Дополнения

Но вот пришла пора и нам выходить на сцену. Пока мы удобно вешали гитары на шею, Никита фоном включил симфонический эмбиент.

– Давайте, какое-нибудь вступление придумаем? – позвав меня и склонившись на барабанами с Олегом, предложил Семён.

– Давай, отлично, вовремя.

– Как это?

– Коротенькое вступление. Пока все успокоятся, заметят, что мы уже играем. А потом сразу «Андер вотар».

– Ясно, – говорю. – Скажи, что за аккорды, а я что-нибудь сымпровизирую.

Олег всё ещё в замешательстве. Говорю ему.

– Ой, тебе-то беда! Послушал – постучал.

– А что стучать?

– Что подскажет тебе совесть.

Семён начал играть фа диез. Нет, пальцы как-то не так… А нет, фа диез, это он просто уже выпендривается.

Нас окружал сигаретный смрад и туман. Это было хорошо. Это значило, что сегодня здесь есть кое-какие люди, которые услышат и увидят наше вызывающее неимоверное шоу. Завсегдатаи заведения окружали бильярд, Друзья и одногрупники «Рассвета луны» скромно сидели за столиками, вошедшие случайно толпились у барной стойки.

Уже к концу первой песни двое незнакомых чуваков, раздетых до пояса, зажигали у самой сцены. Их лица светились радостью, руки стремились в полёт, но неустойчивые ноги тянули их вниз.

– Добрый вечер, мы «Рассвет луны» – поздоровалась Наташа. Она говорила не так: «ДОБРЫЙ ВЕ-ЧЕР!!! МЫ «Р-Р-АСВЕТ ЛУНЫ-Ы-Ы!!!». Она говорила совершенно спокойно, что после такой качёвой и крикливой песни было, скорее всего, правильно. Но дальше её понесло.

– Сегодня необычная встреча. Мы как бы отмечаем, хотя это, наверное, громко сказано, что в недавнем времени у нас вышел мини-альбом.

Это тот, который я за две ночи на ноуте смастерил.

– Пусть плохого качества. Записанный не на студии. Но всё-таки наконец-таки он появился! Мы назвали его «Андр втр», по названию первой песни. Мы убрали оттуда все гласные, а все согласные – это начальные буквы других наших песен. Напимер, Д – это «Дракула», сердце нашего альбома, синкопа, к которой тянулись все наши песни… Так что если вы его ещё не слышали…

Чувак с голым торсом наконец-то заорал: «Рок-эн-ролл! Рок-эн-ролл!!!»

– Спасибо, но можно меня не перебивать? Я думаю, мы продолжим.

– Раз, Два, Три: РОК-ЭН-РОЛЛ!!!

– Ещё раз отметим, слава богу, мы хоть что-то записали. И продолжим с песней…

И мы продолжили.

После концерта я подошёл к Никитосу, он в этот момент разбирал провода.

– Ну, как тебе?

– Охрененно выступили.

Это было откровение человека, для которого все наши – деревня. Такая оценка кое-что значила.

Не поймите меня неправильно. Есть группы, где соляки лабают виртуозные и звучат мощнее, и ещё много чего другого имеют в наличии, но целое не равняется сумме отдельных частей. Зачем вообще собирать рок-группу, если уже были Led Zeppelin? Сделайте что-нибудь другое. Как целое «Рассвет луны» был неповторим. Тогда мне казалось, что мы были гармоничны а это альфа и омега, основа и главное условие существование любого коллектива.

Стоим полукругом в малюсенькой гримёрке. Наташка накинула на плечи куртку. Ничего нет божественней потной девушки, возбуждённой от того, что только что танцевала и пела собственные песни. Если бы ещё молчала в перерыве между ними.

Ваще отлично! Один из лучших концертов, где я играл! – кричит от возбуждения Олег.

Да, всё было отлично, – кивает Семён.

А какие у вас вообще планы на будущее? – интересуется барабанщик.

Мы играем уже три года, – улыбается Наталья. – Это всё, чем мы хотим заниматься.

Не добавив больше ни слова, они как-то ненавязчиво ушли к своим друзьям, а мы с Олегом потоптались у бара, подождали, поболтали с теми и с этими и, не дождавшись больше внимания Семёна и Наташи, немного фрустрированные поехали по домам.

– Алло, – позвонил мне пару дней спустя гитарист, – мне сегодня передали видео с выступления.

– Отлично! Когда же ты передашь его мне?

– Приходите лучше вы к нам в мастерскую. Посмотрим вместе.

