Князь Курбский

– Так ли было при Сильвестре! – спросил Иоанн с довольным видом.

– Так ли было, государь, при Сильвестре? – повторил Басманов почти со слезами, вероятно, от боли в ноге.

Боярин Репнин вздохнул.

– Хочу для строптивых быть грозным,  – сказал Иоанн, взглянув на Репнина.  – Дар Басманова пригодится.

– Гроза ведет к покаянию,  – заметил Вассиан.

– Грози не грози Курбскому – не покается,  – сказал Левкий.

Но внимание всех обратилось на вошедшего в палату, возвратившегося с Афонской горы, Матфия, епископа Сарского и Подонского.

Иоанн не без смущения услышал поздравление от старца, посланного за год перед тем в Иерусалим и на Афонскую гору с подаяниями по Анастасии. Как-то раз слезы в память ее показались в очах царя; он живее почувствовал разлуку с Анастасией, как мало могла заменить сию потерю прелестная его черкешенка.

Полудикой красавице все было чуждо: и язык и нравы. Молодая царица была поутру в соборе, но мало понимала молитвы и священное пение; присутствовала при торжественном пире, но тут одна новость приводила ее в удивление; с пылкою живостью, иногда с восклицаниями, подбегая к блестящим мелочам, она с бесчувственным равнодушием смотрела на все, что было для русских святынею драгоценных воспоминаний, и взирала с таким же пренебрежением на бояр и воевод, славных заслугами, как и на стольника, подносящего ей чашу с плодами.

Вечером вокруг Марии собрались боярыни и дочери их в богатых нарядах, пестреющих радугою всевозможных цветов: одна перед другою старались веселить царицу играми, песнями, но Иоанна тут не было. Царь остался в своей палате, в кругу любимцев и приближенных бояр, и с князем Юрием сидел за столом на бархатном полавочнике. В углу палаты, на другом столе, сработанном новгородскими мастерами и поддерживаемом резными позолоченными медведями, протянувшими лапы один к другому, стояли на парчовой скатерти две ендовы с крепким медом, принесенные четырьмя чашниками. Между царедворцами были Левкий и Вассиан. Одни из гостей подходили к Иоанну, иные стояли поодаль, примечая каждое его движение, и становились то угрюмыми, то веселыми, смотря по тому, хмурился или смеялся царь. Разговор перелетал из края в край палаты, но более всех говорил Василий Грязной, по должности своей тешить шутками Иоанна.

– Царь государь,  – сказал он,  – в лето семь тысяч шестьдесят восьмого от сотворения мира подарил своего шута, Василия Грязного, золотым колпаком, а в шестьдесят девятое лето, на своей царской радости, не пожалует ли большим кругляком?

Грязной показывал на золотую медаль, отличие знаменитых воевод.

– Пожалуй его, Симеон Бекбулатович,  – сказал царь любимцу своему, молодому татарскому царевичу.

Симеон отгадал мысль Иоанна, и шут от его толчка перевернулся на земле несколько раз при громком смехе бояр.

– Доволен ли жалованьем? – спросил Иоанн.

– Челом бьет на милости Васька Грязной, лишь бы не подчивал его, как немецких послов.

– А разве не весело пировали?

– Сам знаешь, прислуги было много, блюда золотые, а все пустые.

– Как ни честили дорогих гостей,  – сказал с усмешкою князь Мстиславский,  – что честь, когда нечего есть!

– То правда,  – сказал князь Юрий Васильевич.

– Немцы пыхтели, краснели,  – продолжал Грязной,  – а я-то упрашивал…

– Как Эзопова лисица журавля,  – сказал Иоанн,  – ты сказал бы по-немецки: за пустое пустым и платят; дани не присылали, а послы их к нам рыщут.

– Так и за подчиванье не взыщут,  – прибавил Грязной.

– Поделом немцам! Землею богаты, а мужеством скудны,  – сказал Шереметев.

– И горды,  – прибавил князь Горенской.

