Литературное досье Николая Островского

Не стану приводить текст из книги Островской "Николай Островский", выпущенной в серии "Жизнь замечательных людей", поскольку процессу написания первой части романа посвящено несколько страниц, в которых опять-таки утверждается, что Островский работал над первой частью двадцать месяцев, а к маю 1931 года им было уже написано пять глав, хотя из писем Островского абсолютно понятно, что в мае он только начал писать первую главу.

В данном случае важно лишь то, что копии рукописи были направлены в три адреса. Но в книге "Николай Островский" Раиса Порфирьевна уточняет:

"У нас было три "свободных" беловых экземпляра. Один контрольный. Один черновик.

Беловой экземпляр послали в Ленинград Жигиревой – для передачи в одно из ленинградских издательств. Другой вручили Феденёву – для издательства ЦК ВЛКСМ "Молодая гвардия". Третий отправили Новикову в Харьков – для издательства ЦК ЛКСМУ "Молодой большевик" (ныне "Молодь")".

Однако оказывается, ещё в один адрес направляли рукопись, о чём Островский сообщил в письме Жигиревой 28 декабря 1931 г.:

"Милая Шурочка!

Хочу тебе писать, хотя не знаю, разберёшь ли мои каракули. Из Шепетовки на шесть дней к нам приехал брат. Там на активе читали черновик. О работе отозвались хорошо, приветствуя работу над историей рев<олюционного> движения в городе. Сейчас проходит всесоюзный смотр комсомольской литературы, и издательство «Молодая гвардия» мне предложило дать им на просмотр рукопись. Но я решил ждать твоего ответа из города Ленина. Ведь если забракуют в Л<енингра>де, то и здесь тоже. Как жаль, что т. Камегулова нет, ведь он замещает Горького в журнале «Литературная учёба» и его отзыв ценен.

Сейчас я ещё не пишу, я страшно устал в связи со всем пережитым за эти месяцы".

Седьмое чувство… ошибочно

И в самом деле, трудно писать продолжение, если не знаешь, что начало кем-то признано и будет напечатано. Ожидание того, что вот-вот судьба написанного хорошо ли, плохо ли, но решится, не позволяет снова взяться за работу. Ожиданием проникнуты все письма.

23 января Жигиревой:

"Шурочка, милая!

Я хочу тебе написать. Заждался твоего письма, но его пока нет ещё. Я уже решил, что меня в редакции разгромили и что тебе тяжело мне об этом сообщать. Но пусть тебя это не смущает. Я ведь это предвидел".

31 января Жигиревой:

"Шурочка, милая!

Вчера, 30-го, получили от тебя письмо. Знаешь, родная, у меня сердце забилось, когда его читали. Неужели, думаю, мне счастье подаст руку и я из глубокого архива перейду в действующую армию? Неужели, думаю, ты, парнишка, сможешь возвратить своей партии хоть часть задолженности и перестанешь прогуливать? И я себя остужаю: «Сиди тише, парень, не увлекайся, жизнь может стукнуть по затылку за увлечение мечтами». И я, чтобы не так обидно было потом, не верю себе. Жизнь требует верить только фактам, но всё же твои письма я слушаю с большим волнением, хотя не хочу, чтобы это кто знал. Но тебе я всё рассказываю как другу.

Ты меня не жури за мои письма. Письма я пишу сжато, и они у меня сухи. У нас мама всё время болеет. Сестра тоже, как пришибленная, и в связи с этим у них настроение упадническое. Я часто устаю их оживлять и сдерживать.

Я это говорю, понимая их слабость, но меня иногда грызёт голод по людям, наполненным силой и оптимизмом.

Раинька целые дни на фабрике, и я решил, если книгу в самом деле напечатают, завязать связи в МАПП, и чтобы в нашей комнате появилась горячая молодёжь.

Я занялся организацией в Шепетовке лит<ературной> группы из молодняка.

Моё предложение принято редакцией газеты «Путь Октября», которая даёт раз в декаду литстраницу.

Сам недоношенный писатель, я стал руководителем литгруппы, я уже получил первые стихи на украинском языке для оценки".

