Страшное дело. Тайна угрюмого дома

За последнее время Анна поглотила массу медицинской премудрости и чувствовала к этой науке особенное влечение не потому, чтобы она сама собою удовлетворяла запросам ее вкусов, но потому, что дальнейшая ее деятельность казалась ей такой блестящей, такой героической!

Со Смельским Анна сошлась очень просто.

Он понравился ей с первого взгляда; в тот момент, когда он выступил защитником в местном суде по какому-то земельно-крестьянскому делу.

Он говорил сильно и искренне. Это был не дебют краснобая, а речь человека, глубоко сочувствующего горю ближнего.

Анна стала искать случая познакомиться с ним и нашла его легко, благодаря тому, что тетка ее и старуха Смельская оказались давнишними хорошими знакомыми.

Тетка поняла замысел Анны и решила, что ей пора и действительно позаботиться о замужестве. Может быть, тогда Анна и выкинет из головы всю эту книжную дурь.

Два месяца провели молодые люди в обменах мыслями и чувствами; но вот наступила весна, дунуло ароматом молодой листвы и первых цветов, и сердца их не выдержали.

Состоялось обычное объяснение, и новая пара влюбленных стала ожидать случая соединиться навеки под брачными венцами.

Но вот и день был уже назначен, как вдруг прилетела эта странная и ужасная телеграмма от Тани, и Анна бросилась на призыв сестры. Вагон громыхал, поляны и кусты по-прежнему мелькали мимо его окон, но теперь уже было близко.

Поезд подъезжал к станции, где жила Таня. Лицо Анны было взволнованно и задумчиво. Смельский тоже молчал.

Наконец и станция, поезд заскрипел тормозами и остановился.

Взяв несколько пакетов и чемодан, Анна направилась по адресу, а Смельский решил остановиться у старого приятеля своего по университету, Шилова, нынче ставшего управляющим у графа Сламоты.

Этого Шилова Смельский всегда считал за ловкого, но умного и честного малого. Его немного потребительский взгляд на жизнь находил со стороны Смельского свое оправдание в неодолимом веянии времени, против которого решиться идти могут только люди неблагоразумные, собственною рукою решившие устроить свою гибель.

Это были слова Шилова, часто повторяемые в приятельских беседах, и Смельский в конце концов согласился, что Шилов прав.

«На всяком поприще можно быть честным, – говорил Шилов. – Всякие идеалистические градации, что безусловно хорошо и что безусловно худо, являются бреднями».

Теперь, проезжая по парку к сламотовской вилле, все это припоминал Смельский, и ему искренне хотелось скорей увидеться с человеком, который всегда производил на него такое глубокое впечатление своей неотразимой логикой.

Он даже завидовал немного Шилову, втайне считая его гораздо умнее и даровитее себя.

Парк окончился, и показался сламотовский дом.

У друга

Шилов еще накануне встал с постели и занялся обычными делами.

Вид, однако, у него был не совсем еще здоровый. Лицо было бледно и имело какое-то угрюмое выражение. Впрочем, после болезни многие люди выглядят так.

Он сидел теперь в своем кабинете, проглядывая счета, присланные ему из других имений графа. В открытое окно врывался легкий ветерок теплого утра.

Шилов, казалось, был весь поглощен своей работой и потому не сразу даже заметил тихо вошедшего лакея с визитной карточкой на подносе. Машинально взяв у него карточку, Шилов, однако, лишь взглянул на нее, как угрюмое выражение лица его изменилось.

Он вскочил с кресла и, быстро спросив, где этот господин, вышел из кабинета навстречу.

Через минуту Смельский и Шилов пожимали друг другу руки, причем последний повторял:

– Как я рад, что ты приехал, Андрей! Вот удружил! Спасибо.

И, обняв гостя за талию, он ввел его к себе в кабинет.

Смельского главным образом поразил кабинет его старого друга. Все в нем было так роскошно и изящно, что молодой адвокат несколько дольше, чем следовало при первой товарищеской встрече, остановил взоры на некоторых вещах.

Шилов сам придвинул гостю кресло и пустился в расспросы, как он поживает, как устроился.

Движения Шилова были, как заметил Смельский, чересчур отрывисты, слова и тон, несмотря на попытку быть любезным, деланны, а лицо исхудало и бледно, только и жили на нем своим обычным красивым блеском таинственные темные глаза, знакомые Смельскому еще с университетской скамьи.

