Настасья Алексеевна. Книга 4

Что их, русских, так влекло туда? Ну не сказочные богатства же? Это открывателей Америки влекла надежда найти краткий путь в сказочно богатые индийские земли. Это охота за лёгкой добычей китового жира привлекла всю Европу в путешествие к Шпицбергену после его открытия Баренцем, и интерес в архипелагу стал быстро падать с сокращением численности нещадно истреблявшихся китов.

Нет, русского человека, его поэтическую душу, манила не страсть к наживе, но прежде всего неуёмное желание встретить что-то новое, увидеть ещё непознанную сказку, пусть трудную, пусть смертельно опасную, и всё же настолько заманчивую, что невозможно усидеть дома. И как только зима ослабляет натянутые поводья морозов, а солнце выходит на небосвод в своё долгое незакатное дневное дежурство, тут уж всенепременно поморское сердце не выдержит долгого терпения и заставит навострить паруса и тронуться вдаль, на север, к родному Батюшке Груманту. Естественно, возвращаются оттуда не с пустыми закромами. Привозятся в трюмах и оленье мясо, и шкуры белого медведя, и моржовые клыки, и песец на воротник шубы. Да всё же это только предлог к путешествию, а главное – эта необузданная страсть и любовь помора к Северу, к его загадкам, о которых он и слагал свои неповторимые, тягучие, как зимние ночи, но прекрасные, полные жизни песни.

Вертолёт опустился и мягко присел на относительно узкую прибрежную полосу, несколько возвышавшуюся над самим морским берегом, и примыкающую по другую сторону к двум близко сходящимся горам, возле одной из которых, более круто поднимающейся вверх, располагалось длинное одноэтажное деревянное здание со светящимися электрическими огнями окнами. Рядом стояло такое же невысокое, но небольшое и с оштукатуренными стенами помещение, видимо служебное, может быть, котельная, подающая тепло в жилой дом, по обе стороны от которого возвышались огромные диски антенн. А чуть ниже, почти на самом берегу торчмя стояла узкая башенка, постоянно мигающая цветными огнями. Это, разумеется, был маяк, который Тиграныч заметил ещё в воздухе и, собственно говоря, на него ориентировался при посадке машины.

Не успел двигатель ещё полностью заглохнуть, а пропеллер продолжал ещё медленное вращение, как к вертолёту уже подходил одетый в тёплую доху серого цвета и такую же серую, по-видимому, из волчьего меха, шапку-ушанку бородатый мужчина с ружьём за плечами, в сопровождении двух породистых пушистых лаек, весело помахивавшими столь же пушистыми хвостами.

– Янек, – представился он сходящим по выброшенной из вертолёта лесенке гостям, протягивая каждому руку без рукавицы. Снятую только что, он держал в левой руке, и, поздоровавшись со всеми, тут же надел снова, сообщив мимоходом: – У нас мороз тридцать пять сегодня.

– Вы говорите по-русски? – спросил Евгений Николаевич.

– Немножко есть такое. Да мы все говорим чуть-чуть. В школе учили раньше.

– Дзень добри, пан!14, – ввернул Строков, проявляя свои познания в польском.

– Муви по польски? То добже15, – обрадовался Янек.

– Теж троха.16

– Но ниц. Зразум як кташ.17

Подождав, пока вертолётчики закрыли дверь, все отправились вслед за Янеком к дому.

Собаки дружно бежали впереди хозяина. Настенька не выдержала и спросила:

– Янек, какой породы ваши красавцы?

– Это есть самоедская лайка. Самая хорошая для севера. Она не боится холода и медведя.

– А вы тут всегда ходите с ружьём и собаками?

– Всегда. Недавно медведь опять приходил. Он собак не боится, но они ему не нравятся. Они лают на него. Он идёт, идёт, потом кидается на них. Но собака умная и отскакивает. А мы стреляем в воздух. Выстрелов он боится и уходит. Убивать медведя нельзя. Закон такой в Норвегии.

