне эту историю, я, естественно, предложила ему: «Веди её к нам».

Девушка прожила у нас пару месяцев и вызвала из Киева мать с сестрой, так как мать нельзя было оставлять одну, слишком глупа она была. Что и подтвердилось. Когда мать получила письмо с приглашением приехать к дочери в Одессу, первое, что она сделала – сдала квартиру».

– Квартира в Киеве стоила, наверное, дороже, чем в Одессе, – говорю ей.

– Ты не понимаешь! Она сдала квартиру государству. Выписалась. Она пошла в жилконтору и отказалась от квартиры в Киеве, написав заявление, что уезжает на постоянное место жительства в Одессу.

– Вот уж, действительно, сумасшедшая!

– И они жили у нас около года, пока папа не нашел им полуподвальную комнату, где они все прописались. И нам не было тесно в двухкомнатной квартире.

– Ужас! – говорю искренне, представив сумасшедшую мамашу Гали.

– А я рада, что жизнь прожила именно так, что никогда не была сволочью. А как я защищала своих учеников. Они все были мои дети. Я ездила в армию на присягу, и даже был случай, когда мне удалось защитить ребёнка в армии. У меня тогда учились дети многих известных в Одессе персон, и они просто испугались, что безнравственными порядками в армии очень многие известные люди будут недовольны. Что ты думаешь, они моментально перевели ребёнка, который подвергался у них издевательствам, в другую часть. И я приезжала в эту новую часть и проверяла, как обстоят дела.

Вот так всё и было

Прогулка

Хотя уже середина июля, но с утра прошел дождик и жара немного спала. Сегодня мы идем в город. Тамара будет моим экскурсоводом, может, посидим в кафе, если мне удастся её уговорить. Несколько остановок мы проезжаем на автобусе, где я плачу за проезд и не беру билета у кондуктора. Тамара одобрительно кивает.

Из автобуса выходим на Дерибасовской и идем потихонечку до Садовой. Когда проходим мимо отеля «Моцарт», Тамара начинает метаться, как будто что-то ищет.

– Не понимаю, где она, где? – восклицает она, – где моя Первая музыкальная школа? Это была первая в России музыкальная школа-интернат для одаренных детей, созданная Столярским. Где она?

Она напрягается и не может узнать окружающие нас дома. Мы идем по тротуару мимо ресторана: у входа стоят кадки с огромными деревьями и, как восковая фигура в стиле девятнадцатого века, застыл метрдотель в ливрее. Ничем не могу помочь, мне здесь ничто не напоминает музыкальную школу. Думаю, что теперь это отель, названный в честь музыкальной школы «Моцарт». Вот так. Я ей говорю, что каждое поколение имеет право менять город на свой лад, ведь сколько поколений уже внесли свою лепту. Но Тамара грозно смотрит на меня и кричит:

– Молодежь распустили – и жрите это! Увидите, что из этого выйдет! Погоня за удовольствиями, за прихотями, ненасытные! Эксклюзивное потребление! Ты знаешь, – спрашивает она, размахивая руками, – что золотого тельца нельзя насытить, что свой распущенный живот не накормить, и нрав испорченный обуздать невозможно? Увидишь, к чему это приведет!

Наверное, она права, потребление нелинейно и стремится к бесконечности. Погибнем, думаю, из-за разврата как древний Рим.

Она успокаивается, только когда мы входим в парк. В парке она любит бронзовые фигуры львиц с детенышами и спешит мне их показать. А рядом бронзовый стул Остапа Бендера, на котором все фотографируются. Но пробиться к стулу великого комбинатора можно только в ожесточенной схватке с толпой.

Покидаем парк и направляемся к Соборной площади. С площади открывается перспектива на дом необычной архитектуры, который чем-то напоминает Римский Колизей, наверное, своими полукруглыми очертаниями и частичными развалинами. Хотя дом сильно разрушен со стороны Садовой, глаз от него не оторвать. Мы садимся на лавочку в сквере напротив и смотрим. Здание уникальное, с характерным для Одессы середины девятнадцатого века обилием элементов позднего барокко в виде карнизов, фризов и множества изящных колонн, обрамляющих парадный подъезд и окна.

– Знаменитый дом Гаевского, – рассказывает мне Тамара, – здесь более ста лет располагалась Аптека Гаевского. Это старейшая аптека, здесь с момента основания был самый большой ассортимент лекарств во всей Украине, много лекарств изготавливалось по рецептам. Это была не просто аптека, а центр фармакологии с высоким уровнем культуры и милосердия. Аптека пережила все войны и режимы. Здание давно нуждается в ремонте, но его никак не могут поделить, а два года назад тут устроили пожар.