7 февраля Новиковой:

"Я всё ещё не могу, Мара, сказать, что моя книга не утонет в редакциях. Сколько она уже прошла мытарств. И в Москве бюрократизма больше, чем в городе Ленина. Ленинградский облполитпросвет рекомендовал её Ленгизу издать, и книга проходит последние заграждения в Ленгизе. Со дня на день ожидаю приговора. Я бросился на прорыв железного кольца, которым жизнь меня охватила. Я пытаюсь из глубокого тыла перейти на передовые позиции борьбы и труда своего класса. Не прав тот, кто думает: большевик не может быть полезен своей партии даже в таком, казалось, безнадежном положении. Если меня разгромят в Госиздате, я ещё раз возьмусь за работу. Это будет последний и решительный. Я должен, я страстно хочу получить «путёвку в жизнь». И как бы ни темны были сумерки моей личной жизни, тем ярче моё устремление. Жму ваши с Петей руки. Ждите вести… хочу… о победе".

17 февраля Ляхович:

"Милая Роза!

Долго ты молчишь. «Жива ль ты, моя старушка…» Или тебя кто обидел, дитя непоседливое? Хочу разбудить тебя. До сих пор не имею окончательного решения насчёт моей рукописи. Хождение по портфелям редакторов продолжается. Хотя бы дали срок. Знатоки говорят, что легче ослу стать лошадью, чем пройти впервые сей путь, и, несмотря на ряд хороших слухов, моё седьмое чувство предугадывает разгром.

И я, предвидя это, готовлюсь перейти в контратаку, т. е. складываю план новой работы. Ведь я должен напрячь все силы и добиться того, чтобы новая работа была лучше и чтобы её признали. Это очень и очень трудно в моих условиях. Но я должен это сделать, и я это выполню".

Прошло почти четыре месяца со дня завершения работы над первой частью романа. Месяцы томительного ожидания. Месяцы бездействия. Вот что больше всего гнетёт Островского. Руки чешутся взяться снова за перо, чтобы взяться за продолжение или переписывать начало. И потому всё стало, когда не знаешь, что же именно делать и делать ли вообще. И тут, наконец, приходит первая настоящая радость, о которой счастливый автор романа, не медля, пишет своей наставнице и покровителю.

22 февраля Жигиревой:

"Милый мой друг Шурочка!

Хочу поделиться с тобой хорошими вестями с литфронта. Вчера у меня были Феденёв и редактор журнала «Молодая гвардия» т. Колосов. В Москве мою рукопись прорабатывали. Тов. Колосов тоже её прочёл. И вот пришёл и говорит: «У нас нет такого материала, книга написана хорошо. У тебя есть все данные для творчества. Меня лично книга взволновала, мы её издадим, я лично берусь выправить небольшие углы. Я свяжу тебя с писателями, мы тебя примем членом МАПП до издания книги». Обещал приехать через декаду за ответом. Итак, Шурочка, если в городе Ленина меня затрут, то есть резерв – прямое предложение издать книгу. Всё это еще не документ, это не договор, а беседа, но это почти победа. Почти… ведь Ильич предупреждал на слово не верить.

А каковы у нас с тобой, Шурочка, дела в Ленгизе – успех или поражение? Ожидаю каждый день вестей от тебя. Нет от меня спокоя, скажи, когда этот несносный парень перестанет тебя тормошить? Не знаю.

Моя работа оживляет утерянные связи. Я получаю письма от тех, кто меня давно забыл. Да здравствует труд и борьба! Пожелаем с тобой, чтобы Коля прорвался из железного круга и стал бы в ряды наступающего, несмотря на все страдания в прошлом и напряжение в настоящем, пролетариата.

Я принимаюсь за литучебу и намечаю план новой работы. Но учёба и учёба <…>.

Твой Коля".

Да, "седьмое чувство", о котором он писал Ляхович, к счастью, обмануло Островского – провал книги не состоялся. Её приняли в "Молодой гвардии". Тогда ещё никто не мог предполагать, что с этого момента начинается сначала медленно, как бы примериваясь, а потом всё быстрее и быстрее фантастический лебединый полёт по земле российской и по всем континентам романа Николая Островского "Как закалялась сталь".