– Что с тобой? – спросил он. – Ты как будто нездоров, похудел, побледнел?

Тень пробежала по лицу Шилова, и оно сделалось еще мрачнее, и еще угрюмее блеснули его глаза.

– А, много неприятностей! – махнул он рукой. – И не только неприятности, даже целая беда, брат, стряслась со мною.

– Что такое? Какая беда?

Шилов изобразил на лице нерешительность, казалось, он раздумывал, рассказать другу про эту беду или умолчать.

Но вот сверкнула улыбка – тоже странная, тоже немного мрачная, и он решился.

– Да неужели ты не читал в газетах?

– Когда?

– Сегодня, вчера!

– Что?… Нет, я вот уже три дня не видел газет, я занят был совсем другим, у меня тоже, хотя и косвенно, но тоже неприятное дело… с родственницей моей невесты. Ну, да это я тебе потом расскажу. А что с тобой? Вероятно, выдающееся что-нибудь, если ты попал в газеты.

– Да, Смельский, – мрачно ответил Шилов, – даже чересчур выдающееся… Вот погляди. – Он раскрыл рубашку, где виднелась забинтованная грудь, а потом показал и порезы на руках, залепленные пластырями.

– Да! Да! Я и хотел спросить тебя, что это значит…

Шилов подробно рассказал о нападении на него в парке и в заключение назвал фамилию преступника.

Но лишь только он произнес ее, как Смельский вскочил с кресла и с ужасом спросил:

– Неужели Краев?

– А что же такое? Разве ты знаешь его?…

– Моя невеста сестра Краевой, последняя вызвала ее телеграммой, и мы только что с поезда: она поехала туда, а я к тебе, потому что я не знаком еще с Краевыми.

На этот раз лицо Шилова приняло изумленное, почти испуганное выражение.

Несколько минут свет и тени боролись на его лице, и наконец он «сделал улыбку», отрывисто сказал:

– Какое ужасное совпадение…

– Да, ужасное! – подтвердил Смельский. – Но скажи, пожалуйста, что же побудило этого человека на такой шаг?

– Нахождение у меня в кармане такой суммы, как сто тысяч.

– Как же он мог узнать про это?

– О, братец, если вор захочет украсть, он всегда сперва узнает, где это сделать удобнее.

– Но ведь он чиновник, как я слышал, кандидат университета. Я, знаешь, даже помню эту фамилию, но только он был старше меня и тебя двумя курсами и на филологическом.

– Да-да! – ответил Шилов. – Может быть.

– Но такой негодяй!

Шилов пожал плечами:

– С голоду? Он больше дурак, чем негодяй, что ввязался в шайку грабителей, которые даже не догадались убить ограбленного, как я потом рассуждал, это так глупо было сделано, как нельзя глупее. Неужели у того, который оцарапал мне грудь ножом, не хватило ловкости воткнуть его поглубже? А другие? Чего же они разбежались как бараны?

– Полно, Дмитрий Александрович, ты говоришь это таким голосом, будто в самом деле жалеешь, что не убит.

– Оно так и есть!

Смельский с изумлением взглянул на него.

Лицо Шилова было опущено, и виднелся только лоб с взбучившейся жилой и мрачной складкой, a усы торчали вверх около щек острыми толстыми иглами.

– Если бы они убили меня, – продолжал Шилов, – мне бы не пришлось так страдать, как теперь.

– Но почему же?

– А ты думаешь, сто тысяч недостаточная причина, чтобы терзаться об их исчезновении, разве это не может, несмотря ни на какие доводы фактов, поколебать отношения мои с графом? Да, наконец, разве за часть, в сто раз меньшую, не лишают себя люди жизни, в особенности такие бедняки и труженики, как мы с тобой?

– Ну, уж это нет!

– О, брат, обстоятельства заставят, и ты скажешь да! Деньги, брат, сердце жизни, что-нибудь случится с ними, и весь человеческий организм на волоске от смерти. Жизнь без денег – медленное трупное разложение.

Смельский не согласился в принципе, но понимал, что его другу, должно быть, и в самом деле тяжело, потому что как бы там ни было, а он является хотя и невольной, но все-таки причиной утраты графом такой крупной суммы.