– Все рыцари их ходили как князья в светлой одежде,  – заметил Мстиславский,  – а жены в храм Божий без атласного платья не шли.

– Зато Святая Русь одолела немцев,  – сказал князь Горбатый.

– Святая Русь! – сказал Грязной.  – А спроси, князь, кто строил нам соборы,  – ан все немцы, то Аристотель, то Алевизо.

– Твои немцы из итальянской земли,  – сказал Шереметев.

– Мне все равно,  – возразил Грязной,  – домовой ли в доме, леший ли в лесу, все тот же бес.

– Репнин ли, Горбатый ли, все адашевцы,  – сказал Вассиан на ухо Басманову, а тот повторил Иоанну.

– Бог и слепых умудряет,  – сказал князь Горенский.  – Немец же выстроил Покровский собор, а как красив!

– Малые главы прижались к большой средней, как дети к матери,  – сказал Шереметев.

– Как мы, твои богомольцы, около тебя, государь! – сказал Левкий Иоанну.

– Так, государь-братец,  – подтвердил Юрий Васильевич.

– Он и построен в память взятия Казани,  – сказал царь,  – где со мной были храбрые…  – Тут он остановился.

– Вольно тебе было, государь,  – подхватил Грязной,  – не взять меня под Казань; я дело бы справил не хуже, чебурахнул бы хоть какого великана.

– Как Курбский татарина Янчуру? – спросил Репнин.

– Не о поганых речь,  – сказал Грязной.

– Тебе ли так говорить? – заметил князь Александр Горбатый.  – Вспомни, что Курбский – оберегатель святорусской нашей земли.

– Да,  – сказал, вслушавшись, Грязной,  – медведь медовые улья стережет, только уцелеет ли мед?

– Этого медведя давно бы пора в зверинец,  – сказал небрежно Федор Басманов.

– В Ливонии побрал несметные корысти! – проворчал Алексей Басманов.

– Неправда, одна корысть его – слава,  – возразил с твердостью Репнин.

– Смотри, пожалуй, лисица по волке порука, что овечек берег! – воскликнул Федор.

– Не юродствуй, Басманов,  – сказал князь Горбатый.

– Не думаешь ли, что я Никола Псковский? – гордо спросил царский любимец.

– Тот юродствует для спасения, а ты для кубка…

– Князь Горбатый! – вскричал Иоанн.  – Кому говоришь ты и в чьем присутствии?

– Государь! Он младший в царедворцах, а я старый боярин думы твоей, потомок князей суздальских.

– Князь Горбатый, я тебя выпрямлю! – гневно сказал царь.

– Все адашевцы, как борзые, заходили на цепях,  – шепнул Вассиан Скуратову.

– Я знаю,  – сказал громко Иоанн,  – что здесь еще много единомышленников Адашевых и Курбского. Дорого мне стоят сберегатели земли русской!

– Что долго думать, государь? – сказал Грязной.  – Произведи Курбского из попов в дьяконы, зашли его куда-нибудь, хоть в вельянские воеводы или степи басурманские, сыщется разоренный городишко, пусть там себе воеводствует ярославский князишка.

– Умен ты, шут Грязной,  – сказал Иоанн,  – за это велю провезти тебя по городу на быке с золочеными рогами.

– Завеличается он, государь,  – сказал Левкий, наливая чашу меду.

– А тебе завидно? – спросил Грязной.

– Что завидовать,  – сказал Левкий, допивая кубок,  – смотря на лес, сам не вырастешь. Поздравляю с почестью!

– Пить так пить,  – говорил Грязной, потягивая вино из воронка и передавая другим сидящим,  – веселая беседа на радости – пир! Только меду мало… А чтоб на всех достало, хорошо бы ливонскую бочку выкатить.

– Потешьте шута,  – сказал Иоанн.

И чашники вкатили серебряную бочку.

– Не испугаете,  – закричал Грязной, заглянув в пустую бочку,  – завтра же вытрезвлюсь.

