Рябины красной кисть, или Деревенские истории

Когда Светлана Анатольевна вышла из коматозного состояния, Кира объявила ей, что из-за того, что все лето просидела с детьми, она до конца не отработала производственную практику, и что ей надо за три дня все успеть. Учителя пошли ей на уступки.

«Я поживу в Степном у учительницы все три дня, потому что денег на билет нет», – пытаясь придать уверенность в голосе заявила Кира. Так уже было дважды, и мать это знала. Знала и Кира, что обман ее раскроется. Но отступить от своей мысли она не могла. Слишком много в жизни было того, от чего она отказывалась.

А ранним прохладным утром по густой росе Кира бежала к автобусу с большой сумкой. В Степном к ней присоединился Витя, и автобус умчал их к самым большим горам Горного Алтая.

Время шло, словно в сказке. Ребята решили не отказывать себе ни в чем. Они сняли уютную комнату у самой воды. Весь следующий день плавали на теплоходе по озеру. Кира впитывала слова экскурсовода сознанием и душой. Она старательно проживала жизнь Телецкого озера. Лишь изредка она отвлекалась, переключая свое внимание на бредущего по горам медведя да на брызги водопада Корбу. Вечером, сидя за чаем друг на против друга, они вели беседу.

– Как классно! А кто знает, поедем ли мы сюда еще, и поедем ли вообще куда-нибудь? – рассуждала Кира.

– Ты на выпускной точно деньги отложила? – уточнял по-хозяйски Витя.

Счастливая Кира, вся светившаяся изнутри и снаружи каким-то аквамариновым светом, только смеялась в ответ. Она всегда смеялась, все эти три счастливых дня. Никогда в жизни столько не смеялась. Стоя у распахнутого окна с видом на озеро, Кира взволнованно прошептала:

– Витюш, я никогда не была так счастлива. Вот оно, оказывается, какое счастье бывает.

– Солнышко мое, я рад за тебя. И за себя.

Руки Вити обняли тонкий стан девушки, а губы прошептали заветное: «Люблю…»

Слухи по деревне расходятся быстро. Шила в мешке не утаишь, особенно в селе. Первая новость о том, что сумма гонорара превышала объявленную, дошла до Светланы Анатольевны в начале сентября. Кира была в школе, а когда приехала, держала отчет по всей форме. Остервеневшая мать орала нечеловеческим голосом, требуя денег и называя при этом разные баснословные суммы. Соседи постарались огласить сумму по принципу: кто больше. Кира на следующий день в школу не пошла.

Отлепетало шелковое бабье лето, унося за собой сухие и теплые денечки. Пришли холодные утренники, а вместе с ними новые вести о Телецком озере. Мать с утра приняла «корвалол» (так местные пьяницы стали называть «Боярышник») и с нетерпением поджидала дочку. Как только Кира вошла, она, будто кошка в прыжке, подскочила к дочери и с размаху ударила ее по лицу.

– Шалава! На озеро с пацаном…падла, – завывала Светлана Анатольевна.

– А ну-ка убери руки! – отчеканила Кира, собираясь с духом. – И не смей поганить мои отношения!

Ошалевшая от такого поведения мать не сразу прохрипела от внезапного спазма в горле:

– Как?! Ты! На мать! Да я тебя!

Но Кира опередила удар. Что было силы, она схватила мать и отбросила ту на кровать:

– Все, кончился произвол. Я выросла и не буду больше прятаться по погребам и чердакам!..

Незаметно подошел май, долгожданный счастливый май, но только не для выпускников. Лицо Киры выдавало озабоченность, а потухшие глаза потеряли шоколадно-ореховый оттенок. Приближалось время для сдачи денег на проведение выпускного бала, а чтобы на него пойти, требовался красивый наряд. Денег хватало только на что-то одно.

Черемное, отзвенев подойниками и отремев голосами детворы, погружалось в палево-дымчатые сумерки. Кира перемыла детей и готовила их ко сну, стараясь успеть до прихода разгульной мамаши. Вдруг она услышала рокот мотора. Девушка вышла на крыльцо и увидела блеск крыла мотоцикла.

– Кир, подойди на пять сек, – раздался знакомый голос по ту сторону ограды.

Кира открыла калитку – перед ней стоял Ден. Вот уж кого она никак не ожидала увидеть.