Читаю в путеводителе: «Памятник архитектуры «Дом Руссова», в 1878 году здесь была основана аптека, которая впоследствии стала называться «Аптекой Гаевского и Поповского». Тамара продолжает меня просвещать, перечисляя ассортимент аптеки: от разнообразных лекарств, гомеопатии, минеральных вод, косметических и гигиенических средств до множества разновидностей кружек Эсмарха (попросту клизм) и приборов Рива Роччи (попросту тонометров), которые можно было здесь купить в конце девятнадцатого века. Прищуриваю глаза, и теперь дом с башенкой над центральным входом кажется похожим на затерянный в джунглях буддийский храм.

Вечером Тамаре звонит преподаватель по классу скрипки Ида Львовна. Тамара возмущается, что нет больше Первой музыкальной школы, в которой учился Даня Шандарёв, Лиза и Эмиль Гилельс и многие другие. Оказывается, для её подруг это уже не новость. Её пытаются успокоить: школа есть, но в другом месте и другая школа; пришли иные времена, земля в центре города стоит денег. Но она бушует и кричит в негодовании:

– Того, кто придумал технический прогресс, нужно было повесить при рождении. От него (технического прогресса) только копоть и масляные пятна на воде. Человечество должно было развиваться, познавая законы природы и живя в единении с природой, а иначе расплата – неминуема!

– Все равно, – говорю, – мир погибнет или деградирует до крайности. Какая разница, раньше или позже.

Тамара вытаращивает на меня глаза и даже встает со стула; поймав свое отражение в длинном зеркале, стоящем между двух окон, она окидывает комнату и заодно меня каким-то особенным, возвышенным взглядом и продолжает, теперь уже глядя на меня с доброй улыбкой, как мы смотрим на братьев наших меньших:

– Что ты говоришь?! Жизнь удивительна! Это такое счастье, что мы живем на Земле. Это бесценный дар, как ты не понимаешь! Быть живым существом, даже растением, это же просто удивительно. А люди жестоки, они уничтожают растения, животных, топчут все, что их окружает, вместо того, чтобы бесконечно любоваться всем тем, что дала им Природа, чтобы любить все это и чувствовать, какая доброта и любовь исходит от существ иных, чем человек. Многие в этом не виноваты, они живут в такой мерзкой среде. Но ты, моя ученица, как ты можешь так думать?!

За два дня до отъезда

Сегодня с утра выяснилось, что пропал кот Кузя. Говорят, что последний раз он появлялся вчера вечером. Тамара вышла во двор вешать белье и, узнав эту грустную новость от дворника, опросила всех соседей, которые появлялись для дачи показаний в отрытых окнах своих квартир или на балконах.

– Конечно, он сбежал от такой жизни, – расстраивается она и отказывается от утреннего чая. – Нужно будет поговорить с Толей, пусть приведет в чувство эту живодёршу.

– Неужели вы думаете, что Толя из-за кота будет ссориться с женой? Вы же говорите, что в Одессе женщина решает все.

– Да, в Одессе женщина – это Женщина! И где бы я ни была, я всегда чувствовала себя Женщиной, и именно так относились ко мне мужчины. Но, если женщина сама не хочет поддерживать свой высокий статус, порочит его своим гнусным поведением, то какая же она Женщина!

Я очень сочувствую ей в связи с пропажей кота, но мне хочется поскорее исчезнуть из её поля зрения. Кажется, она подбирается к моей личной жизни. Кроме того, нужно немного поработать, мне прислали статью на правку, необходимо срочно её вычитать. Поэтому я незаметно просачиваюсь на лестницу и уже оттуда, отпирая дверь «ключом от собора», неуклюже извиняюсь и сообщаю, что ухожу в интернет.

К вечеру Кузя не находится. Трудно предположить, что он отправился на кошачью свадьбу, уж очень вид у него непрезентабельный в облезшей шкуре. Но я утешаю Тамару, как могу.