Тем временем подошли к дому. Дверь, как и полагалось, открывалась наружу, чтобы случайно медведь не мог бесцеремонно вломиться в жильё. Всё предусмотрено. В прихожей довольно тёмной, но тёплой разделись, повесив верхнюю одежду на свободные крючки, и пошли по длинному узкому коридору. Янек провёл небольшую экскурсию, показывая комнаты на одного или двух человек и поясняя, что сейчас на станции их восемь мужиков и одна женщина, жена гляциолога, которая выполняет обязанности метеоролога и повара. Перед глазами гостей предстали хорошо оборудованный тренажёрный зал, комната для игры в настольный теннис, душевая, туалеты, кухня, где орудовала в это время краснощёкая лет тридцати пяти Дагмара. Рядом с кухней, что и естественно, расположился обеденный зал с большим столом посередине, точнее, три стола были составлены в один и накрыты розоватой цветистой скатертью. Тут Евгений Николаевич и вертолётчики поставили тяжёлые сумки с продуктами и бутылками водки, передав их в качестве взноса к обеду хозяйке, приятной во всех отношениях женщине лет тридцати пяти, единственной женского пола в мужском коллективе. Она прибыла сюда в качестве метеоролога, но и исполняла роль поварихи и домохозяйки.

Впрочем, всё это, возможно, не так интересно знать читателю, как разговор, состоявшийся за этим столом во время праздничного обеда. А то, что обед выглядел праздничным – это понятно, поскольку не каждый день прилетали русские в столь далёкий уголок Шпицбергена. По этому случаю Дагмара проявила всё своё умение кулинара и приготовила специально чудную польскую похлёбку журек из овсяной муки с колбасой, клёцками, грибами, картошкой и сметаной, не говоря уже о пряностях, отваренном яйце и растительном масле. Вторым блюдом торжественно подавалась жареная оленина, добытая тут же в Хорнсунне. Всё это сопровождалось овощными салатами, квашеной капустой, солёными огурцами и, конечно, польской водкой из картофеля.

За столом собрались все члены научно-исследовательской экспедиции. Их имена, как будто специально подобранные для смеха, Янек, Марек, Яцек, Ростек, Юрек и Юлек совершенно сбили с толку русских, запутав совсем, как кого зовут. Только двоих звали отличительно без окончания «ек» – это Феликс, что означало, как он сам сразу признался, «счастливый», и Ежи, что тоже перевели по просьбе Настеньки, как «фермер», а она думала, что имя произошло от русского слова «ёжик» Предположение её оказалось ошибочным. Но именно с Ежи и произошёл в некотором роде спор за праздничным столом после принятия обильной пищи, смоченной хмельной водкой и чуть менее хмельным пивом.

Ежи был, очевидно, самым молодым из всей группы учёных. Он занимался вопросами геомагнетизма земли, то есть определял изменения магнитного поля планеты, а также проводил исследования по атмосферному электричеству. Всему этому он научился в Полярном геофизическом институте Кольского научного центра, где попутно совершенствовал знания русского языка. Высокий, худой с продолговатым лицом и чуть удлинённым острым носом, сорокалетний мужчина походил на птицу крачку, нападающую на всех, кто находился поблизости от её гнезда.

Пока Строков, устроившись в дальнем конце стола с паном Юреком, изучавшим на архипелаге экологические проблемы, увлечённо разговаривали на польском языке о возможностях сохранения русского поморского креста, стоявшего неподалеку от станции на мысе Хорнсунн, в другом конце стола Ежи наскакивал на Евгения Николаевича своими вопросами относительно нынешней политики Российской Федерации и её прошлого. Тиграныч со своим помощником Петром спиртное за столом не потребляли по причине предстоящего возвращения, а во время работы они не пьют, но зато поели от души и теперь сытые и довольные развалились на диване в дальнем углу комнаты и смотрели телевизор, который включил для них Юлек.

Разговор, что мне думается, будет интересен читателю, начался с самого обычного тоста. Евгений Николаевич поднял рюмку водки и предложил выпить, как говорится, дежурный тост за российско-польскую дружбу.

– Тост не новый, но всегда правильный, – поддержала его Настенька, поднимая свой бокал пива. Водку она терпеть не могла.

Юрек хитро блеснул глазами, опорожнил свою рюмку и вдруг спросил, накалывая на вилку кусок селёдки, чтобы закусить:

– А какую вы имеете в виду Россию? Ту, что была при советском строе, или теперешнюю при Ельцине?

– Ко ци то обхадзи?18 – пробурчал сидевший рядом Феликс, такой же бородатый, как Янек, но уже с приличной сединой и лысиной на голове. Он был начальником научно-исследовательской станции, по характеру сдержанный, немногословный. Русский язык ему был знаком, однако в разговор он старался не вмешиваться, следя главным образом за тем, чтобы у сидевших за столом рюмки и бокалы были всегда наполнены.