С этого момента воспоминания очевидцев и письма Островского родным и друзьям начинают совпадать в своём фактографическом содержании. Первый редактор Николая Островского Марк Колосов так вспоминает о своих первых впечатлениях от романа и его автора:

"Моё знакомство с автором романа "Как закалялась сталь" началось с рукописи. Её принёс старый коммунист Феденёв, выведенный во второй части романа под фамилией Леденёв. Я работал тогда в журнале "Молодая гвардия".

Не соглашаясь с отрицательной рецензией, полученной в издательстве "Молодая гвардия" Феденёв сказал, что издательство решило передать рукопись на вторую рецензию мне и просит меня дать своё заключение. Рецензент упрекал автора не только в литературной неопытности, но и в том, что литературные типы нереальны, то есть нетипичны. Возможно ли, чтобы рабочий паренёк влюбился в гимназистку? Такие случаи бывали, но большей частью рабочие ребята влюблялись в девушек-работниц. И уж коль автор выбрал нетипичный случай, то Павка должен перевоспитать любимую девушку. Иначе, какой же он комсомолец?

Так, помнится, рассуждал рецензент…

Я читал рукопись не отрываясь. С первых страниц меня покорила та сила жизненной правды, которая в искусстве достигается не хаотичным нагромождением фактов, а умением вести рассказ и точно воспроизводить диалектику душевной жизни героя…

…я позвонил Анне Караваевой – ответственному редактору журнала и написал отзыв для издательства. Было решено подписать договор с Островским на отдельное издание книги, приурочить выпуск к 15-летию Октябрьской революции. Об этом я позвонил Феденёву и условился с ним о дне встречи с автором. 21 февраля 1932 года вместе с Феденёвым я приехал к Островскому.

Он жил тогда в Мёртвом переулке, ныне переименованном в переулок его имени. В узкой продолговатой комнате на кровати лежал крайне истощённый болезнью молодой человек. Тело его было неподвижно, но глаза не были похожи на глаза слепого. Он протянул мне руку и, крепко сжав мою, долго не отпускал".

А вот что пишет Островский об этой встрече своим друзьям Новиковым:

"Мара и Петя!

Спешу поделиться с вами радостной вестью. Взяты передовые укрепления на литфронте. Вчера у меня были Феденёв и редактор журнала «Молодая гвардия» т. Колосов – он как представитель издательства «Молодая гвардия»… «Твоя книга нами будет издана, она волнует, у нас нет однородного с ней материала. Я сам берусь за редакторскую правку. Через 8 дней я приду к тебе, и мы углы сгладим. Ты, Островский, ещё послужишь партии. Когда книгу оформим, заключим с тобой договор. Введём тебя ещё до издания членом Московской ассоциации пролетарских писателей и поможем пособиями в литучебе».

Вот основные слова тов. Колосова. Это ещё не документ, но это всё же победа на 75%. Остальные 25% будут в договоре".

Началась новая биография Островского, ибо теперь после появления книги как-то так получалось, что все поверили в то, что Павка Корчагин и есть Николай Островский. И сам писатель ничего не мог с этим поделать. Книга разлетелась по всему миру и теперь владела автором, а не он книгой. Хотя, конечно, этому многие помогали. Нас же сегодня интересует всё, как оно было на самом деле, ибо без этого мы не поймём феномен романа "Как закалялась сталь" и феномен писателя Николая Островского.

АВТОГРАФ НИКОЛАЯ ОСТРОВСКОГО

Загадки первой главы

В хранилище Российского архива литературы и искусства (РГАЛИ) имеется лишь один автограф писателя Николая Островского, точнее запись, сделанная рукой самого автора. Это рукопись первой главы романа, которую непризнанный ещё никем будущий писатель пытался писать собственноручно, хотя глаза уже фактически ничего не видели, а рука едва слушалась.

Я говорю, пытался писать, потому что написанное буквально вслепую представляет из себя скопище букв, не знающих как им выстроиться, налезающих друг на друга, то забирающихся круто вверх, то сползающих с предполагаемой строчки. Буквы сами по себе неровные, могущие принять самые различные очертания. О многих словах можно лишь догадываться, и делать это легче, если держишь перед собою опубликованный текст и хорошо, если этот текст совпадает с рукописью. Если совпадений нет и близко, то иные строки вообще не поддаются чтению.