– Когда вытрезвишься, поезжай со мной на охоту.

– Эх, государь, мне уже чистое-то поле наскучило; бывало скачешь на коне, посвистываешь: добрый мой конь, бурочка, косматочка, троелеточка! А земля так и бежит под тобой! Бывало, государь, завидишь, птица летит, пустишь стрелу – взвыла, да пошла каленая, уходила стрела орла на лету; а зайца ли травить…

– Полно, заяц,  – сказал Малюта Скуратов,  – ты и в поле ничего не наезжал, не следил зверя бегущего, не видел птицы перелетной.

– Видал соколов почище тебя.

– Молчи ты заяц, Грязной,  – сказал Иоанн.

– Заяц не укусит, государь, ни одной собаки,  – отвечал Грязной,  – а я закусаю не одного Скуратова!

– За это я велю тебя запоить медом насмерть.

– Смерти не боюсь, государь, а боюсь твоей царской опалы, в меду же медовая смерть!

Иоанн усмехнулся, посмотрел на Грязного и на большую серебряную бочку, как будто измерял ее глазами, нельзя ли со временем исполнить его желание.

Кубки не переставали ходить вокруг стола; разговор коснулся службы боярских детей.

– Государь,  – сказал громко Малюта Скуратов,  – щеть боярам служат дети боярские на земщине, а ты, опричь того, учреди для себя царскую стражу.

– Оберегать твое дражайшее здравие! – прибавил Левкий.

– Да из кого же выбрать,  – спросил Грязной,  – небось из черноризцев?

– А разве благочестивому царю неприлично окружить себя ангельскими чинами? Так, государь, в телохранителях твоих должен быть и ангельский чин.

– Нет, Левкий, прока в постниках мало,  – сказал Грязной.

– Надежнее будет,  – сказал Федор Басманов,  – когда царь выберет удальца к удальцу, чтоб было на кого понадеяться, а за царя постоять!

– Я соглашу тебя с Левкием,  – сказал Иоанн,  – выберу удалых и облеку их в ангельский чин.

– Хорошо, государь-братец,  – сказал князь Юрий Васильевич.

– Пусть никому не служат, опричь тебя,  – сказал Левкий,  – и назови их опричниками, а сам будь нашим игуменом; воздержания, государь, от тебя не требуем, довольно твоего благочестия, ты благочестив и милостив; таков, как поется песня про князя Ивана Даниловича.

Левкий, постукивая кубком, запел:

А как было то в Москве белокаменной.При князе Иване Даниловиче,Зачинался тогда Успенский собор,На зачине был сам батюшка, великий князь,Видит много он бедных по улицам;Стало жаль ему нищей братии,Государь наш князь в руки посох взял,Государь наш князь калиту подвязал,Наменял он корабленичковНа копеечки серебряные,Наделяет бедных и страждущих.С той поры его Калитой прозвали,И Бог взял Калиту на небес высоту.

Левкий, окончив песню и сняв клобук, поклонился.

– Ну, что ты распелся,  – сказал Иоанн,  – попросил бы лучше Басманова.

– На твое рождение, государь, я потешу тебя песнею,  – сказал Федор Басманов и запел:

Высота ль, высота поднебесная,Глубина ль, глубина океан-море,Широко раздолье по всей земле;Что ж земля всколебалася,Сине море всколыхалося?Всколебалася земля русская,Всколыхалось море синее,Для рожденья светлокняжева,Государя Ивана Васильевича,Рыбы нырнули в реки, глубину…

– А вы кричите,  – сказал Басманов веселым гостям,  – рыбы, рыбы, рыбы.

Птицы полетели высоко, в небеса…

И все с громким хохотом повторили «птицы, птицы, птицы», махая руками.

Туры да олени за горы ушли…

И бояре, закричав «туры да олени», побежали вслед за Басмановым, спотыкаясь, кругом стола. Смех раздавался в палате.