– Ты вот что, Кирюх, не обижайся на меня, но и не отказывай. Я от всей души, – без доли иронии проговорил Ден, протягивая Кире бумажку. – Возьми, да только не говори Вите, не поймет он, или неправильно расценит.

– Да ты что, Ден, я этого не возьму!

– От подарков не отказываются. Это моя экономия на недельных расходах. Ты талантлива, и тебе учиться надо, а это тебе на дорогу– отрезал Ден и настойчиво вложил купюру в руку одноклассницы.

«Кавасаки» загудел, не дав Кире опомниться и прийти в себя. При свете лампочки она развернула пятитысячную купюру, опустилась на колени у стула, и тело ее охватила мелкая дрожь. Горькие солоноватые слезы тихо капали из ее ласковых глаз. «Няня, ну не плачь!» – завопил Павлик, постепенно возвращая сестру в прежнее состояние.

Через два дня Кира принесла деньги на выпускной, но ей ответили, что Витя уже заплатил за себя и за нее. Кира смутилась. Она не знала, как правильнее поступить: сказать про помощь Дена или нет. Все же решила не говорить пока, надо будет документы везти в институт, устраиваться, на все нужны средства. А потом видно будет.

Кира проснулась от шума в автобусе. Люди собирали вещи. Барнаульский вокзал был переполнен. Он пестрил рюкзаками и чемоданами. На перроне в стороне от всех стоял знакомый силуэт и держал в руках ветку ржаво-красной рябины.

Голуби

Сумерки окутывали Точильное матово-серой с голубыми размывами завесой. В окнах просторной улицы, утопающей в березово-черемуховом обрамлении, неохотно загорались огни. Не спешили селяне заходить в дом: завораживая, брал их в плен сладковатый, густой аромат цветущих яблонь и черемухи, рассеянный по усадьбам и растворявшийся в окрестностях села. На подоконнике одного из домов скользило по стеклу пламя свечи, необыкновенно большой, напоминавшей цветок лотоса.

Возвращались с прогулки подруги – «скандинавки» (так окрестил их народ за занятия скандинавской ходьбой – мода на здоровье и до «глубинки» с «глушинкой» добралась быстро):

– Гляди-ка, Галь, у новеньких-то точно свет вэсовцы отрезали.

– Ага, Наташк, правильно, значит, седня в магазине про них говорили.

В окне появились два детских личика.

– Вон, смотри, два голубочка в окошко выглядывают, – заметила Наташа.

– Я все удивляюсь, ну как детей-то не жалко? – возмутилась Галина. – Ну че уж совсем что ли нет ни копейки за свет заплатить?

– Говорят, мамаша у них немного с головой не дружит.

– Зато с горлом у нее полный порядок. Муженьку-то, я слышала, не уступает, как Маринка же (Маринка – бывшая квартиросъемщица и любительница «заливать за воротник»).

И подруги душевно принялись вспоминать прошлых жильцов этого дома самым добрым словом, а когда последнее ребрышко было как следует перемыто, пришли к выводу, что «никого доброго» после первой хозяйки эта квартира не видела.

С мартовской оттепелью появилась в селе молодая семья с двумя детьми. Заселились скромно, по-тихому, а новую жизнь начинали бурно и весело. Быстро обзавелись друзьями, гораздо быстрее, чем работой. В селе с рабочими местами напряженно, поэтому стали Плотниковы перебиваться временными заработками. «На дядю пахать не буду, – говорил молодой хозяин, – а для себя деньгу так заработаю». Но зарабатывать не спешил. Жена часто упрекала его в безделье и праздности, но ответ был один: «Машка, отстань! Тебе надо, ты и работай!» И Машка работала: летом коров доила на личных подворьях, огороды пропалывала, дрова складывала, а осенью нанималась копать картофель. Надоело мужу детям колготки переодевать, да рубашки менять, и стал он пропадать у друзей. А к осени и вовсе пропал. Говорили: на заработки поехал, «бабло зашибать», а куда – никто не знал. Стала Машка дрова заготавливать помаленьку, да попивать все потихоньку. Бутылочка сивухи не одного в деревне излечивала од дурных болезней. Такая веселая «скорая помощь» вмиг растворяла все: одиночество, обиду, горе, печень, почки и прочие органы.