– Нет, мне не всё равно. Мне интересно, за какую вы Россию сейчас стоите? За ту, которая господствовала над Польшей, или за новую, для которой все страны равны?

– А я согласна с Феликсом, если правильно поняла, что он сказал, – опережая своего шефа, вставила Настенька. – Его имя значит «счастливый», и потому он хочет счастья всем независимо от того, какая теперь Россия. Дружить должны все поляки со всеми русскими.

– Настенька права, – поддержал подругу Евгений Николаевич. – Дружить должны все. Но вопрос Ежи поставил в другом плане. Он не спрашивает о дружбе. Его интересует наше отношение к советской власти. А это несколько иное. Дружить мы, конечно, будем, потому и прилетели сюда с дружественным, так сказать, визитом. Но ты, Ежи, разве что-то имеешь против Советского Союза, что так задаёшь вопрос?

Ежи опять хитро улыбнулся. Нос его словно ещё больше вытянулся, и всё лицо его напоминало скорее не маленькую крачку, а большого гуся. Глаза опять сверкнули:

– Я то ничего против не имею. Я учился в вашем институте на севере и должен быть благодарен за это. Но я видел, как все у вас там лобызали друг перед другом.

– Ты имеешь в виду, наверное, лебезили? – Поправила его Настенька. – Лобызать – это целовать кого-то.

– Да-да, конечно, лебезили. Спасибо за поправку. Русский язык очень трудный. Так вот, у вас не было совсем демократии в стране. Я читал вашего Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ». Такой кошмар он описал. Людей на улицах хватали ни за что, ни про что, арестовывали, а потом расстреливали. Много миллионов людей при Сталине погибли. Как вы могли такое терпеть?

Настенька посмотрела на Евгения Николаевича. Он был совершенно спокоен, только брови немного сдвинулись, придавая лицу нахмуренное выражение, когда он говорил:

– Во-первых, «Архипелаг ГУЛАГ» не документ, а литературное произведение человека, высланного из страны за клевету. В этом романе, насколько я помню, Солженицын пишет, ссылаясь на профессора Курганова, что в России с момента революции до тысяча девятьсот пятьдесят девятого года уничтожено шестьдесят шесть миллионов человек. Но если учесть, что всё население России составляло даже на начало Великой отечественной войны всего сто девяносто миллионов, то по Солженицыну выходит, что уничтожили третью часть населения. Это же явная глупость. А я читал, что, находясь за границей, Александр Исаевич давал испанскому телевидению интервью, в котором сказал уже о ста десяти миллионах погибших от сталинских репрессий. Разве здравый человек может в это поверить? Да чтобы такое количество людей уничтожить и при этом сохранить численность населения, а оно после войны снизилось до ста семидесяти миллионов, а потом выросло к шестидесятым годам до двухсот миллионов, для этого каждая женщина должна была бы рожать по ребёнку каждые два года. На самом же деле рождаемость в годы войны упала. Так что это со стороны Солженицына чистейшей воды утка. Надеюсь, ты понимаешь значение этого слова?

– О. утка, то есть враньё. Это я понимаю.

– Так вот, – продолжал Евгений Николаевич, – первым вопрос о сталинских репрессиях поднял Никита Сергеевич Хрущёв в своём знаменитом докладе «о культе личности Сталина» на двадцатом съезде КПСС. Стремясь разоблачениями своего предшественника Сталина тем самым возвеличить себя, Хрущёв не понимал, что подкладывал при этом мину замедленного действия под советскую власть, руководителем которой он сам являлся. Мина была в руках некоторых политиков и писателей. Так, например, Александр Яковлев, бывший секретарь ЦК КПСС, заявил, что в годы сталинских репрессий погибли сто миллионов человек. При этом он посчитал и не родившихся детей, которые могли бы родиться у репрессированных родителей. Соревнуясь между собой, кто больше назовёт, показывали в своих публикациях и заявлениях писатели Рой Медведев, Анатолий Рыбаков. Дмитрий Волкогонов переплюнул всех, назвав сто двадцать миллионов репрессированных.