Ого, да мы, похоже, становимся настоящими друзьями!

– Вот. Замечательно. Олегу ты уже сказал?

– Конечно.

Семён назвал адрес. Они с Наташей жили вместе и называли своё жильё мастерской. Мы встретились с Олегом в уговоренном месте и начали искать обиталище наших товарищей. Пришли к узкой улице, недалеко от центра, но безвозвратно заброшенной. Нужный нам номер дома нашёлся ближе к реке, у слишком крутого, непригодного для прогулок берега, покрытого сорными зарослями американского клёна и непроизвольной свалкой.

– Привет, – вышел Семён. – Вы не против, если мы немного тут постоим, Наташа пишет стих.

– Чего? – удивляюсь я. Повеяло декадансом. В голове заговорил голос какой-нибудь дамочки времён Серебряного века: «Ах, оставьте: я пишу стихи!»

– У неё загорелось. Говорит, что-то очень хорошее вертится на языке, в такие минуты к ней лучше не подходить.

– А это надолго у неё? – спросил Олег.

– Ага, – подхватываю я. – А то уже стемнеет, мы уже на кортах уморились сидеть…

– Посидели, и такие: ну ладно, пацаны, всё пока, хорошо пообщались…

– …И тут такой визг: «Получилось!!!»…

– … «Он живой!!!»

– Ага, ха-ха!

– Да нет, я думаю, пару минут, – спокойно отвечает на это Семён. – Ей главное зацепиться. Сейчас я пойду посмотрю, что она там.

Он уходит, мы с Олегом переглядываемся, не скрывая улыбонов.

– Сейчас ему сковородкой по башке, пинком под зад: ты всё испортил! – шепчет Олег, но сразу же возвращается Семён и приглашает нас войти.

Их жильё находилось на первом этаже, врытой до самых окон в землю полуземлянки. Второй этаж, деревянный и немного покосившийся, выглядел опасно. Семён проводил нас внутрь через дырявый и вонючий коридор. Его комната была длинная и имела узкий проход посередине, потому что с одной стороны вдоль всей стены тянулись массивные стеллажи с книгами разных времён, и тут же был приставлен диван-развалюха, а с другой громоздились столы и стулья, кухня, комбик с гитарой, холодильник. То есть интеллектуально-спальная часть и насущно-деловая. А ещё три глубоких арочных окна и огромная картина во всю стену.

– Где ты нашёл такую хату? – восхищаюсь я.

– Отец разрешил пожить, – как всегда спокойно отвечает Семён, но чувствуется, что он горд своими апартаментами.

– Я бы в восемнадцать лет за возможность жить в таком логове, наверное, сказал бы: «Тащите мне зуб без наркоза».

Гордость Семёна увеличивается.

– Ну что, сочинила? – задаёт вопрос Олег.

– Почти, – ни на секунду не включая самоиронию, отвечает поэтесса. – Это можно будет потом использовать. Я никогда не пропускаю мысль.

– Английскую? – уточняю я.

– Какая разница?! Хорошая идея не знает языковых барьеров, – видно, что Наташа вдохновлена и готова оскорбиться, поэтому я не продолжил, а снова обратился к нашему хозяину.

– А на втором этаже кто-нибудь живёт?

– Да, дед c бабкой.

– Твои?

– Нет, чужие.

– Иногда они на нас орут, – жалуется поэтесса, медленно выходящая из транса путём причёсывания.

– Что ж вы такое делаете? – интересуется Олег.

– Играем, поём, плохо закрываем входную дверь…

– Я знаю, ты не будешь продолжать, но всё равно скажу: не продолжай.

– Так всё-таки по поводу поём-орём, давай видео смотреть. Включайте уже! – требую я.

Мы рассаживаемся перед малюсеньким ноутбуком и ждём. Вот пошла картинка и сопровождает её гадкий звук встроенных колонок. В доме не было ни нормальной акустики, ни переходника для подключения комбика. Я боялся, что ничего не будет слышно, что моего баса вообще не будет слышно, однако он пробивался ровно настолько, чтобы удовлетворить моё первое нестерпимое любопытство.

Посмотрели вступление и первую песню.

– Вообще-то неплохо.

– Да, так кое-где недочёты.

Подошли к монологу про Дракулу и синкопу. Смотрю на себя: не ожидал, что у меня в тот момент была настолько кислая рожа. Ну правильно, а нафига она это рассказывает минут десять? Альбом, значит, записали. Ни тебе спасибо… он же плохого качества, типа косяк, но хоть что-то.