Все чаще в том же окне стали появляться мальчишки трех и четырехлетнего возраста. Они не умели говорить, однако младший четко произносил «ага». Тот, что постарше, научился открывать створку. Окно выходило на дорогу, делившую улицу на две стороны. «Агашки» – так окрестили их селяне – протягивали тоненькие ручонки, едва завидев человека, и каждый раз в маленьких ладонях появлялись пряники, пирожки, ватрушки, а порой, и семечки.

Дорожная пыль сменилась кружевом ржавой листвы, и воздух стал чище и холоднее. Окно закрылось на зимний режим, и дети, прилипая расплющенными носиками и губками к стеклу, беспомощно махали прохожим. Потом догадались стучать кулачками, а вскоре исчезли с подоконника совсем. Мать все чаще пропадала. Голодные мальчишки на четвереньках рыскали по дому в поисках пищи, складывая в рот, все, что движется и не движется.

На подоконнике появилась объеденная свеча.

Морозы крепли. Люди свирепствовали. Соцзащита готовила документы на лишение родительских прав. Однажды в дверь дома с холодными и пустыми окнами вошел участковый. Дверь тихо захлопнулась, но быстро открылась, а представитель власти в погонах выскочил на крыльцо, закрывая ладонью рот. Позже инспектору по охране детства и представителям соцзащиты он в красках рассказывал о незабываемом визите к Плотниковым, как на грязном полу сидели дети и складывали в рот растерзанных окровавленных голубей.

После второго визита инспекторы стали оформлять документы, и к зиме детей забрали в пансионат. Мать ушла в запой. Крепкий такой, продолжительный, настоящий запой. Новый год для нее прошел в мутном бреду. Она приобрела себе закадычную подругу Ольчу (Ольгой ее никто не называл), жившую неподалеку в покосившемся хромом на одну ногу домишке. Вместе нанимались на заработки, и дружно все пропивали. Деревенские женщины бросали вслед матери-кукушке: «Бессовестная! Детей нет – и забот никаких, она и пустилась во все тяжкие».

Желторогий месяц просачивался в окна квартиры плотниковских соседей. Проснулась хозяйка. Ей показалось, что воет собака. Она прислушалась: так и есть. Стало немного жутковато, и соседка слегка тронула по плечу спящего мужа: «Вань, ты слышишь, как собака воет?» Он что-то пробурчал в ответ и засопел. Женщина резко села на кровати: вой доносился через стенку. «Машка воет», – догадалась соседка…

В Старый новый год (есть в деревне такой праздник) в местном магазине запасались хозяйки конфетами, мармеладом и повидлом для выпечки (каждой хотелось послаще угостить ряженых, разумеется, прихвастнуть друг перед другом). Зашла в сельпо и Машка. Как-то решительно, скорее даже, нагловато подошла к прилавку, попросив каштановую краску для волос.

– Бог ты мой! Есть нечего, а она голову красить! – бросила вслед уходящей женщине бойкая продавщица.

– Лучше бы шампунь купила, да помыла голову-то свою дурную, – подхватила Наташка – «скандинавка».

– И даже не вспоминает про детей, – заключила тетя Соня, жившая на соседней улице – И где теперь ее голубки?

На этот раз женщинам не пришлось долго перемывать чужую судьбу: торопило их тесто, которое не терпело просрочки времени.

Соседи Машки встретили не одну компанию ряженых и собирались закрываться на ночь. Вдруг на крыльце послышался громкий смех, топот и стук. Хозяин впустил последних гостей. Ольчу узнали сразу, муженька Ольчиного тоже, а вот за нарядной невестой с белоснежной фатой не сразу рассмотрели свою соседку. Компания задержалась ненадолго. В их сумки хозяева положили продукты, а желание Маши привело хозяйку в удивление и едва заметное замешательство. Маша попросила синюю тушь, сказав, что синие тени ей уже дали в одном из домов. «Люблю синий цвет, – заявила «невеста», – это цвет чего-то нового, светлого…». Отголоски этой фразы не давали заснуть хозяйке. «Ты же знаешь, что у нее не все дома. Спи уже», – отрезал муж.

Наутро в дверь того же дома снова постучали, только уже настойчивее и увереннее, хотя дверь была уже давно не заперта.

– Звоните срочно куда-нибудь! – хрипела Ольча.

– Куда? Чего кричишь? Не проспалась что ли еще? – проворчал Иван.

– В милицию, в больницу…я не знаю, – басила гостья.