«Но боже мой! Какое страшное совпадение, – думал он, – муж сестры Анны вор и разбойник? Как подействует это на Анну и что там вообще происходит, в этом злополучном доме?»

Смельский почувствовал необходимость сейчас же отправиться к Краевым и разузнать все в подробностях.

Он взялся за шляпу и обратился к Шилову с такими словами:

– Я сейчас пойду туда, Дмитрий, но надеюсь на твое гостеприимство на несколько дней.

– С удовольствием! – ответил Шилов. – Я тебя познакомлю с графом, и он, вероятно, как моего знакомого, сочтет тебя и своим гостем. Мы тебе отведем помещение внизу, оно и предназначено для гостей.

– Спасибо! Но мое-то положение каково теперь? – сказал Смельский, поднимаясь.

– Да, понимаю, незавидно, – ответил Шилов.

– Ужасное! Я не знаю, как и глядеть на эту мадам Краеву. Мне все будет казаться, что она сообщница мужа.

Шилов криво улыбнулся:

– И ты уж прости меня, я тебе скажу правду. Эта мадам Краева мне сильно кажется соучастницей, да иначе и быть не может: при той мещанской жизни, какую они вели, жена не может не быть сообщницей мужа хоть в какой-нибудь степени.

– Я просто не знаю, идти ли даже туда? – спросил Смельский. – Я не могу кривить душой и быть в том обществе, где будут разыгрывать несчастных и прятать свою злоумышленность… Ты говоришь, деньги найдены при нем только в количестве пяти тысяч облигациями…

– Да! – грустно, но утвердительно качнул головой Шилов.

– Стало быть, ясно, что остальные он скрыл.

– Да.

– Знаешь, это чудовищно!

Смельский пожал плечами и потом, проведя рукой по своим пышным курчавым волосам, опустил голову.

– Мне теперь предстоит задача вырвать оттуда мою невесту… – задумчиво сказал он.

– Я бы тебе советовал это сделать поскорее! – внушительно заметил Шилов.

Взволнованный Смельский пожал руку приятеля и в сопровождении его спустился с лестницы.

Он шел по аллее задумчивый, мысли его были тревожны.

Есть факты в быте человеческом такие странные, такие диссонирующие с обыденностью, что при встрече с ними получается и чувство какое-то странное, которому нет названия и характеристики.

Смельский чувствовал нечто подобное.

О Краеве он слышал, как о великолепном человеке, как о труженике и хорошем семьянине. Такое мнение о нем он составил себе из писем Татьяны Николаевны к Анне, которые последняя читала ему.

Он составил характер человека в самом хорошем смысле, и вдруг тот покусился на грабеж, а она, эта женщина, которую так любила и уважала Анна, оказалась сообщницей гнусного преступления.

Смельский в конце концов не знал, что и думать.

Одно теперь ему хотелось: как можно скорее прийти туда и собственными глазами сделать наблюдения.

Он комкал в руках обрывок письма Краевой с тем местом, где она несколько недель назад извещала Анну о переезде на дачу и приписывала адрес.

«Но бог знает, – продолжал он думать, шагая по широкой тенистой дороге парка, – может быть, этот тихоня Краев, этот по виду превосходный человек, скрыл и от жены своей замысел и хотел скрыть и самое преступление?

Недаром говорится, что в тихом омуте и водятся черти…

Есть такие люди! Может быть, это и так, – старался он себя успокоить, – может быть, несчастная женщина и не виновата ни в чем, да и Дмитрий не прав со своими подозрениями и на нее? Увидим!»

Он еще прибавил шагу и вскоре вышел из парка в дачную местность.

Пройдя несколько по улице, где домики стояли рядом, утопая в листве садов, он свернул на заднюю линию и стал спрашивать дачу, означенную в адресе.

Двое мужиков, показывавших ему сперва направление, по которому он должен идти, не выразили никакого удивления, но зато попавшаяся франтоватая горничная выпучила на него глаза и, прежде чем ответить, пристально оглядела с ног до головы.

А потом, когда они уже разошлись, много раз подряд оглядывалась, пока не свернула за угол.

Сестры

Подъехав к даче, Анна увидала в садике детей и с ними толстую, очень почтенного вида няньку, такую, какие бывают около детей богатых аристократических домов.

Тут же, около них, сидел на скамейке старик в белом чесучовом[2] костюме и соломенной панаме.