Но официальные данные называют совсем иные цифры. Самое большое число заключённых ГУЛАГа с 1921 по 1953 годы, то бишь за тридцать три года, которые осуждены были по политической статье, это четыре миллиона, из них восемьсот тысяч были приговорены к расстрелу, а шестьсот тысяч умерли в тюрьмах. Получается, что уничтожено было за тридцать три года около полутора миллиона человек, тогда как в войне с Германией у нас погибло двадцать шесть миллионов по последним данным. А ты говоришь, что читал Солженицына. Да он сам сидел в тюрьме восемь лет за высказывания против Сталина, озлобился ещё больше и какую правду мог писать?

– Ну, ты сам сказал, – обрадованно воскликнул Ежи, заулыбавшись, – что Солженицын сидел в тюрьме за то, что говорил против Сталина. Это значит, что у вас не было демократии.

– А ты знаешь, что такое демократия?

– Ну, это когда все могут говорить свободно, что хотят.

– Э-э, нет, брат. Не совсем так. Ты, например, можешь сказать мне, что я дурак, потому что не согласен с тобой?

– Як то можливе? Лепье выпьеми за здравье.19 – опять вставил Феликс и поднял рюмку.

– Мы поняли без перевода, – засмеялась Настенька и чокнулась со всеми своим пивом. – Нам польский понимать легко.

– Это так, – согласно кивнул головой Евгений Николаевич и продолжил свою мысль: – Видишь, Ежи, не всегда можно говорить, что вздумается. Учёные давно спорят о том, что такое демократия и что есть свобода. Ты свободен говорить обо мне, что хочешь, а я свободен не слушать тебя. Но как же нам тогда быть с нашей свободой? Вот тут и создаются условия жизни в обществе. Ведь слово «демократия» происходит от древнегреческих слов «демос» и «кратос», что означает «власть народа». Каждый народ составляет правила поведения, которым каждая отдельная личность, живущая в этом сообществе, обязана подчиняться. Так было испокон веков. То есть человек в обществе с самого рождения не может быть свободен от этого общества, отправил общежития. Хочешь быть совершенно свободным – уходи в пустыню или в лес, но и там придётся жить, как говорится, по законам джунглей, где сильный побеждает слабого.

Даже когда человек был ещё человекообразной обезьяной, он жил в стае, у которой был вожак. Ему следовало подчиняться. Такова была необходимость существования. Вожак был самым сильным, он первым защищал свою семью, он главенствовал и, стало быть, все были в его подчинении, то есть не были абсолютно свободными. Позже люди стали объединяться в племена и опять же у племени был вождь, чьи команды выполнялись беспрекословно, хотя, конечно, многое делалось, как хотелось, но и желаний тогда было очень мало.

Совсем иначе пошла жизнь, когда круг общения людей расширился, когда одним племенам приходилось отстаивать свою территорию от набегов других племён, и общины стали объединяться в государства с их королями, шахами, президентами. Но что такое государство? Это, прежде всего, аппарат насилия. У каждого главы государства имелась армия не только для обороны страны, но и для подавления протестных выступлений недовольных правлением, а они всегда были, поскольку с возникновением государства появилось и расслоение общества на бедных и богатых, возникли рабы и рабовладельцы. Однако рабы не хотели быть рабами. Тут-то и возник термин «демос» – народ с его желанием самому властвовать над своей жизнью. Самому принимать решение, что ему хорошо, а что плохо. И ещё древний учёный Платон говорил о необходимости создания такого государства, которым бы управляли не цари, а совет мудрецов. И советский Союз с его Советами во главе был ближе всего к осуществлению этой вековечной мечте человечества, когда простые члены общества сами управляют своей жизнью.

– В Советском Союзе жизнью управляли не Советы, а Сталин, потом Хрущёв, Брежнев, Горбачёв, – ядовито возразил Ежи.

– Я знал, что ты это скажешь, – улыбнулся Евгений Николаевич.– Руководители государства, вожди, конечно у нас есть и будут. Но все решения у нас в стране принимались только на съезде народных депутатов. Обращаю твоё внимание, Ежи, на слова «народных депутатов». У нас осуществлялся принцип выборности власти снизу доверху, а подчинённость сверху вниз. Это значило, что выбирали сначала на местах, на предприятиях, в колхозах и совхозах представителей, а те уже из них же выбирали руководящие органы. И не было никакого имущественного ценза. Не имело значения, богат ты или беден. Главное, чтобы тебя уважали и тебе верили.