Как обычно, ставлю чайник с родниковой водой и чувствую, что за чаем она немного успокаивается – видно, готовится к своему вечернему выступлению. Интересно, что будет сегодня – рассказ или сказка? Я уже привыкла засыпать под голос за кадром. Пару дней назад она прочла мне обзорную лекцию по сказкам со сравнительным анализом их изложения в разных странах Востока. У меня дома неплохое собрание сказок, но я давно ничего не читала, очень давно. А зря, в сказках больше мудрости, чем во многих современных эссе. Она рассказывает арабские и персидские сказки наизусть, все до мельчайших подробностей. Помню, что в детстве восточные сказки я перечитывала по несколько раз, потому что за утонченной велеречивостью иногда теряла смысл.

Сегодня она начинает со сказки. Это история то ли про удачу, то ли про судьбу: маленький мальчик остается один, но ему везет, его подбирает знатный торговец – воспитывает и учит ремеслу. Мальчик умен и трудолюбив, ему постоянно сопутствует удача. Он вырастает и вот уже свои караваны с зерном посылает туда, где зной уничтожил урожай, караваны с одеждой – туда, где настали невиданные холода, а прослышав, что шах женится, снаряжает во дворец караваны с драгоценностями и шелками. Мальчик и сам со временем становится шахом – но вдруг внезапно разоряется и, оставив семью, идет бродяжничать, как простой дервиш. Далеко от дома он поступает во служение к знатному человеку, работает не покладая рук, и хозяин хочет его щедро отблагодарить за труды. Но бывший шах не берёт денег; он просит, чтобы ему дали три косточки персика и позволили поработать ещё три года. Через три года у него вырастает три прекрасных дерева – это знак того, что удача снова повернулась к нему лицом. Он возвращается домой и, действительно, у него всё теперь получается, дела идут на поправку.

Закончив свое повествование, она спрашивает:

– Ты поняла?

– Да, – отвечаю, – сначала нужно кинуть кости и убедиться, что тебе везет, а потом приниматься за дело.

Она улыбается, понимает, что я лукавлю, и пристально смотрит на меня, словно сканирует каждую клеточку моего мозга. И вот начинается разбор полётов.

– Какая ты интересная, – говорит она, глядя на меня с милой улыбкой. – Почему ты одна? Ты ещё молодая женщина, ты можешь выйти замуж, мне кажется, тебе это нужно. Дети тебя уже не держат.

– Не смешите меня, – отвечаю ей тоже с улыбкой, – знаю я этих мужчин.

– Я тоже знаю мужчин, – говорит она с неколебимой уверенностью, – я с детства дружила только с мальчишками; мужчины всю жизнь были моими лучшими друзьями. Помнишь, я как-то приходила к вам в гости с моим другом Вадимом, когда по телевизору транслировали театр «Ла Скала»? Он всегда был настоящим другом. Ты знаешь, с моей прямотой я нередко попадала в различные истории, он сильно меня выручал. Его, к сожалению, уже нет.

– Помню. Он на вас так смотрел, что понятно было, почему он о вас заботился. У меня тоже всегда было много друзей-мужчин. Это те мужчины, которые были в меня влюблены или я их чем-то другим привлекала, но не дружбой. По-настоящему мужчины дружат только с мужчинами. Они не могут понять женщин.

– Могут! В нашей семье мужчины всегда были преданными. Да я и не слышала, чтобы могло быть иначе.

– Конечно, иначе быть не может! – отвечаю ей, – вы же ничего не слышите, если не хотите этого слышать, как будто живете на Луне. Дети все гениальные, мужья преданные, никто не ругается матом, все обходятся чем бог послал. При этом трогательно играют на скрипке и берегут природу. Совсем забыла – никто не напивается вообще, не то чтобы до поросячьего визга. А мне кажется, что преданным может быть только влюбленный мужчина, не получивший взаимности или неуверенный в себе, который считает себя недостойным своей избранницы. Я натуралист, изучаю людей «как есть», их условия жизни и повадки. Есть ещё всякие вещи типа долга, связанного с воспитанием детей или другими обстоятельствами, нежелание делить общее имущество и тому подобное; но это к преданности не имеет никакого отношения – это совместное натягивание тетивы, которая либо выстрелит когда-нибудь, либо порвётся, ударив по лбу обоих с силой, пропорциональной её натяжению.

– Это неверно, – говорит Тамара, вздыхая с грустью, – у тебя все с ног на голову поставлено. Женщина первична, от неё одной зависит, любит её мужчина или нет.

Я закатываю глаза к потолку, потом обвожу взглядом нехитрые предметы интерьера: старомодный сервант, в котором на каждой полке фотографии родственников и учеников; в углу маленький столик из натурального дерева, а над столиком в рамочках вышитые пейзажи, подаренные ученицей – зима и лето. На пианино тоже самодельные безделушки. А на стуле, вплотную придвинутом к деке, под клавиатурой спокойно дремлет Матрося – и я ему завидую.