Он разговаривал со старшим мальчиком, и тот, видимо, был доволен этой беседой и ничуть не дичился старика.

Он помнил Аню по прошлогоднему приезду и поэтому, как только она появилась у калитки, указав на нее, крикнул:

– Тетя Аня приехала!

Старик взглянул на входившую молодую девушку и, почтительно приподняв шляпу, встал со скамьи, Анна невольно остановилась перед этим великолепным стариком, наружность которого была так красива и изящна.

Но это был только миг, затем она ответила поклоном и быстро прошла через крыльцо в дачу.

На нее пахнуло лекарствами, а из комнаты налево высунулась голова сестры милосердия в белой накидке.

Она, словно хозяйка этого дома, спросила у Анны, что ей угодно.

– Где Таня? Татьяна Николаевна? Я ее сестра!

– Ах вот что! – ответила сиделка. – Сестра ваша больна… Она теперь в забытьи… Впрочем, не тревожьтесь, ей сегодня получше. Она уже перенесла кризис.

– А Павел Павлович где?

– Я никакого Павла Павловича не знаю.

– Муж Татьяны Николаевны.

– Не знаю.

– Он уехал разве куда-нибудь?

– Не знаю!

Анна пожала плечами и хотела уже выйти в сад, чтобы хоть у кого-нибудь добиться толку, когда ее окликнула из двери, ведущей в кухню, девочка, раньше смотревшая за детьми.

– Барышня! Барышня! Пожалуйте сюда!

Анна невольно двинулась на этот зов.

– Здравствуйте, Анна Николаевна! – сказала девочка. – Вы барина спрашиваете? Ах, барышня, если бы вы знали, что случилось! Барина ведь в полицию взяли. Барин украл деньги у сламотовского управляющего…

Анна совершенно опешила и долго, вероятно, не добилась бы толку и не поняла ничего, если бы тот старик, который сидел в саду с детьми, не показался на пороге и не сделал ей почтительный и в то же время многозначительный знак последовать за ним в садик.

Анна невольно повиновалась этому жесту, потому что в нем было нечто повелительное, а лицо старика – серьезное-пресерьезное.

– Позвольте вам рекомендоваться, – сказал старик, – Виктор Казимирович Сламота.

– Очень приятно, граф! – сказала Анна, но испуганным, дрожащим голосом и тотчас же прибавила: – Ради бога, объясните мне, что с моей сестрой и с зятем?

– А, вы сестра госпожи Краевой! Сядемте немножко, поодаль вот тут, мне очень жаль, что мне именно, а не кому-либо другому, приходится объяснять вам то, что тут произошло. Но, понимая, что никто, кроме меня, этого сделать не может, я считаю долгом передать вам следующее.

И старик вкратце, но ясно и точно передал все, что было известно ему самому.

По мере углубления в подробности лицо Анны бледнело все более, потом оно вспыхнуло, слезы брызнули из глаз и она, выхватив платок, зарыдала, шепча:

– Бедная Таня! Бедная!

Сламота опустил голову.

Он рассказал все, касающееся печального факта, но не объяснил молодой девушке, почему он сам, потерпевший, тут, около жены его грабителя. Да и Анне даже в голову не пришло спросить это, ей казалось, что этот старик и должен быть тут, это его обязанность, потому что недаром же она слышала про него столько хорошего.

Вдруг Анна отняла руки от лица и спросила:

– Но, граф, как это он мог сделать? Как он мог решиться на это?!

В голосе ее прозвучала мольба, требующая объяснения этого вопроса во что бы то ни стало, как будто Сламота и в самом деле мог объяснить что-нибудь.

Есть личности, один вид которых в минуту недоразумений, случайностей и несчастий невольно останавливает на себе внимание всех, и все ждут от них спасения и совета.

Одним из таких людей был и Сламота. Его внушительная наружность, его симпатичное старческое лицо – все внушало к нему доверие, и Анна была убеждена, что от него только, от него одного она получит и разъяснение этому ужасному факту, и облегчение той участи, в которую теперь повергла судьба семью сестры Тани. Но что же мог сказать Сламота, когда он сам знал только один голый факт, а все детали приводили его в неменьшее замешательство.

Еще присутствуя при сцене между Шиловым и Краевой, он содрогнулся от ужаса, так сильно и страстно было брошено в лицо его управляющего это темное обвинение.