– Но репрессии всё же были. И в тюрьмы сажали, – не унимался Ежи, и казалось, что его лицо ещё больше заострилось.

– А у тебя есть дача дома? Или вообще ты когда-нибудь сельским хозяйством занимался? – неожиданно спросил Евгений Николаевич.

– Да, мои родители живут в деревне. Я сам из деревни. Но сейчас давно живу в Варшаве. А что? Какое это имеет отношение к разговору?

– А такое. Раз ты сам жил в деревне, то знаешь, какие растения больше всего не нравятся сельскому хозяину. Это сорняки. Они лезут из земли толпой. Ты их косишь, а они снова вылезают. Другое дело культурное растение, которое полезно людям. Правда, ты скажешь, что бесполезных растений нет, и это верно, однако всему своё место. Так вот, чтобы получить хороший урожай с культурного растения, зерно надо посадить в хорошо удобренную почву, ухаживать за появившимся ростком до самого его плодоношения. Так и у людей. Бесполезных людей, как и бесполезных растений не бывает, но находящихся не на том месте или не выращенных должным образом полным полно. Они лезут, как сорняки из-под земли, мешая культурным, то есть полезным людям, жить и развиваться. После революции, когда страна взяла курс на строительство нового советского общества, в котором каждый человек другому друг, товарищ и брат, не все приняли новые условия, не всем хотелось честно жить, помогая другим людям быть равными и одинаково счастливыми. Они желали счастья только себе и шли против народа. Вот таких людей, как сорняков, приходилось скашивать в тюрьмы, а иногда и выкорчёвывать.

– Значит, ты за то, чтобы репрессии были? – изумился Ежи.

– Нет, Ежи, я не сторонник расстрелов. Хотя должен сказать, что отъявленных убийц невинных людей, что иногда встречается, нужно приговаривать к высшей мере наказания, то есть к расстрелу. Но опять же посмотрим на историю. Было время, когда людей сжигали на кострах, распинали на крестах, четвертовали, вешали на деревьях и виселицах. Сейчас в большинстве стран преступников расстреливают, а в некоторых даже просто усыпляют, делая укол в вену. Цивилизация медленно, но очеловечивается. Надеюсь, когда-нибудь придёт время, и преступность исчезнет вообще, и люди научатся жить без сорной травы и без репрессий.

– Так, то добже, – как бы резюмируя, опять вставил Феликс, внимательно слушавший разговор, – Выпьеми за здравье!20

– Ну, по последней, как говорится, на посошок, – улыбаясь, сказал Евгений Николаевич, и, обращаясь к Строкову, спросил: – Фёдор Вадимович, вы закончили свои переговоры? Пора по-моему лететь. В гостях хорошо, а дома лучше. Присоединяйтесь к нам. Выпьем на дорожку и вперёд.

ДОЛГОЖДАННАЯ НЕОЖИДАННОСТЬ

1.

Нет, дорогой читатель. То, что произошёл взрыв на шахте и именно тогда, когда Настенька оказалась там вместе с иностранным журналистом, никем не ожидалось. Аварии и несчастные случаи вообще на угледобывающем предприятии да ещё на самом севере в каких-нибудь тысяче двухстах километрах от Северного полюса, к сожалению, не так уж и редки, но их никогда не ждут.

Скажем, было такое происшествие. Работала бригада шахтёров в одной из наклонных выработок, которую называют немецким словом «гезенк». Это, я напомню читателю, такая штольня, идущая вниз, если смотреть сверху, и вверх, если смотреть снизу, которая не выходит на поверхность шахты, а является как бы промежуточным довольно узким колодцем между горизонтальными галереями, по которому где-то опускают груз на транспортёр, а где-то поднимают добытый уголь. Бригада вырабатывала уголь, а один из шахтёров решил выглянуть в колодец, чтобы посмотреть, не спускается ли тележка за добычей. Он-то на секунду и выглянул, да как раз в тот момент, когда тележка стремительно опускалась и оторвала голову ожидавшему её парню. Никто его не заставлял высовывать голову из подземной выработки, да вот понадеялся на авось.