Передо мной старые листы бухгалтерских отчётов, по машинописным столбикам цифр которого, простым карандашом неровно выведено в одну строчку без кавычек, точек и запятых: Как закалялась сталь глава I , и сразу же строкой ниже текст, знакомый по роману, но несколько отличающийся от опубликованного варианта:

" – Кто из вас приходил ко мне на дом здавать урок перед праздниками, встаньте, – сказано это было резко и угрожающе. Жирный обрюзглый человек в рясе с тяжёлым крестом на шее, сидящий за учительским столом… произнёс эту фразу".

Давайте сопоставим этот вариант с опубликованным, то есть прошедшим редакционную правку.

" – Кто из вас перед праздником приходил ко мне домой отвечать урок – встаньте!

Обрюзглый человек в рясе, с тяжёлым крестом на шее угрожающе посмотрел на учеников".

Правка очевидна. Текст литературно преобразился. Кто и когда правил эту фразу, мы сказать не можем. Островский и сам многое исправлял, о чём ещё речь впереди. Но если это сделал впоследствии какой-то редактор, скажем, тот же Марк Колосов, то и в этом нет ничего страшного. Островский прекрасно понимал, что являлся пока доморощенным писателем и потому очень хотел учиться. А сколько писателей, ставших в разряд великих, выражали откровенно благодарность своим редакторам за то, что они вывели их в писатели?

Помню, как-то раз я слушал выступление популярного автора политического детектива Юлиана Семёнова перед своими читателями. Импозантная внешность, уверенность в себе, несомненное понимание того, что знает гораздо больше других, захватывали слушателей. Писатель говорил без остановки, сыпал именами зарубежных и советских деятелей, перечислял страны и города, названия каких-то незнакомых никому посёлков. Факты выливались из него, как из рога изобилия. Но, слушая его, я очень скоро понял, что забыл мысль, которую Юлиан Семёнов развивал в начале. Всё, что он говорил, было очень интересно, однако всё рассказанное напоминало россыпь драгоценных камней настолько разнообразную и беспорядочную, что глаза разбегаются и не знают на каком камне остановить взгляд. Позже я поделился своими ощущениями с одним из редакторов произведений Юлиана Семёнова и услышал в ответ: "А ведь он так и пишет, как рассказывает. Если бы ты знал, сколько труда приходиться вкладывать, чтобы привести в стройный порядок написанное им".

Так что сам по себе факт правок никого не должен пугать. Другое дело, что редакторская правка должна быть такой, чтобы она сохраняла, а порой и подчёркивала стилистическую особенность автора, его собственный характер. Вот эту особенность письма Островского мне и хотелось проследить хотя бы по автографу писателя, по его оригинальным записям.

С первых же страниц романа Островский пытается придать своим героям какие-то характерные особенности, которые не всегда угадывались редакторами или просто не принимались ими. Об этом можно сейчас только гадать.

Например, в речи отца Василия, судя по автографу, характерно было применение украинского междометия "Га!", которое аналогично русскому "А!", но в этом "Га!" звук "г" произносится с придыханием, характерным для украинцев. И в тексте такое междометие вполне является эмоциональной стилистической окраской речи.

Давайте сравним. В опубликованном варианте книги отец Василий говорит школьникам:

" – Кто из вас, подлецов, курит?

Все четверо тихо ответили:

– Мы не курим, батюшка.

Лицо попа побагровело.

– Не курите, мерзавцы, а махорку кто в тесто насыпал?…"

В рукописи Островского этот отрывов выглядит следующим образом:

" – Кто из вас, подлецов, курит, га!

На этот вопрос все четверо сказали тихо:

– Мы не курим, батюшка.

(текст неразборчив)

– Не курите, мерзавцы, а махорку в тесто кто насыпал, га!"

В другом случае произошла обратная картина в редактуре. В этом же сюжете, но чуть дальше, когда отец Василий допрашивает Корчагина и просит показать карманы, рукописи это выглядит так:

" – А ты что как истукан стоишь, га!