Слова Краевой и теперь звучат в ушах старика, он и теперь видит ее позу.

И к великому страху своему и смущению, он чувствует душою, что если Краева и не права в своей лаконической форме обвинения, то все равно тут кроется какая-то адски закрученная тайна.

Он сам потерял голову.

Он не знал, на что решиться, куда направить свои симпатии и обвинения.

Чаще всего он прибегал к голосу рассудка, долженствующего, как и суд, опираться на неопровержимые факты, но душа его ныла каким-то болезненным предчувствием, отводила его от фактов и вела в область своих личных ощущений, где он окончательно и терялся.

Но видно было, что перевес последних был значительнее доводов рассудка, потому что втайне он решился следить за «несчастной женщиной», и, когда получил известие о ее болезни, не мог удержаться от самого деятельного вмешательства во всю эту драму.

Теперь, стоя лицом к лицу с Анной, этой стройной, прекрасной девушкой, так жутко встревоженной, с такими горькими слезами спрашивающей у него: «Как это все могло случиться?» – Сламота ответил, что мог.

И этот ответ был короток:

– Не знаю, сударыня, не знаю!..

Опустил голову и развел руками.

– Но когда же это произошло?

Старик с трудом припомнил и назвал день.

– Одно… – начал вдруг задумчиво Сламота и потер лоб, как бы собираясь с мыслями, – одно мне кажется возможным для оправдания вашего родственника – это то обстоятельство, что он не был один, что он, очевидно, по легкомыслию принял участие в шайке негодяев, хотя это слабое оправдание, но слава богу, что и оно есть… В руках хорошего адвоката оно может иметь решающее значение для судьбы прес… обвиняемого, – поправился почему-то Сламота.

При слове «адвокат» Анна вздрогнула, она теперь только вспомнила про Смельского, который поехал к управляющему графа потому, что он был его университетским товарищем.

Но если он поехал к управляющему, то, значит, к нему, к этому самому пострадавшему, к этому ограбленному мужем Тани.

И мысль о предоставлении защиты Краева Смельскому показалась ей несбыточной.

Конечно, ради любви к ней, к Анне, он, может быть, и согласится на это, но разве она сама посмеет предложить ему защиту человека, который оказывается заведомым негодяем…

Разве она простит себе потом эту просьбу, разве Андрей не будет иметь права упрекнуть ее, говоря, что он ценою своей чести спас от позора «семью ее сестры».

«Нет, это невозможно!» – мелькнуло было у нее в голове, но потом она сообразила, что, наоборот, это вовсе не то, что она думает, сам граф говорит, что адвокат может смягчить участь обвиняемого, потому что он попал в шайку по легкомыслию, может быть, по жестокой бедности, ради нужд горячо любимой семьи. О, в таком случае никто другой, кроме Андрея, не должен выступить его защитником.

И она, подняв голову, переспросила графа:

– Вы думаете, хороший адвокат может тут помочь?

– Да, конечно, и я найду его! – просто отвечал старик, как будто дело это касалось ближе всего его самого.

Даже в эту минуту хаоса мыслей и ощущений Анна с удивлением взглянула на него.

Теперь только она поняла, как добр и честен он, этот более всех пострадавший в страшном деле человек.

– Не надо! Дорогой граф! Не надо! – с чувством схватила его за руку Анна. – У меня есть такой человек, это мой жених, адвокат Смельский.

– Смельский? Это хотя и молодой, но очень хороший адвокат, – сказал Сламота.

– Но… – начала было Анна и остановилась.

– Что вы хотите сказать?

– Но он друг вашего управляющего. Он и теперь, привезя меня сюда, отправился прямо к нему на квартиру.

Немного озадаченный этой неожиданностью, граф тотчас ответил, однако:

– Что же такое? Это ничуть не мешает их дружбе, и я уверен, что господин Шилов настолько честный человек, что он не помешает ему облегчить судьбу семьи преступника, каков бы он ни был.

И Анна согласилась с этим доводом. В это время сиделка вышла в сад и, подойдя к графу, доложила ему, что больная пришла в себя.

– А, – сказал Сламота, – теперь вы можете пойти к вашей сестре, я думаю, что ваше присутствие принесет ей большую пользу, чем мое, а я пойду домой сделать кое-какие распоряжения насчет ванн, которые предписал доктор для вашей сестры.