– А можно перемотать? – гримасничает Наташа.

Всем понятно, почему она это просит.

– А вы мою запись тоже через эти же колоночки слушали? – догадываюсь я

– Да.

– Вы ж тогда там ни черта не разобрали, вам не интересно, как я там всё смикшировал? Не пробовали в наушниках, например, покачественнее послушать?

– Тихо! – обрывает Олег, его-то в записи не было, поэтому он не понимает моего возмущения.

– А ещё этот придурок с голым пузом постоянно меня перебивал, – пожаловалась певица.

– Наташ, это наш первый незнакомый фанат, а ты его так грубо… – упрекаю я.

– Алкаш какой-то.

– А ты думаешь, все твои потенциальные поклонники красивые, образованные и в бабочке?

Смотрим дальше.

После второго номера последовал очередной монолог о том, что следующая песня называется «Декабрь», и почему декабрь стал судьбоносным в её жизни. Конечно же мы перемотаем, какие вопросы! Наташа, помню, очень хотела спеть эту песню, но так как плохо помнила слова, стояла с листочком. К её чести надо сказать, она обыграла этот конфуз: листочек читался со слезами, грубо сжимался в руке, прикладывался к груди.

– А если я следующий раз буду с бокалом в руке?

– Или с черепом.

– Бедный Йорик.

– Вот это всё сейчас была дикая пошлятина.

К четвёртой песне у сцены отрывался добрый десяток человек разного возраста, ну а мы смотрели дальше, и дальше, и дальше, затаив дыхание, чтоб ребята с видео не облажались.

И вот в самом конце финальной песни, на последнем «та-дам» она бросает обворожительный взгляд в зал: и реснички, и бровки, из глаз солнышко светит, и носик вздёрнут. А ещё она улыбнулась. Девочка радуется, девочка прекрасна.

– Вот это прям можно на гифку, – довольно говорит Семён.

– Да, сделайте мне такую гифку! – подхватывает Наташка.

Концерт закончился, точнее все видеофайлы были просмотрены. Насколько круто это было играть, настолько же круто это было смотреть. Кто эти классные парни с гитарами? Как зовут их вокалистку? Когда следующий концерт? Я хотел посмотреть на себя со стороны, чтоб увидеть свои недочёты, но при первом взгляде обнаружил крепко сбитый и мощный материал, с которым будет приятно работать и работать.

Мы расслабились. На нас приятно действовала уютная атмосфера из книг, молодого разгильдяйства и осознания собственной значимости. Стали обсуждать новые песни.

– Мне сейчас из последних больше всего нравится «Колыбельная».

– «Испанская» офигенная.

– Да, она… очередная. Не говорю обычная, а есть очередная, а есть «та самая». Она крутая, не спорю. Но в «Колыбельной» есть разброс. Она с первой ноты заставляет слушать. Она тебе не нравится, потому что в куплете твоих барабанов нет.

– Я не говорил, что она мне не нравится! – отнекивался Олег.

– Сень, как тебе аранжировка?

– Нормально.

– Нормально? – удивился я. – Песня получилась длинной, но не нудной, разноплановой. Там есть, что попеть и где поиграть. Наташ, тебе как?

– Мне нравится.

Я был немного сбит с толку. На мой взгляд «Колыбельная» выходила шедевром.

– Перемена ритма в середине песни уже не модно, – сказал Олег.

– Это не модно, когда это не круто. А там всё вышло органично. Типа: «Вот я спою колыбельную», а потом вот она, сама колыбельная. Наташ, а что ты там поёшь, кстати, фальцетом, когда идёт эпичная часть?

– Ave Maria.

– Да? А я думал, ты просто «О-о-о-о-о!»

– Я думаю, что простые подвывания без слов правда лучше, – подтвердил Семён.

– Да, – согласился я. – Олег?

– Что?

– Ты как думаешь?

– Мне всё равно.

– Тебе просто не нравится перемена ритма в середине!

– Нет, мне нравится, когда это не часто!

– А у нас что, часто?! – не на шутку удивляюсь я.

– Нет! Но одного раза будет достаточно.

– Всё, договорились, – сдаюсь я. – Блин, как же с тобой трудно договориться. – Это как книжку читаешь, вчера нравилось, а сегодня погода плохая или на работе замахался, а в книжке всё одно и то же, как вчера: и так всё понятно. Автор не допускает возможности, что у читателя поменялось настроение. Нет, чтоб поменять тональность, или темп ускорить, или вставная новелла, побочная сюжетная линия. Каждая глава как отдельная песня. Роман в стиле нео-прогрессив-пауэр-реализм… Я тут же вспомнил «спид-трэш-хэви…», как у Антоши.