Хозяйка, впопыхах накидывая на плечи шубу, выбежала из дома. Дверь к соседям была открыта, но это не удивило женщину – отопление давно было разморожено, и дверь можно было и не закрывать. Она заглянула в комнату: на полу лежала Мария. Ее каштановые волосы были красиво уложены, на закрытых веках были видны синие тени, на ресницах – синяя тушь. На опрокинутой набок шее болталась веревка, привязанная к батарее…

Пришла весна. Яблоневый цвет, разносимый легким ветерком, как бело-розовое конфетти, рассыпался на подоконник. За стеклом одиноко стояла догоревшая свеча.

На край подоконника тихо села белая голубка.

Про родину, семью и Глаза

Самолет летел над облаками. Воздушная перина казалась нежной и мягкой, только немного холодной. Крыло ТУ-214 бороздило воздушную яму. Вдруг из-под крыла резко появились два красных глаза. «А-а-а!» – вырывалось из груди, но силы куда-то исчезли. А зловещие глаза уже смотрели через иллюминатор. Хотелось укрыться от них под пледом, но не получалось…Что это? Запах кофе. Да-да, терпкий с горчинкой…Какой кофе?! Откуда?

– Девушка, у вас плед упал, – заметил мой попутчик справа и принялся его поднимать.

– Чай, кофе, соки в ассортименте, – раздался приятный голос стюардессы.

Я окончательно проснулась. Попросила горячий чай без сахара. Закуталась в плед. Подняла с пола упавший во время сна томик Гоголя. «А-а, Николай Васильевич! вот откуда эти глаза!» – рефлексировала я свой странный (мягко говоря) сон. Вдруг я заметила на спинке противоположного кресла свою Печальку. Она полетела со мной! А куда ей деться?! Я вспомнила укоризненный взгляд дочери и ее заключительно-обвинительную фразу: «Носишься со своей родиной! А кто тебя там ждет? Тетя Нина? А ты уверена, что ты ей нужна?!» Дальше все в какой-то сизой дымке: рассеянный взгляд мужа, громкие восклицания дочери, мой серый чемодан на колесиках…

Печалька вся как-то сморщилась, собралась в кулачок и смотрела в иллюминатор. Мне было не по себе.

– А вы в отпуск летите? – прервал мои пасмурные воспоминания пассажир-сосед.

– Да, на родину, давно там не была.

– А я тоже на родину, к родителям, год их не видел, – продолжал собеседник.

– А я своих не видела давно: маму 6 лет, а папу и того больше. На их холмиках уже давно трава растет.

– Н-да…Кстати, я Вова.

– Ну да, кстати. Моего мужа тоже Вова зовут…

Мой Вова хотел сделать мне сюрприз, правда я его «рассюрпризила». Он украдкой купил билеты на море, зная, что доктора мне советовали морской воздух. Очень странно: мы прожили в Москве 15 лет и ни разу не были на море! Лилька давно нас звала, но все как-то не получалось. А тут Володя раз – и все решил! Мой Володя решил?! Самой страшно – все всегда решала я. Надо было мне в тот вечер почитать именно Гоголя! Хотела же взять Пелевина, но рука потянулась к «Миргороду» (совсем одинаковые – Гоголь и Пелевин!), а в нем – билеты на море. Мозги заработали (хотя они ни на минуту не останавливались и до этого): надо предложить Лильке слетать в Сочи с отцом. Они редко бывают вместе, она вообще мало видится с родителями, наконец, ей просто необходимо сменить обстановку – совсем нервная стала после сессии – и вообще, она давно грезила шумом прибоя. Шум пришлось услышать мне, только далеко не прибоя…

Меня никто не провожал, только Печалька сидела на плечах и давила на них тяжким грузом. Я никак не могла от нее освободиться.

«Кстати Володя» заказал курицу с рисом и передал мне такой же пакет. Как оказалось, мой попутчик оказался еще и земляком: он был родом из соседнего района.

– Ну да, знаю я Вашу Мишиху, – сказал он, допивая кофе.

– Вот видите, а мне как-то не довелось в вашем селе побывать, – сказала я, но вышло немного сухо с примесью равнодушия.

– Да у вас там сейчас совсем делать нечего, – обиделся «кстати Володя» и отвернулся.