Басманов продолжал:

Князь наш растет не по дням, по часам,Он говорит своей матушке:«Не пеленай меня, матушка,В пелену, пояс шелковый,Пеленай, государыня,В крепки латы булатные,Дай на голову шлем золотой,Тяжку палицу, свинцовую,Я возьму царство Казанское,Завоюю Астраханское,Завладею сибирским я,Три короны к тебе принесу!»

– Склад лучше песни,  – сказал Афанасий Вяземский.

– Поцелуй Федора,  – сказал Алексей Басманов Иоанну,  – как я целую его. Он поет, как красная девица.

– У меня голова кружится, государь, а то я лучше бы спел,  – сказал изнеженный любимец.

– Голова кружится – ляг отдохнуть,  – сказал Иоанн, держа его за руку.

Басманов улыбнулся и склонился головою на плечо Иоанна.

Между тем шут Грязной хвалился, что скоро будет воеводой.

– Горе-воевода! – сказал Мстиславский.

– Не хвались воеводством, а хвались дородством,  – сказал Малюта Скуратов.

– Мстиславский толст, а я не прост,  – говорил Грязной,  – величается он воевода большого полка, а я воевода большого ковша, так посмотрим, кто одолеет?

– На чем же бой, на копьях, что ли? – спросил царевич Симеон Бекбулатович.

– На чарках, и кто отстанет, тот полезай сквозь ухо иглы.

Иоанн смеялся, а Малюта Скуратов, взяв с серебряного блюда чрезвычайной величины дыню, покатил ее к Грязному, закричав: «Ешь за то, что весело шутишь».

– Экая невидаль! – сказал Грязной, притворяясь обиженным.  – Другое дело, если б подвинул стопу меду и сказал: «Пей за то, что весело шутишь».

Иоанн велел кравчему подать золотой кувшин с вишневым медом, сам налил серебряную стопу и вдруг опрокинул на Грязного.

– Пей за то, что весело шутишь!

– Вот как, братец-государь,  – сказал, простодушно засмеявшись, Юрий Васильевич.

Раздавался шумный хохот, алый мед лился ручьями с головы Грязного на парчовую скатерть.

– Князь Воротынский и зван был на твой пир, да не приехал,  – сказал Иоанну Алексей Басманов, заикаясь от меда.

– Сидят пасмурные, поникши головой,  – шептал Левкий, указывая на Репнина и сидящих возле него, в углу палаты, князя Горбатого, Шереметева и юного князя Оболенского.  – Замечай теперь, государь, замечай лица и мысли и отличишь верного раба от изменника. Кто скучает за веселым пиром, у того злое на уме.

– Адашевцы осуждают нас,  – сказал царь.

– Не повторяли и песни в честь тебя, государь,  – сказал Скуратов.

– И Молчан горюет, как будто в беде,  – заметил со злой усмешкой Алексей Басманов, указав на дьяка Молчана Митнова, так прозванного за его молчаливость.

– Пей, Молчан,  – сказал молодой Федор Басманов,  – пей за веселых гостей!

– Шестой кубок! Нет, не пью я меда из твоих горьких рук…

– Государь! Молчан досадил мне и не пьет кубка за твое веселье,  – жаловался Басманов царю.

– Я научу его веселиться! – гневно сказал Иоанн.

Но вошел брат царицы, князь Михаил Темрюкович, и разговор Грязного с черкесом на время укротил гнев Иоанна.

Глава IX. Феодорит

Иоанн, чувствуя всю необходимость и важность деятельности самодержца, возвратился к царским трудам. День его начинался с рассветом. Он выслушивал приближенных сановников, читал челобитные, разбирал посольские статьи и разряды, решал сомнения Боярской думы и карал нарушителей закона. В то же время он спешил с приготовлениями к войне в месть за отказ Сигизмунда Августа. Воеводам объявлен был поход, и опальный князь Курбский должен был, по повелению царя, выступить из Москвы с полками под Псков.

– Да заслужит за вину свою послушник Адашевых! – сказал Иоанн.