Ночь шла полным ходом, переходила в минор, надо ускоряться. Наташенька была уже сонная. Она скрылась в кладовке и через пять минут вышла к нам раздетая в какую-то ночнушку с тоненькими бретельками. Наряд этот слабо скрывал попку. Я старался отводить взгляд, гляжу на Олега, а он старается ещё заметнее. Она села на диван. Что думает Семён? Он ей скажет, зачем она переоделась при всех, или нет?

Мы посидели, вызвали с Олегом такси, поговорили с ребятами обо всякой чепухе в ожидании машины, а потом вышли, споткнувшись в прихожей об дырявый пол, и уехали с мыслями о красивом, а ещё о творческом будущем.

Но любить – это обладать и разрушать. Всё остальное уже не любовь, а что-нибудь другое. Не менее замечательное, чем эта ваша любовь, но точно не она. Олег прозванивал всех друзей, просил поднять старые связи отца, который сам в юности был музыкантом. Я досконально продумывал режиссуру песен, пытаясь построить, как мне казалось, незаурядные, но и без излишеств вещи. Тогда как Семён и Наталья вдруг стали назначать репетиции всё реже и реже. Мы с Олегом становились всё требовательнее на репах, и доканывали их в соцсетях на тему, что будет дальше, о чём они думают, обсуждали расклады, летние фесты для молодых групп и другие возможности. Мы просто давили на них, порой, признаюсь, грубо, потому что надеялись, но вера таяла в пассивности. Чем дольше они медлили с ответами, тем сильнее становился наш, теперь мне кажется, лишний напор, граничащий с агрессией.

Сначала репетиции отменялись из-за того, что Наташа заболела, потом, что у Семёна сессия.

– А у меня что, не сессия?! – негодовал Олег. – Он сидит и учит целый день? Не поверю, что на два часа нельзя выбраться!

– Ребята, – пишу я им, – надеюсь, выступление во Фридом-обрыгаловке не было изначально вашей конечной целью?

– Конечно нет)))))))))) – пишут они мне в ответ. – Просто сейчас очень много дел навалилось.

Короче, они увидели в тот вечер себя со стороны, насколько они, насколько мы круты, и сами этого испугались. Проще ведь было ходить с лицом непризнанного творца, а когда все взаправду орут: «Ребят, охеренно ваще!», вступает в силу закон «а дальше что», а ещё действует голливудский штамп «а что, если я не смогу управлять своей силой?» Злоба копилась, как вдруг Олег сообщил, что договорился по знакомству с какой-то студией на запись трех-четырёх демок, которые конечно же станут нашим паспортом, товаром-лицом в мире музыкальной индустрии.

Пришли. На входе переобулись в местные одноразовые тапочки. Белые стены. Чистота, блеск и порядок. Огромный микшерный пульт. Рядом на столе помимо мыши и клавиатуры, стояло три монитора, а ещё такая куча оборудования, что за космосом, я думаю, следят с меньшим количеством кнопочек, лампочек и крутилочек. Несколько комнат, инструменты, две барабанные установки, все провода аккуратно сложены. В углу на стойке красовалась мечта – шестиструнный бас. Интересно, что для этих людей важнее: смысл музыки или качественный звук?

Последовал ряд увёрток и дежурных вопросов: а что, а как, а зачем? Но в итоге мы сказали, что запишем четыре песни, о дате договоримся позднее.

Мы раскланялись, вышли, в воздухе висела какая-то гадость, мы разошлись.

Молодость – это время, когда самые лучшие и неожиданные идеи приходят просто так, безо всякого усилия, а ты их не просто не запоминаешь, не конспектируешь, а как-то даже отмахиваешься: не мешайте мне бездарно проводить время. В молодости кажется, что времени очень много, а на самом деле она и длится-то два-три лета, да пара недель весны и осени. Что это было? Вспомнят ли они меня? Вспомнят ли, что мы записали: это лажа, а тут надо было по-другому?

Вот вам целая история одного из ярких моментов. Правда, сюжет не очень, и кто здесь главный герой?

Я как-то встретился с Семёном.

– Она мне сказала, что любит его уже давно. Сказала даже… Помнишь ту её очаровательную улыбку в зал, когда мы смотрели видос с нашим сейш'ном? Она улыбалась тогда ему! Он был в зале!