Я не хочу отвечать, но она всё равно не отступит, поэтому продолжаю.

– Я тоже знаю жизнь. В молодости планы на будущее и благоустройство молодой семьи. А потом, как только у мужчины появляется достаточное количество денег, чтобы организовать это благоустройство ещё и для молодой любовницы, семьи рушатся повально. Посмотрите на артистов, политиков, чиновников, я уже не говорю о бизнесменах; посмотрите на Рублёвку, где живут так называемые «матери их детей», то есть брошенные жены. Сейчас молодой девушке не стыдно выходить замуж за старого обрюзгшего мужика, если у него есть деньги.

– Ты меня удивляешь. Причём здесь какие-то рублёвки? Откуда у тебя этот вздор в голове?

Тамара встает со стула, чтобы самолично поставить чайник, и, переступая мою демаркационную линию, рубит с плеча.

– Скажи мне, как ты жила с мужем? Как вы разошлась? Он обижал тебя? Он пил? Он хоть раз на тебя руку поднял? Ну скажи, признайся!

Она очень давно была в моем доме, когда мы ещё жили дружно. Почему у неё осталось такое впечатление? Может, она просто видела то, чего я тогда не замечала. Мужчина рядом со мной, по её представлениям, должен был быть более красивым, более интеллектуальным и, наверное, должен был носить меня на руках.

– Нет, не бил и не пил, разве что в компании. Но он много времени проводил со своими друзьями или в бизнесе. Он всегда любил машины, и в какой-то момент ему удалось хорошо устроиться в автомобильной фирме. Появились деньги – и появилась другая жизнь. Как в компьютерной игре – за бонусы можно купить ещё одну жизнь.

– Что за бонусы? Зачем ты эту чушь забиваешь себе в голову? Я ничего не понимаю! – возмущается она, – у нас в семье такого не было, никогда! И я ничего подобного даже не слышала.

– Где вам слышать? Вы ведь всю жизнь не признавали телевизор, а сплетни не собираете.

Она прощает мне этот выпад, у неё созрела мысль, которая кажется ей более важной.

– Почему ты так низко себя ценишь, ты – женщина с двумя образованиями, с интеллектом, ты – неординарная женщина!

Тамара явно волнуется, глаза её наполнились грустью, а жесты стали театрально выразительными. И чтобы добить меня до конца, она задаёт риторический вопрос: «Кто он был? Я видела его – обыкновенный мужлан!»

Но почему она не может поверить, что в моей жизни было много счастья? Что я была влюблена, что мы радовались, когда рождались наши дети; что, в конце концов, нам завидовали, потому что у нас всё было хорошо. Она просто мстит за одну из своих любимых учениц – за своего ребенка, выкрикивая всё это в пространство, как будто тени, там обитающие, могут нас услышать.

– Неправда! – теперь я сотрясаю воздух своим криком. – Он был гениальный инженер, а я всегда любила неординарных.

– Я помню, сколько ты для него сделала, – продолжает она, совершенно не обращая на меня внимания, – когда он попал в аварию, ты все ему отдавала, ты героически тянула семью, воспитывала детей. Ты работала по ночам. Я помню, как болела твоя мама, – и все это было в тяжелые годы. Когда я приезжала в последний раз, ты была прозрачной, как Снегурочка. Почему ты попадаешь в зависимость? Ты, такая добрая и талантливая. Ты его вывела в люди.

Я сейчас заплачу, потому что эта история про меня, и я смотрю на себя со стороны. Но нет, не жалость обуревает меня, а легкая грусть. Я вспоминаю свою жизнь с детства и вспоминаю тех, кто любил меня. Мне кажется, что меня никто так не любил, как мой отец. А когда он ушел, он, наверное, так беспокоился за меня, что часть его перевоплотилась в меня, потому что я стала опорой для всех, как когда-то был мой папа. Вся жизнь проходит у меня перед глазами, и я словно в молитве благодарю одних, а других прощаю.

Я хочу ей сказать, что я не добрая и не талантливая, иначе – вон бы где я была, или вон сколько бы у меня было денег, на худой конец – славы. Она смотрит на меня как врач, пробегая глазами по моему лицу, фигуре, словно выискивая дефекты, и, не найдя явной патологии, ставит мне диагноз.