Впрочем, уже не доверяя Курбскому главного начальства, он избрал старейшими воеводами бояр, ему неприязненных.

Княгиня страшилась и подумать о разлуке с супругом.

– На горе мне оставаться! – говорила она ему.  – Позволь мне с сыном ехать за тобой в Псков!

– Гликерия,  – сказал князь,  – не в обычай женам сопровождать воевод в их ратных походах.

– Друг мой, князь Андрей Михайлович, не стало родных моих, а без тебя мне весь свет опустеет; умру я с тоски!

– Подумай, Гликерия, что скажут, когда увидят в военном стане сына и жену Курбского.

– Позволь мне видеть Псково-Печорский монастырь, помолиться о спасении твоем! Разве жены воевод не ездят на богомолье? Вспомни, что ты сам обещал свезти меня к печорским угодникам.

– Добрая жена! Не одно благочестие внушило тебе эту просьбу. Знаю, что ты боишься за меня.

– Так не скрою,  – отвечала княгиня.  – Все принуждает меня следовать за тобою, опасение и любовь. Боюсь твоего пылкого сердца. Кто без меня успокоит тебя? Юрий, проси со мною отца твоего!

Курбский согласился, чтобы Гликерия, чрез несколько дней после отъезда его, в сопровождении Шибанова отправилась с Юрием из Москвы в Псково-Печорскую обитель, поручив юную свою питомицу княгине Евдокии Романовне, супруге князя Владимира Андреевича. Курбский снял со стены древнюю прародительскую броню, облекся в доспехи и, простясь с родными и друзьями, выехал из дома, но на пути к своей ратной дружине посетил митрополита Макария.

С радостным лицом вышел к нему старец-первосвятитель.

– Знаешь ли, князь,  – сказал он,  – какой гость в доме моем? Ты не ждал его видеть, а он уже спрашивал о тебе.

– Святой владыко! Не возвратился ли Феодорит? – спросил с радостью Курбский.

– Пойдем и увидишь,  – сказал митрополит, подавая ему руку, и, поддерживаемый князем, отворил дверь в теплые сени и повел его по деревянной лестнице в верхнюю светлицу.

Дверь была не заперта. Несколько человек стояли там; Курбский, не замечая их, бросился к сидящему иноку, убеленному сединами, но еще бодрому видом. Инок обернулся, увидя вошедших митрополита и князя Курбского, хотел встать, но воевода не допустил.

– Возлюбленный старец, отец мой духовный! Как сладостно мне узреть тебя, как прискорбно было не видеть честных седин твоих!

– Здравствуй, любимый сын мой духовный! Привет тебе от святого гроба, от Животворящего Креста Господня. Но зачем ты, первосвятитель, привел его? Не в труд бы мне сойти к вам; здесь у меня тесно.

– Князь не осудит,  – сказал ласково митрополит,  – здесь все люди Божии.

– Так, владыко,  – отвечал Феодорит,  – это мои ближние братья; скудны они, но Бог-Промыслитель мне посылает на их долю.

Митрополит окинул взором стоящих, и все с благоговением поклонились ему до земли. Возведя взоры на Макария и чтя в нем верховного пастыря церкви, они безмолвствовали. Митрополит не в первый раз видел, что гость его, не утомляясь трудами и долгим странническим скитанием, пользовался каждой минутой для благодеяний, называя себя слугою всех.

– Время отпустить их,  – сказал Феодорит.

Затем он разделил между бедными несколько просвир и, взяв полную горсть серебряных денег из кожаного кошеля, встал и каждому подавал, во имя Господне, сколько внушали ему сострадание и прозорливая внимательность. Тогда дети и старцы, забыв присутствие митрополита, бросились целовать руки и одежду инока, но Феодорит, поспешно отстранясь, сказал:

– Братья и дети, благодарите Божий промысел, а не меня, грешного скитальца; не мое добро раздаю, а что Господь послал вам чрез раба своего.