– О… дружище, мне так жаль. Могу представить, как печально, когда узнаёшь, что твоя девушка драная сучка.

Затем мы долго не репетировали. Однажды я узнал, что они расстались, и ролевая игра в рок-группу закончилась, оставив после себя несколько записей на моём компе. Возможно, что при должном внимании, это и правда вышла бы неплохая музыка. Но прошло время, гитары забылись, и я решил, что для меня заниматься творчеством лучше в одиночестве.

Глава 2 «Тафаки»

Случилась такая штука: я устроился на работу слесарем и это очень на меня повлияло. Особенно то, что среди слесарей можно встретить людей начитанней, чем завучи в некоторых школах. Нет-нет, вот тут у меня ни разу не клише под названием слесарь-интеллигент. Слесарь – он слесарь и есть, тут ничего не попишешь: водка, матерщина и тяжёлый, никем не ценимый труд. Но там, в красном уголке, я увидел шкаф с найденными в мусорках и под теплотрассой книгами, а в той школе, где я успел поработать, библиотека так и осталась для меня террой-инкогнитой. Я произвёл ревизию в этом шкафу. Книги были самыми разными: от советского романа «про жизнь» и агитмакулатуры до  умопомрачительно крутых и редких изданий. Вот например: Гауф, пятидесятых годов, зарубежное издание на языке оригинала, с гравюрами; или огромные перепрошитые сказки Грузии, академия наук грузинской ССР, Тбилиси, 1971г. (откуда это вообще появилось? Такое выбрасывают, да). Но больше всего я был заинтригован, когда Папашка (он же Виктор Николаевич) притащил в двух мешках из-под картошки кучу интереснейшей выброшенной букинистики. Среди прочего были семисотстраничные «Сказки и мифы Океании», издательство «Наука», 1970г. Надо ли говорить, что такое было издательство «Наука»? Это были не просто сказки и мифы. Кроме них там были статьи обо всех островах, обо всех племенах, как они спали, что ели, в чём ходили.

Вечером книга навсегда стала моей. Я заклеил корешок, а потом читал её. Мифы – это дело серьёзное. Мифы – это не когда кто-то говорит: «Они должны учить детей любви и пониманию (ну или чему там у обывателей должны учить мифы и сказки), а это (любой сборник с мелким шрифтом) издание очень жестокое!» Ну-ну… Сказки, вы поняли, для чего вы нужны детям? Почему вы такие жестокие? Что значит, не в обработке?

А поскольку я уже несколько месяцев находился в состоянии написания романа и вновь, как раньше, размышлял о литературном таланте, находка этой книги не могла остаться без моего творческого переосмысления. Это всё сарказм, сарказм – не более.

И я написал:

«Тафаки»

Полинезийский миф.

А потом, чтоб окончательно рухнуть в психоделику добавил джим-моррисоновский эпиграф: Ночи лучше я не видел,/И хотя жену себе не отыскал,/Все друзья мои – вот они, рядом.

1

У Тафаки убили отца, и он не мог больше ни о чём думать. Уже давно он не жил в той хижине, где когда-то мать пересчитывала своих пляшущих детей и не могла взять в толк: откуда взялся этот, лишний. Но несмотря на это он помнил и ценил своё детское воспоминание о жизни в деревне. Там он встретил отца, который ещё не знал о своих детях.

Тафаки рыбачил с братьями жены на другом острове. Жена Хинепири рожала ему детей, но чего-то не хватало, что-то, казалось, было не так. Между детством, юностью зрелостью лежат границы со смертями, подвигами, ритуалами, песнями. Так было и сейчас. Прошла озорная юность, когда Тафаки говорил словами героев-мореплавателей: «Женщина! Неужели я мало сделал?! Я могу поймать такую большую рыбу, что вы её не съедите, и она протухнет». Когда он узнал, что всю деревню вместе с отцом перебили Панатури, слова закончились. Тафаки целые дни ходил грустный и задумчивый, но что было главным в его мыслях – невозможно даже представить.

После того, как он признал себе, что никогда не сможет на рыболовный крючок вытащить на поверхность остров, известие о смерти отца и матери стало вторым самым печальным событием в его жизни. Но прошлый раз он не переживал так сильно. Расстаться в мыслях с целым островом оказалось легче, чем с одним человеком.