Или вот ещё случай был, но не в самой шахте, а на поверхности. На растворном узле, где была большая бетономешалка, однажды её остановили для небольшого ремонта. Сварщик залез внутрь барабана, где нужно было что-то приварить, а в это время подъехал самосвал с песком и, не знавший ничего об остановке работ водитель, опрокинул две тонны песка на голову сварщика. Говорили потом, что кто-то за что-то хотел отомстить сварщику, да ведь доказать, что это не случайность, невозможно было, вот и сошло за неосторожность. Надо было вывесить предупреждающий знак хотя бы.

Ну, так это на производстве. А был случай другого порядка. Матрос буксира готовился к новогоднему балу. Одел костюм, туфли красивые. Понятное дело, что зима, холодно, да он решил, что от причала до клуба всего хода – это подняться по деревянной лестнице, да пробежать метров пятьдесят по площадке и очищенной от снега дороге. Так что сапоги не стал надевать, да и тёплую пуховую куртку тоже не накинул на себя. Впрочем, что ему пришло в голову: так налегке выйти из каюты и, не опуская трапа, перелезть через борт, никто теперь сказать не может, только он соскользнул с обледенелого борта в узкое пространство между причалом и буксиром и пошёл ко дну. Никого рядом из товарищей не было, так как те ушли раньше. Только шапка осталась плавать на поверхности. По ней потом и догадались, куда пропал Гришка-моторист. Так его и вытащили стоящего под водой с открытыми глазами в чёрном костюме и чёрных туфлях.

И этот взрыв на шахте, унёсший из жизни двадцать шесть шахтёров. Все помещения управления шахты Баренцбурга превратились в круглосуточный штаб по ликвидации последствий аварии, куда ежеминутно поступали сообщения о том, как одно за другим выносятся тела из шахты, как ведётся борьба с огнём в нескольких местах, как стало совершенно невозможным хорошо оснащённым спасательным командам пробиться к семи телам, оставшимся лежать предположительно в эпицентре взрыва, и тогда только было принято решение заливать шахту водой, чтобы загасить пожары, после чего можно было начинать восстановительные работы. Из Москвы прилетел директор треста «Арктикуголь», Николай Анатольевич Орехов, представители министерства угольной промышленности, журналисты, телевидение.

Евгений Николаевич был уже как бы на вторых ролях. Это почувствовалось сразу в аэропорту Лонгиербюена, когда он встречал прибывающих из Москвы. Первыми из самолёта выскочили журналисты центрального телевидения с телекамерой. Худенький юркий молодой человек с микрофоном в руке, не теряя ни минуты, обратился к Евгению Николаевичу с вопросами, понимая, что это ответственное лицо, и Евгений Николаевич вынужден был отвечать о том, что произошло на шахте. Телекамера была направлена на него. Отвечая на вопросы журналиста, краем глаза уполномоченный увидел спустившегося по трапу самолёта своего шефа. Тот, проходя мимо своего подчинённого, разговаривающего перед камерой, процедил:

– Немедленно прекратите.

Конечно, о чём уполномоченный мог рассказать на всю страну без предварительного согласования с директором? Не всякая правда могла быть выгодной дирекции. Интервью Евгений Николаевич прервал. Правда, то, что он успел рассказать, в этот день в эфир всё-таки вышло. Журналисты своё дело знают и умеют подавать материал горячим.

Прибыла в Баренцбург и норвежская комиссия по расследованию причин аварии. И тут помощь Настеньки очень была нужна, так что сразу же, как норвежец Юхансон, доставленный на плечах горноспасателя из шахты и прооперированный в больнице Баренцбурга, был отправлен в Лонгиербюен, Настеньке пришлось бежать в управление, хоть там уже работал в поте лица норвежский переводчик Борд. Да на всех прибывших из Норвегии одного переводчика было мало.

Казалось бы, какое имеют отношение норвежцы к российской шахте? Но, оказывается, прямое. Настенька уже хорошо знала, можно сказать, выучила назубок, то, что, хоть архипелаг Шпицберген и признан Парижским договором в 1920 году зоной международного равноправного в экономическом отношении сотрудничества, но всё-таки его отдали под суверенитет Норвегии, а это означает, что за законностью на архипелаге несёт ответственность норвежский губернатор. Поэтому Настеньке приходилось переводить множество писем губернатору и участвовать во многих переговорах с норвежской стороной. Словом, чувствовала себя Настенька в какой-то степени дипломатическим работником, способствующим решению международных проблем.