И все набожно стали молиться пред иконою и с восторгом благодарности вышли из светлицы. Тогда черноризец, сев с двумя своими духовными сыновьями – митрополитом и Курбским, радостно с ними беседовал.

Курбский расспрашивал его о недавнем путешествии в Царьград и удивлялся, что Феодорит, при самой глубокой старости, в ничто вменяет труды.

– Вспомни,  – сказал Макарий,  – сколько он странствовал; тринадцати лет оставил родительский дом и пошел на Соловки жить среди студеного моря, но учитель его был учеником святого Зосимы Соловецкого.

– О, сколько Бог послал тебе благодати, отец мой! – говорил Курбский, обратясь к Феодориту.  – Ты видел и Александра Свирского?

– С божественным Порфирием он провел многие лета в пýстыни,  – сказал митрополит.

Феодорит возвел взор к небу; глаза его наполнились слезами.

– Сыны мои! – проговорил он тихим голосом.  – О блаженных днях вы напоминаете мне! В пу́стыни покой мой.

– Вся жизнь твоя – подвиг! – сказал Курбский.  – А сколько принял ты нужды, сколько потерпел от клевет!

– Вы же, сыны мои, за меня заступились,  – возразил Феодорит.  – От наветов в мире не избегнешь, а скорбь христианину в радость. Не утешил ли меня Господь, когда я два лета провел в Ярославле, в обители, где, князь Андрей, почивает блаженный твой предок, Феодор Ростиславич Смоленский.

– Оттуда царь послал тебя на новое странствие,  – сказал Курбский.

– И с Божьею помощью свершилось! – продолжал старец.  – Господь управлял мой путь в лапландских снегах, сохранил меня и в Царьграде, где два месяца страдал я огневым недугом.

– Вчера ты порадовал государя. Патриарх благословил его на царский престол,  – сказал митрополит.

– Обещал прислать и книгу царского венчания,  – прибавил старец.

– Святое дело совершил ты, отец! – продолжал Макарий.  – Но не гневен ли государь, что ты отказался от царских даров его?

– Отказывался,  – отвечал Феодорит,  – а приневолен взять; возвратясь сюда, я увидел драгоценный кожух под аксамитом, которого не хотел принять в царских чертогах.

– Царь дарит тебя,  – сказал Макарий,  – еще тремястами сребреников и хотел почтить духовною властию.

– Властию! – воскликнул, усмехаясь, Феодорит.  – Но чего мне желать? Все, что царь повелел, Бог привел мне исполнить. Не довольно ли этого отшельнику? А в награду за труды не принял ли я благословение апостольского наместника, патриарха вселенского? Даров и власти от царского величества не требую; пусть дарует тому, кто просит; я отрекся от серебра и одежд драгоценных; хочу украшать душу для Бога, а не тело для земли; одно мое желание: пожить мирно и безмолвно в келье моей, пока не отзовет меня Бог. Так говорил я государю, но он убеждал меня, да не прекословлю я царской воле его, и я, повинуясь, принял двадцать пять сребреников.

– А где же присланный царский кожух? – спросил Курбский.

– Не для меня соболя и аксамит,  – отвечал старец,  – я уже продал его, и ты видел здесь тех, для кого я продал. Мне пора в обитель Прилуцкую, да собираюсь побывать в моей пýстыни, над рекой Колой, навестить диких лопян, мною крещенных. Веришь ли, что и в Царьграде, стоя у Черного моря, я думал о Ледовитом и о тамошних моих духовных детях.

Митрополит и Курбский с умилением слушали старца, вменявшего ни во что трудности и отдаленность пути и изнурявшего тело свое беспрерывными подвигами.

Феодорит, казалось, забылся, погрузившись в размышление; устремив неподвижный взор в отдаленность, он безмолвствовал, чему-то внимал: то глубокое благоговение, то святая радость выражались в духовном созерцании старца. Митрополит и Курбский почтительно отошли в сторону, чтобы не смущать его, и тихо между собою разговаривали.