Черноглазый, глядя с затаённой ненавистью (текст неразборчив) у меня нет карманов и провёл руками по зашитым швам штанов.

– Нет карманов, так ты думаешь, что я не знаю, что только ты мог зделать такую подлость испортить тесто. (текст неразборчив) Марш из класса! Сегодня мы поговорим с заведующим о тебе окончательно. Сейчас же отсюда, отродье окаянное – он больно схватил за ухо черноглазого и вышвырнул его в корридор закрыв за ним дверь.

Класс затих, съёжился ничего не понимая из происходившего. Потом лишь дошло, что Павку Корчагина поп выгнал из школы".

Я намеренно не исправил орфографические ошибки в словах "сделать" и "коридор". Тут нет опечаток. Именно так были написаны слова в рукописи. Не забудем, что Островский, во-первых, учился в украинской школе, а во-вторых, не кончал университетов. И именно этот автограф писателя со всеми его орфографическими и синтаксическими ошибками, но талантливо отображающий жизненно правдивые картины, наполненный эмоциональной окраской, передающий настроение и т.д., доказывает лишний раз, что роман писался именно этим человеком, а не кем-то другим.

Вот как выглядит процитированный отрывок в опубликованном варианте, где в речь отца Василия добавляется эмоциональный возглас "А-а-а" там, где это отсутствует в рукописи:

" – А ты что как истукан стоишь?

Черноглазый, глядя с затаённой ненавистью, глухо ответил:

– У меня нет карманов, – и провёл руками по зашитым швам.

– А-а-а, нет карманов! Так ты думаешь, я не знаю, кто мог сделать такую подлость – испортить тесто! Ты думаешь, что и теперь останешься в школе? Нет, голубчик, это тебе даром не пройдёт. В прошлый раз только твоя мать упросила оставить тебя, ну а теперь уж конец. Марш из класса! – Он больно схватил за ухо и вышвырнул мальчишку в коридор, закрыв за ним дверь.

Класс затих, съёжился. Никто не понимал, почему Павку Корчагина выгнали из школы".

Произошли изменения и в одном из последующих абзацев. Повторяю, что в принципе, они могли быть сделаны и самим автором. Хотя в отдельных случаях изменение стиля изложения свидетельствуют, скорее, о том, что правил более грамотный в литературном плане человек.

В автографе первой главы книги мы читаем:

"Началась вражда с Василием у Павки со следующего. Нашалил он в перемене подрался с Мишкой Левчуковым и хотя тут же и помирились, но обоих оставили без обеда, а чтобы не шалили в пустом классе привёл их Владимир Степанович учиться к старшим во второй класс. Там Павка с Мишей сидели на задней скамье".

В отредактированном опубликованном варианте наказанным оказался почему-то только Корчагин.

"Уже давно началась эта вражда с отцом Василием. Как-то подрался Павка с Левчуковым Мишкой, и его оставили "без обеда". Чтобы не шалил в пустом классе, учитель привёл шалуна к старшим во второй класс. Павка уселся на заднюю скамью".

Подобных редакторских правок, видимо, было много, что и понятно. Это была первая книга начинающего писателя. Вспомним и его собственные слова в письме Жигиревой:

"Сейчас произвожу монтаж книги, и просматриваю последний раз орфографию, и делаю поправки".

Так что работа над текстом велась всё время до самой отправки рукописи. К сожалению, разбирать автограф Островского трудно не только по той причине, что разбегаются в разные стороны строки, а буквы толпятся, как сельди в бочке. Проблема и в том, что либо не все страницы блокнотов сохранились, что, скорее всего, либо тут прячется ещё одна творческая загадка, на которой хотелось бы остановиться подробней.

Эпизод с учёбой Павки Корчагина в школе в имеющейся в архиве рукописи, то есть автографа первой главы, обрывается неожиданно фразой: "Урок кончился, детвора высыпала во двор". На ней заканчивается страница блокнота. Она пронумерована цифрой "10".

Следующая страница, во-первых, написана более мелким почерком, что говорит о том, что она писалась, по крайней мере, не сразу за теми, которые мы только что рассматривали. Во-вторых, на ней стоит в качестве номера страницы цифра "8", которая зачёркнута и рядом написано "11".