Печалька посмотрела на меня с упреком, будто хотела заметить, что от меня идут одни неприятности, но вскоре закрыла глаза и заснула…

Что может быть лучше воздуха родины?! Только сама родина с цветущими душицей и зверобоем, с возвышающейся над разнотравьем кровохлебкой, с солнечным донником и пением птиц на разные голоса! Все это разом обрушилось на мою задушенную выхлопными газами и испарением раскаленного асфальта голову, когда я вышла из машины такси. Надо было видеть глаза водителя, когда я попросила его остановить посреди поля (мы поехали объездной полевой дорогой – так делают только местные жители), не доехав до деревни порядка трех километров. Ну ничего, переживет. Он умчал, оставляя за собой столб горячей пыли, а я скинула обувь, вдохнула полной грудью и расправила плечи. Я стояла на вершине холма, с которого была видна вся моя Мишиха с разбросанными по малахитово-салатовому растительному ковру, тканому крапивой, полынью и ивой плакучей, домиками.

Печалька забилась глубоко под блузку, и вскоре я забыла про ее существование.

Тетя Нина хлопотала в огороде. Ее пестрый платок, надетый изнаночной стороной, выдавал хозяйку издалека. Она знала, что я приеду, поэтому не удивилась, но растрогалась до слез. Потом она, без ложного восхищения примеряла мои подарки, расспрашивала про столицу, про Самого (с ударением на последний слог) и рассказывала про свое житье-бытье. Вечером приехал с поля дядя Коля с букетом полевой ягоды, между которой просвечивал ковыль и листья полевого хвоща. Аромат был настолько пряным и сладким, что я едва устояла на ногах. Чай пили в беседке с душистым липовым медом. У тети Нины чай всегда на травках, с добавками шиповника, боярышника, листьев мяты и смородины (обязательное условие– настоянный в термосе). К вечеру пошли на речку, благо было рукой подать. Дядя Коля ушел чуть раньше, прихватив с собой шампунь, мыло и мочалку, а тетя Нина, сказала, что чуть задержится (надо было загнать в стайку Дочку). Я шла не спеша.

Проходя мимо усадьбы Вдовиных, я заметила на бельевой веревке детские вещи. «Наверное, старшая дочь подарила деду и бабушке внучку», – решила я. Большие ворота были распахнуты, и я увидела подростка. «Пашка что ли так вырос?» – промелькнула догадка. Загорелый мальчишка скидывал в углярку уголь, ловко работая лопатой. Смахивая пот с лица, он увидел меня и поздоровался. Я тоже. В окошечко углярки я увидела Алексея, он сидел в теньке, пускал дым от сигареты и изредка давал сыну советы.

Вода в Чумыше была теплющая! Парное молоко и то прохладнее. Распластавшись по водной глади, я не хотела даже двигаться. В воздухе закружился запах детства. Как же быстротечна жизнь! Течет быстрее воды. И перекатов много, и обрывистых берегов, и воронок, а подчас и водоворотов…

Возвращались той же дорой. Паша уже скидал уголь и собирал вещи. Алексей все так же сидел в теньке, но уже без сигареты, видимо, что-то читал в телефоне. Увидев нас, подросток улыбнулся и с хрипотцой в голосе спросил: «Ну что, как водичка? Тоже сейчас сбегаю». «Беги-беги, да поскорей, скоро ужинать будем», – раздался голос со стороны дома, откуда показалась молоденькая хрупкая девушка. Мальчишка подошел к отцу, что-то сказал и через минуту…выкатил инвалидную коляску. Ноги отца были заботливо укрыты легкой, но непрозрачной тканью.

– Ой, тетя Лена, здрасти, – проверещала девушка, в которой я угадала повзрослевшую Настю.

– Привет, Настюш!

Я старалась держать себя в руках, не выдавая потрясения от увиденного.

– Вы к нам надолго? – продолжала Настя. –А мы с мужем тоже сегодня приехали из Барнаула. Вы приходите завтра к нам на обед. Маме будет 4 года. Вы ведь ее хорошо знали?

«Что?..Как?..Четыре года?» – вопрос сменялся вопросом в моей голове.

– Почему ты мне ничего не говорила? – спрашивала я дома тетю Нину.