Когда же началась история его мести? Где начало того пути, став на который, простой человек не представляет его длину, преграды на нём, а уж тем более того, что будет в конце. Ложные пути бесконечны. И только верные заканчиваются смертями, подвигами, ритуалами…

Это началось совсем не тогда, когда кости отца рухнули на землю в бессилии многое переиграть; и не тогда, когда Тафаки узнал об этом – событие такого масштаба значительно само по себе, отвлекает на себя всё внимание, и не получается делать никаких выводов, строить планы или связывать их с чем-нибудь другим.

Всё началось в тот день, когда Тафаки отправился с четырьмя братьями своей жены ловить рыбу на риф, выступающий далеко в море. Хинепири раньше никогда не беспокоилась о своём муже, ведь он был смел и ловок. Но память людей коротка – и когда она занята мёртвыми, могут случиться самые странные вещи: можно забыть, как пользоваться сачком, или разучиться плавать. И память подвела… только Хинепири оказалась права не совсем. Память подвела не Тафаки, а её братьев.

Сам Тафаки в тот день был, как и всё последнее время, задумчив и грустен, и движения его были медленны. Рыба ускользала от его копья, а он был как в полусне и даже не мог удивляться. Братья от этого раздражались, у них у самих ничего не получалось, – они раздражались ещё больше.

И вот двое из них утомились и отправились домой, а с ними и Тафаки. Когда же они ступили на землю, братья накинулись на своего зятя. А когда подумали, что убили, бросили и закопали в песке. Подобные им люди живут только сегодняшним днём и для сегодняшнего дня готовы совершать такие поступки, от которых пришли б в ужас вчера и которым не поверили б завтра. Но жена Тафаки Хинепири была ещё и сестрой таких нетерпеливых братьев. Ни о чём не подозревая, она спросила у вернувшихся домой: «А где мой муж?»

Что-то помешало двум мужчинам честно сказать женщине: «Он стал нас раздражать своей неловкостью, и мы его убили». Они склонили, но тут же распрямили головы – не испачкана ли их одежда – и ответили: «Он ещё в море с другими двумя братьями». Память подвела их. Но не так, словно они забыли, что они сделали с Тафаки, а так, что они забыли, каким Тафаки был ещё совсем недавно – сильным, смелым и удачливым. И если бы перемены в нём происходили медленно, то никто и не подумал поднимать на него руку. Но перемены произошли стремительно. Бег времени подвёл Тафаки, сделав его старым в одночасье.

Будучи сестрой лжецов, Хинепири не заподозрила лжи и даже не придала значение жесту неловкого опускания головы. Сердце ничего ей не подсказало, ведь под ним рос третий ребёнок её и Тафаки, оно было занято другими делами. Поэтому Хинепири продолжила свою повседневную работу.

Но вечером вернулись домой другие два брата и на вопрос: «А где мой муж?» – они, ничего не подозревая, честно ответили: «Он уже давно ушёл домой с двумя братьями». Тут же они сами заподозрили неладное, выведали тайну у виновников и, мысленно став на их сторону, думали, как бы поступили они.

Недоброе поглотило Хинепири с головой и с сердцем, и она побежала искать мужа. Она долго бродила по берегу, плакала так, что уже начало темнеть. Вдруг услышала стоны, нашла и выкопала Тафаки из земли. С большим трудом она перенесла его домой, но как в полной темноте осмотреть и перевязать его раны? Она легла с ним, чтобы согреть, – дать почувствовать себя в безопасности. Дети просыпались, но, чтобы не тревожить их ночью и дать им выспаться, она искусно меняла беспокойство на беспечную весёлость, убаюкивала их.

Чуть забрезжил свет, Хинепири твёрдо решила никого не впускать в хижину. С солнцем она уже ничего не скрывала от детей и послала старшего за водой и листьями. Мать доверила сыновьям свой секрет не раздумывая, но не показала им отца, чтобы они не запомнили этого. Если дети поймут всё как надо, то кому ещё нужно доверять? Кровь подскажет им.

Через несколько дней, когда Тафаки немного пришёл в себя, он сказал жене: «Принеси топлива и разожги огонь».

Хинепири вышла из дома и увидела недалеко высокое тонкое дерево вполне подходящее для костра. Она срубила его, потащила к дому и увидела, что Тафаки сидит у входа.

– Ты уже встал? Сейчас я разрублю это на брёвна.

– Нет, положи его прямо здесь и жги целиком.

Хинепири послушалась, и вскоре запылал  костёр.

– Если родится сын, – сказал Тафаки, – назови его Вахие-роа (в переводе «Длинное Бревно Для Огня»), чтобы ни он, ни мы никогда не забыли этот день.