– Спасибо вам, добрый!.. Бог наградит вас… – поклонилась ему Анна и бросилась к дому, но потом пошла тихо, крадучись на носках, и скрылась в комнате больной.

В то время когда граф, задумчиво нахлобучив свою панаму, вышел за калитку дачи, к этой последней быстрыми шагами приближался Смельский.

Проходя, он заметил видную фигуру старика и даже несколько раз оглянулся ему вслед, так как тот вышел как раз из той дачи, куда ему сейчас надлежало войти.

Но Сламота не заметил молодого адвоката.

Мысли его были слишком смутны и далеки от всего окружающего.

Первый раз в жизни на душе его было так скверно, а почему – он и сам не мог дать себе отчета.

Любовь и долг

– Подождите немного! – сказала сиделка. – Я предупрежу сперва больную. Вы говорите: сестра? Хорошо-с.

Анна ждала у притолоки.

Сиделка вернулась и сказала, что Таня опять закрыла глаза и теперь тревожить ее нельзя.

Анна отошла от двери, вернулась в сад и только что хотела подойти к детям, как заметила входящего Смельского.

По лицу его, даже издали, она увидела, что он сильно взволнован.

Она пошла к нему навстречу и потом сделала жест, чтобы он опять вышел за калитку.

Когда они поравнялись на проходной дорожке около дач, Смельский заговорил первый:

– Анна! Я умоляю вас! Сейчас же уезжайте из этого дома! Тут нехорошо! Вы простите меня, они ваши родственники, но…

– Я знаю, что произошло тут! – гордо отвечала Анна и вызывающе прибавила: – И ради негодяя мужа ее я не оставлю без помощи умирающую сестру мою. Не об этом ли вы хотите просить меня?

– Но, Анна…

– Я сказала, и решение мое бесповоротно, господин Смельский, – еще более вызывающе ответила девушка.

– Но вы мне не даете даже говорить, и что значит этот тон? Разве я лично в чем-нибудь провинился перед вами?

– Вы провинились всеми словами, которые сейчас говорили, а главное, их общим смыслом, заключающим в себе ваш совет.

Смельский даже изменился в лице.

Горячо любя Анну, он, конечно, был не только смущен, но испуган этой переменой отношений к нему. Он не знал, что и подумать.

– Простите, Анна, но позвольте же мне привести мои доводы, на основании которых, может быть, вы и перестанете говорить со мною таким строгим голосом.

– Я слушаю.

– Я сейчас только был у своего товарища Шилова. Оказывается, что все дело в том (как это не дико!), что он ограблен Краевым и его сообщниками.

– Я повторяю вам, что я все это знаю! – сказала Анна. – Мне рассказал уже все эти ужасные подробности граф Сламота!

– Не тот ли старик, которого я встретил?

– По всей вероятности, да, потому что, когда вы вошли, он только за минуту перед тем вышел.

– Стало быть, вам все известно.

– Все.

– И вы решаетесь остаться в доме, над которым висит эта туча позора и которая должна забрызгать грязью всех, в нем находящихся?

– Без фигурности слога! – едко ответила Анна.

– Я понимаю, – продолжал все более и более теряющийся в догадках Смельский, – если бы дом этот посетило какое-нибудь общечеловеческое горе, я сам первый посоветовал бы вам во всю ширь открыть ваше доброе сердце для помощи, да и сам я раньше вас сделал бы все зависящее, а тут… Тут, Анна, вы знаете что?… Тут даже соприкосновение опасно… Тут, простите меня, пахнет сделкой между женой и мужем, которой хотят одурачить и правосудие, и родных, и всех доверчивых людей.

Анна слушала эту тираду, и глаза ее загорались, а щеки бледнели.

Смельский взглянул на нее и невольно содрогнулся от действия своих слов.

– Анна! – сделал он шаг к ней, кладя обе руки на грудь. – Простите меня, но ведь я говорю правду, ограждая вас, дороже которой я не знаю ничего для себя на свете.

Этот искренний порыв любимого человека разразил собиравшуюся грозу.

– Вы не смеете этого говорить! – тяжело дыша, только и сказала Анна и вдруг расплакалась.

– Что же мне нужно делать, Анна? – продолжал Смельский, тихонько дотрагиваясь до нее. – Не плачьте!.. Я не могу видеть ваших слез!.. Приказывайте!.. И я все исполню!