– Дык, все дела, да другие разговоры,– оправдывалась моя тетка. – Да ты ить и ниче не спрашивала…

Спать я легла в предбаннике, у стариков там, как дома: диван, чистая постель, даже телевизор. С вечера я слушала треньканье сверчков, шуршание жучков, трели птиц, приютившихся на ветках ветлы у реки. Перед глазами мелькали картинки, как кадры кинофильма: сутулая фигура отца-инвалида, крепкая мускулистая, смазанная загаром – сына, тоненький силуэт молоденькой дочери…Авария…Холодное тело красавицы – матери…

Аромат березовых веников, развешанных по стенам и иван-чая смешивался со свежим потоком воздуха, гонимого легким ветерком и просачивающегося сквозь щелки в предбанник, вскоре усыпил меня.

С утра я ходила в гости к родителям. Тихо на погосте, только ветерок колышет травы и ветки черемухи и сирени. Посидела, поговорила. Печалька бесперестанно вытирала мне слезы. Сходила на луг, нарвала цветов, сплела венок и возвращалась назад дорогой, огибающей село с другой стороны. Усадьбы давно заброшены, люди уехали в город, окраину подпирал только один кособокий домик. Вокруг него было столько растительности, что казалось невозможным пробраться сквозь эти дебри. Это действительно были дебри: кустарники волчеягодника, опутанные хмелем, ловко переползающим и на кусты бузины. Завершающим аккордом дикости служила тонкая, но статная госпожа-крапива. Ее величество запустило свои длинные листья-языки и между штакетинами гнилого трухлявого забора. Холодное немое царство оживляли большие черные вороны, карканье которых отпугивало зазевавшихся путников. Я посмотрела на приземистый хромой домишко, на ветхую крышу, поросшую мхом, на рамы без стекол и…похолодела от ужаса! Из зияющих оконных дыр на меня смотрели два глаза! Те два зловещих глаза с красными зрачками!

– Тетенька, отойдите в сторонку,– прозвенела тонюсеньким голоском девочка. – Моя корова боится вас.

Я оглянулась – пастух гнал стадо. Я увязалась за этой девочкой, стараясь не отставать.

– Чей это дом? – спросила я малышку.

– А бог их знает. Я не знаю, и знать не хочу, мне главное быстрей прогнать Ночку мимо, а то, говорят, там как стемнеет, черти водятся.

Волосы мои зашевелились – это Печалька пряталась в них.

За ужином мои старики рассказали историю этого «чертового» дома. Последние жильцы прожили там недолго. Пожилой мужчина приехал в село уже больным человеком. Его называли «Чернобылец». Страшная авария на атомной АЭС изъела его изнутри насквозь. Мужчина держался только на коже и костях. Чернобыльскую подпитку тратил на спиртное. К этой «подпитке» подвязалась новоиспеченная подруга-разведенка. Жили – не тужили. Как вдруг в хмурую и сырую осеннюю ночь в дверь избушки раздался резкий и довольно уверенный стук. Это сын Чернобыльца пришел на вольные хлеба из мест не столь отдаленных. Жизнь пошла еще веселей. Сынок работать не спешил, а денег требовал. Стал отец наниматься к жителям дрова-уголь носить, да снег чистить, а молодой красавец стал потихоньку к папашиной подружке в комнату ходить. Та сначала вроде как и не против была, но внутри парня сидел жуткий косматый зверь непонятной породы, и женщина его дюже боялась.

Грязную осень сменила суровая зима. Засидевшийся в гостях отец пришел поздно (видимо, хозяева рассчитались с ним сивухой) и очень веселый. Но веселье вмиг сошло на нет, когда в сенцах он услышал крики. Вместе с морозной струей густого воздуха ворвался Чернобылец в дом и увидел то, о чем догадывался. Спирт взял верх. Он-то и подарил хозяину смелость. Он же и положил в руки топор. Дальше было как в тумане, а точнее, в дурмане. Рубили топором, резали ножом, а потом забросили тело молодого домогателя в парник, засыпали снегом и легли спать. Каждый день утром и вечером сыпали в парник золу из печи, а через девять дней отец не выдержал и рассказал местной женщине свое горе…

В эту ночь я спала в доме. Печалька спряталась так, что даже я не знаю, куда.

Я видела сон. Я видела Гоголя. Я спрашивала его: «Русь, Русь! Куда ж несешься ты?! Куда катишься?! Может Вы знаете, а, Николай Васильевич?»

В самолете, укрывшись пледом и пролетая над облаками, я поглядела в иллюминатор: «Нет, Николай Васильевич, Ваш Вий не страшен! Да и что Ваш «Нос»? Хотите, я расскажу Вам историю про Глаза?!»