– Обители горния! – воскликнул наконец Феодорит, подняв руки к небу.  – Каким светом блистаете вы, пролейте сей свет благодати на всех сынов земли; согрейте теплотою веры сердца их; проясните их ум омраченный, да чтут они Бога, как сыны, да возлюбят друг друга, как братья! Россия, утверждайся благодатию, велика будет слава твоя! Крепись в благочестии: дивны судьбы твои! Придет он, придет исполин к Северному морю, падут пред ним дремучие леса, засыплет он зыбкие болота, поставит на них твердыни великого града, на раменах его опочиет русский орел!.. Легки крылья бессмертной души, далеко земля подо мною; свободно плавание в воздушном пространстве. Отечество мое, всюду вижу тебя; от востока солнца до запада! Твои корабли на морях; твои знамена на стенах несокрушимых бойниц; горы твои дадут злато; царства земные преклонятся пред славой твоей.

Он умолк; но долго еще в прозорливом восторге взирал на небо; первосвятитель и князь Курбский с удивлением внимали ему, не прерывая его пророческих слов. Они знали, что Феодорит впадал иногда в самозабвение; но его добродетели, прозорливость, события, уже оправдавшие несколько его предвещаний, апостольские странствия и мудрые беседы – все побуждало, все уверяло их, что Бог посещает сего старца дивными видениями и дает ему силу бестелесного существа.

Феодорит склонил чело на скамью в тихой дремоте; душа, утомленная восторгом, погрузилась сама в себя; тихий сон сомкнул вежды старца. Митрополит и Курбский, поцеловав край одежды его, удалились.

Курбский простился с Макарием, но, отъехав от палат митрополита, внезапное смущение овладело им: почему не дождался он пробуждения Феодорита и не взял на путь его благословение? Но уже воинство ожидало вождя, трубы давали знак к походу, и московские граждане теснились у кремлевской стены, чтоб видеть Курбского, едущего поразить врагов России, не зная, что он уже не возвратится в стены Москвы.

Глава X. Провидец

Радушно угощал псковский наместник Булгаков русских воевод. Между тем как почетные гости подъезжали к его дому, невдалеке от ворот народ собрался около человека в рубище, опоясанного цепью и сидевшего на камне, в нем нетрудно было узнать псковского юродивого Салоса; он смотрел в землю и напевал унылую песню.

– Что так приуныл, Никола? – спрашивали его.

– Ох, горе! Великое горе! – готовьте телеги, вывозите уголья из города, вычерпайте великую реку, заливать пламя.

– Что говоришь ты? Какие уголья? В городе веселятся, у наместника пир.

– Пир! – воскликнул Салос.  – Суета веселится в стенах, а стены распадутся, перегорят, как перегорели сердца ваши!

– Полно, юродивый, с чего гореть нашим стенам?

– Души почернели, как уголь, и дома ваши в уголь истлеют. Пойдем молиться! Боюсь, чтоб не упал свод Свято-Троицкого собора!

Сказав это, Салос взошел на паперть собора, напротив дома наместника, и возопил громогласно:

– Держись, держись, свод Свято-Троицкого собора! Не пади на главы наши, как мы пали в соблазн греха. Некогда упал ты, но спаслись отцы наши, стоя в благочестии, а ныне подавили мы совесть; боюсь, чтоб не подавил ты нас!

Салос упирался руками в стены собора. Гремящий голос его поразил страхом сердца; вдруг он стремительно сбежал с паперти на площадь и, прискакивая, начал петь:

Псков мой, Псков!Заповедный кров,Черны тучи идут,Твое горе несут:Псков мой, Псков,Заповедный кров,Что-то видятся мнеТвои башни в огне;Псков мой, Псков,Заповедный кров,Поклонись, помолись,Во грехах повинись;Господня рука,На преступных тяжка,Жить бы верой о Нем,Не гореть бы огнем!

Юродивый умолк. Он качал головою, руки его дрожали, и, казалось, он видел пред собою будущее. Окружающие его, содрогаясь, внимали ему и молились.