И всё бы ничего, если бы не то, что начинается страница со слов:

"Климка поставив на полку последнюю ярко начищенную кастрюлю вытирал руки. На кухне никого не было".

В опубликованном варианте романа после этого предложения идёт эпизод разговора Павки Корчагина с Климкой о трудностях службы богатеям, о политике, когда Павка как бы раскрывает глаза своему другу на происходящее вокруг них. Этому эпизоду в книге предшествует другой эпизод, в котором Павка оказывается случайным свидетелем разговора официанта Прохора с посудомойкой Фросей, эпизод, который расстроил Корчагина и заставил его говорить с Климкой о политике.

Однако в автографе первой главы упомянутого архива мы не находим эпизода, в котором Павка Корчагин, сидя под лестницей, услышал как Фрося просила Прохора отдать ей обещанные триста рублей. По всей вероятности, эта часть автографа не сохранилась. Трудно предположить, что Островский, не закончив писать историю с Павкой в школе, оборвал её фразой "детвора высыпала во двор" и приступил к середине другого эпизода. Тем более что и этот эпизод разговора Павки с Климкой в автографе, хоть и имеет строгую нумерацию страниц, но при расшифровке трудно понимаемых записей всё же показывает, что страницы текста перепутаны, то есть не расположены по порядку, как писались. Это говорит лишь о том, что страницы нумеровались не в момент написания главы и не самими Островским, а кем-то другим и в более позднее время. Нумеровались, очевидно, только те страницы, что сохранились и без достаточно аккуратного прочтения того, что за чем идёт. Если страницы расположить в порядке, соответствующим содержанию, то мы увидим, что текст автографа этой части главы почти полностью совпадает с текстом опубликованным, за исключением окончания этого разговора.

В опубликованном варианте книги эпизод разговора Павки с Климкой завершается появлением в судомойне Глаши, которая говорит:

" – Вы это чего не спите, ребятки? На час задремать можно, пока поезда нет. Иди, Павка, я за кубом погляжу".

В автографе эта фраза имеется, но есть там и дополнение:

"И она открыла кран с водой и стала освежать лицо.

Павка открыл застеклённую матовыми стёклами дверь, ведущую в зал, и прошёл между спящими пассажирами к громадному длинному буфету.

Хозяйки за буфетом не было. В перерыв она уходила домой спать. За буфетом сидели две продавщицы, отпускавшие покупателям".

В имеющихся страницах автографа текст на этом обрывается. Но продолжение эпизода имеется в переписанном добровольным секретарём варианте.

«Спросив у одной из них, не надо ли им кипятку или воды, и получив отрицательный ответ, пошёл обратно.

В судомойке уже сидели два официанта Прхошка и Заливанов, о чём-то споря между собой.

Не слушая их, Павка кивнул Климке головой и пошёл к двери, ведущей в кухню

– Ты нас разбуди, Глаша, – попросил Климка посудницу.

– Ладно, иди, иди, разбужу.

В кладовке они улеглись на нарах. Павка, невидимый в темноте, спросил:

– Расскажи мне, Клим, про тот разговор Прхошки с Фросей. Помнишь ты мне не договорил всего, и голос Павки дрогнул, когда он произносил ненавистное ему имя Прохошки. – Ну, говори, Климка, я слушаю".

Дальше в рукописи Климка рассказывает Корчагину, как ему случайно пришлось услышать разговор Прохошки с Фросей, в котором Прохошка уговаривает девушку провести ночь с богатым клиентом Мусин-Пушкиным, пообещав ей за это триста рублей.

В опубликованном варианте этого эпизода, включая рассказ Климки, нет.

Шестнадцатая страница блокнота заканчивается словами: "За буфетом сидели две продавщицы" А дальше совершенно непонятно почему на другой странице блокнота, пронумерованной "17", вверху стоит римская цифра "II" и рядом арабская "1". Над этими цифрами почти под кромкой листа записана фраза:

"Павел ударил кулаком в дверь".

Со следующей строки после нумерации части и главы начинается текст, не имеющий никакого отношения к первой части романа: