Мама мыла раму

Замужество Антонины Ивановны не входило в далеко идущие Евины планы, и Катя Самохвалова интуитивно это чувствовала, поэтому исподволь косилась на тетю Еву, морщившую нос от резкого запаха столового уксуса, который Петр Алексеевич на правах будущего хозяина дома подливал в скукоженные на тарелке бузы.

– И что в этом смешного, позвольте вас спросить? – с обидой интересовался жених.

– Сколько вам лет? – бесцеремонно уточняла Ева, подспудно чувствуя Катькину поддержку.

– Е-э-э-ва… – умоляюще запела Антонина Ивановна, – ну какое это имеет значение?

– Самое прямое, – настаивала на своем Главная Подруга.

– Ну, предположим, шестьдесят, – с вызовом пускал пузыри в компот Солодовников.

– Вы разведены?

– Нет, я вдов, – загрустил Петр Алексеевич.

– Дети?

– Моим детям нет до меня никакого дела, – признался жених.

– Это пока… – многообещающе проронила Ева. – В общем, так: как человек опытный я бы не рекомендовала вам оформлять отношения официально, пока вы не заручитесь согласием родственников, ибо может возникнуть…

– Я квартиру на Катюшку оформлю, – заторопился Солодовников.

– Это пожалуйста. Ваше право…

– Знаешь что, Ева, – обиженно поджала губы Антонина Ивановна. – Мы с Петей здесь как-нибудь сами разберемся…

Главная Подруга Семьи Самохваловых осеклась, почувствовав по интонации Антонины, что перегнула палку.

– Ой, – пискнула тетя Ева, хотя обычно разговаривала зычным голосом. – Простите меня…

– Что вы, что вы, Ева Соломоновна, – заволновался Солодовников и плеснул очередную порцию уксуса в остывшие бузы, покрывшиеся восковыми капельками жира.

– Бестактна… Стара… – пригорюнилась Главная Подруга и ткнула вилкой в окаменевшее кушанье.

– Не ешь! – коршуном взвилась Антонина и выхватила тарелку из-под носа. – Потом поджелудкой страдать будешь: они холодные и уксуса много.

– Не буду, – согласилась Ева и засобиралась.

Впервые ее никто не останавливал. Антонина – потому, что ей было чем заняться сегодняшним вечером, Катя – потому, что тетя Ева не оправдала ее надежд, Петр Алексеевич – потому что не знал, принято ли в доме Самохваловых бросаться грудью на амбразуру, чтобы гости задержались еще на время. В его доме гостей вообще не было. В смысле – друзей. Только родственники. Покойная жена, царствие ей небесное, суеты не любила. Столы там и все такое прочее. По дому ходила в ситцевом халате и в кожаных тапках со смятыми задниками. И когда она шла из комнаты в комнату, тапки звонко били ее по сухим потрескавшимся пяткам. Студенистая и унылая, она могла часами сидеть у кухонного окна или же, задрав голову, на покрытом красным плюшем диване. Солодовникову всегда казалось, что жена спит. А она тихонечко уходила из жизни, потому что ей все сразу как-то стало неинтересно. Родственники жены подозревали Петра Алексеевича в тайных изменах, в наличии семьи на стороне, в сексуальных извращениях и даже в рукоприкладстве. Ничего этого не было: он честно любил свою Наташу. Как мог… И, когда та лежала в гробу в платье мышиного цвета с беленькой косынкой на голове, Солодовников плакал и по-бабьи раскачивался из стороны в сторону, сморкаясь и тиская мокрый платок.

Вернувшись с кладбища, Петр Алексеевич не заметил затянутых простынями зеркал и заснул как убитый. А когда проснулся, ему показалось, что Наташа жива, потому что в доме было так же тихо, как и при ней. Через месяц после смерти жены Солодовников включил радио и удивился, как громко оно играет. Еще через месяц купил новый телевизор. А когда со дня смерти жены миновал год, уехал по путевке в волжский санаторий «Утес», где в очереди на микроклизмы и познакомился со своей Антониной.

Мог ли он тогда предполагать, что эта женщина с мелко завитыми медными волосами, напоминающими жесткую проволоку, с выдающимися вперед скулами, с покрытым гибельным перламутром ртом откинет для него со своей двуспальной кровати стеганое атласное одеяло цвета зари?!

«Заря новой жизни» – поэтически называл Петр Алексеевич символическую встречу в коридоре санатория. И даже пытался писать стихи, посвящая их возлюбленной. Лирика Солодовникова была откровенно графоманской, но искренней. И Петру Алексеевичу казалось, что иначе говорить невозможно. Одним словом, Солодовников убедился, что рожден поэтом, просто этот дар дремал в нем ровно шестьдесят лет.

– Что ж, – философски рассуждал он. – Это не мы выбираем, это нас выбирают.

Обращение к себе во множественном числе носило знаковый характер. Петр Алексеевич счел себя избранным и всячески пытался этому открытию соответствовать. Так, он считал недопустимым вернуться с работы с пустыми руками, то есть без очередной элегии, или «опуса», как он сам называл свои произведения. Чувствуя недостаток образования, Солодовников пытался наверстать упущенное и запоем читал «классиков». А именно: Хайяма, Пушкина, Маяковского и… Асадова. Как отголоски прочитанного возникали строки:

Если любимая двери закроет,То для меня умирает весь мир,Тоня, родная, побудь ты со мною.Ты – мой кумир.

Или:

Пора, моя любимая, пора!!!На улице резвится детвора,Немолоды, увы, ни ты, ни я,Но оттого люблю сильней тебя.

«Но оттого люблю сильней тебя…» – скривилась Катька, увидев в материнском ежедневнике отпечатанное на машинке стихотворение. В правом верхнем углу значилось «Любимой А…», а внизу стояла размашистая подпись ревизора Солодовникова.

«Идиот!» – вынесла приговор девочка и вложила листок в ежедневник.

Петра Алексеевича она возненавидела с того самого момента, когда теплым осенним вечером мать привела его за руку и «положила на ее, на Катькину половину».

«Интересно, – размышляла девочка. – А ЕМУ ОНА тоже говорит, что это Сенино место? Или нет?»

Материнское решение выйти замуж Катька не оспаривала: не осмелилась. Она просто молилась всем богам, чтобы Солодовникова задавила машина, не насмерть, конечно, а так, до состояния полной неподвижности, на время… А потом, смотришь, и все рассосется. Само. Ко всеобщему удовольствию.

А пока Екатерина Арсеньевна Самохвалова мужественно переносила свое ночное одиночество, ворочаясь с боку на бок. Но она легко бы справилась с вынужденной бессонницей, если бы не эти ужасные звуки, доносящиеся из-за закрытой двери. «Анекдоты, что ли, друг другу рассказывают?» – размышляла Катька, вздрагивая от материнского хохота. Все время что-то там у них стучало, скрипело, сипело, чвакало. Потом они почему-то хихикали. И слышно было, как мать зевала, видимо, даже не прикрывая рта. И Петр Алексеич тоже зевал. А Катька мучилась, разгадывая недоступные детскому разуму секреты взрослой ночной жизни. До тех пор, пока в очередной раз не вмешалась разбирающаяся во всем этом Пашкова.

– Еб…ся, – сообщила она пионерке Самохваловой точное название сокрытого за дверями процесса.

– Это как? – переспросила наивная Катька.

– Ты дура, что ли? – поинтересовалась Пашкова и покрутила у виска пальцем.

Спросить, что точно означало это слово, Катя не решилась, не у кого было. Девочка затаилась, но интереса к сказанному Пашковой не утратила. Дурацкое слово само влезало к ней в уши. Она слышала его в разговорах парней-старшеклассников, видела накорябанным на парте. Оно крутилось в ее голове. Поэтому, как только закрывалась дверь в «спальну», слово вступало в свою могущественную силу, и Катя Самохвалова начинала отчаянно материться, не догадываясь об этом. Она произносила его с разной интонацией, на все лады, по слогам, по буквам. Оно измучило ее, это слово. Девочка мысленно затыкала себе рот, нахлобучивала подушку на ухо, зажмуривала глаза – все было бесполезно.

Тогда Катька вывесила белый флаг и обратилась за помощью к всезнающей Пашковой.

– Смотри, – сказала та, подняв левую руку, первый и большой пальцы которой образовывали кольцо.

Катя старательно выпучила глаза.

– А теперь – зырь! – И Пашкова аккуратно ввела указательный палец правой руки в образованное кольцо.

– Ну? – торопила ее ни о чем не ведающая Катька.

– Что «ну»? – разозлилась Пашкова. – Ты мультфильм про Пятачка и Винни-Пуха смотрела?

Катя утвердительно кивнула.

– Помнишь там «входит и выходит»?

– Ну…

– Вот так же и они: он в нее… туда и обратно…

– Кто в кого? – не поняла Катька.

– Х… в п… – грязно выругалась Пашкова, после чего у Кати Самохваловой перехватило дыхание и она бегом бросилась к своему подъезду.

– Учи тут вас, малолеток, – сквозь зубы процедила ее одноклассница и не торопясь побрела в сторону своего дома.

«Этого не может быть!» – орала про себя Катька, выглядывая из окна на улицу. А потом наступала ночь – и получалось, что очень даже может…

Противнее всего было по утрам, когда мать в сорочке из тонкого батиста склонялась над дочерью и будила ее поцелуем в лоб. Рассыпавшиеся медные волосы щекотали Катино лицо, и она с раздражением их смахивала, хотя раньше ей это нравилось. Сквозь просвечивающий на свету батист Катька видела колыханье огромных грудей, и ее обжигало при мысли, что ОН тоже видит ЭТО.

Дабы не быть свидетельницей материнского позора, Катя запиралась в ванной и долго стояла над раковиной, наблюдая, как течет из крана вода.

– Ты долго еще? – тарабанила в дверь Антонина Ивановна. – Петру Алексеичу нужно бриться.

«Обойдется твой Петр Алексеич!» – злорадствовала девочка и нарочито сонным голосом отвечала:

– Ну ща-а-а-ас…

Это была месть.

«Пусть обсикается», – хихикала про себя Катька и торчала в ванной до тех пор, пока не начинали стучать в дверь. Дальше злоупотреблять терпением матери становилось опасно, и девочка выходила из затянувшегося подполья под громкое квохтанье Петра Алексеевича, переступавшего с ноги на ногу от безудержного желания «по-маленькому».

Дочерний маневр Антонина разгадала довольно быстро и так же быстро призвала к ответу:

– Ты зачем пакостишь?

Катька молчала.

– Посмотри на меня!

Девочка с готовностью вскинула голову и посмотрела на мать, не отводя взгляда. Антонине стало не по себе: столько боли и страдания она обнаружила в дочернем взоре.

– Ка-а-ать…

Самохвалова притянула к себе дочку, отчего у той дрогнула нижняя губа и из глаз полились слезы. При этом Катька не проронила ни слова: просто стояла, смотрела на мать и молча плакала. В школу потом пришла зареванная, а Пашковой сказала, что видела, как собаку задавили, «прям все кишки по дороге и в глазах слезы». Пашкова потом долго бродила от дома к дому, пытаясь найти эти злосчастные собачьи останки, омытые кровавой рекой. Так и не нашла. Зато натолкнулась на Катькину мамашу, чесавшую язык с соседкой из второго подъезда.

Знай Пашкова, по какому поводу велись дебаты, она, может, и не стала бы искать эту несуществующую собаку, а просто провела бы с Катькой Самохваловой психотерапевтическую беседу с опорой на свой богатый жизненный опыт.

Антонина Ивановна и тетя Шура обсуждали предстоящую свадьбу. Санечка рвалась в бой, неоднократно повторяя, что жизнь дается один раз и не всякой бабе, между прочим, на голову сваливается возможность второй раз выйти замуж. А тут человек приличный. К тому же ревизор. А уж за ревизором-то как за каменной стеной. А то, что Катька плачет, так поплачет и перестанет. Пора уж и о себе подумать. Для здоровья, в конце концов! А свадьба? Так она никогда лишней не будет: и сплетен никаких, ибо все чин по чину, официально, комар носа не подточит. Всего-то посидим, отметим и разойдемся – Санечкина душа просила праздника.

– Сомневаюсь я что-то, – слабо сопротивлялась Антонина Ивановна и ждала прихода Главной Подруги Семьи Евы Соломоновны Шенкель.

С не меньшим нетерпением этого прихода ожидала и Катя, возлагавшая на тетю Еву свою последнюю надежду. И теперь вот – все! Ева со своей задачей не справилась и позорно ретировалась, бросив все на полпути. Дверь за тетей Евой закрылась, и Катька почувствовала себя Карабасом-Барабасом, которого не взяли в волшебную страну, оставив в грязной и сырой каморке папы Карло. «Зачем, спрашивается, приходила?!» – негодовала про себя девочка, набрасывая на дверь цепочку.

Помощи ждать было неоткуда, и Катерина решила действовать сама. Расчет казался ей беспроигрышным. Она просто уйдет из дома насовсем. Ну, не насовсем, а в смысле из дома уйдет, чтоб в нем не жить. А потом мать поймет, что натворила, и заберет ее обратно. Но сама Катька просто так назад не пойдет – пусть сначала эта черепаха уходит.

Носить в себе этот грандиозный замысел девочке было не под силу, и она решила переложить часть ноши на надежные плечи Пашковой.

– Тебя? Ко мне? – изумилась одноклассница.

Катя просительно заглянула в глаза кривоногой подруге и на всякий случай дернула ту за рукав.

– Не-е-ет… Даже не проси! Меня мать прибьет – нас и так там, как мусора в помойке.

– Ну это же на время, – увещевала Катя несговорчивую Пашкову.

– Да я понимаю, что на время, но ма-а-ать… убьет! Точно.

– Нет, – горячилась Катька, – ты не понимаешь. Если я к тете Еве уйду, она подумает, что так и надо, и беспокоиться не будет – живи, сколько хочешь. А у тебя, во-первых, она не сразу догадается, поплачет сначала, во-вторых, вы меня ей не сразу отдадите…

Пашкова представила свою мать в оранжевом жилете, который выдавали водителям трамваев и сотрудникам дорожных служб, чтоб те светились в темноте, и поняла, что сейчас потеряет подругу. Ну, день, предположим, ее мать еще выдержит, если полы, например, помыть неожиданно или обед сготовить. Но ведь на второй орать будет, как ей все настоеблучило, потому что дети – уроды, муж – пьяница и еще эту дуру бездомную притащили. А у них что? Приют, что ли? Нет! На-ка, выкуси, интеллигенция сраная! Вас бы в смену: кого – на завод, кого – трамваи водить! Сама Пашкова трамвай водить, как мать, не пойдет, не дождетесь. Она милиционершей будет – в форме, в погонах. Только не гаишницей, лучше следовательницей или инспектором по делам несовершеннолетних. А пока мечта ее не исполнилась, ничего не попишешь.

– Не могу я тебя, Катька, к себе привести. Ну че-е-е-стна-а-а! Она меня с говном съест.

План рушился на глазах: сначала тетя Ева все испортила, потом Пашкова подвела. Теперь ничего другого не остается, как заболеть, чтобы мать наконец-то за ум взялась и решила, кто ж для нее все-таки главней. Она или эта черепаха.

В задумчивости Катя перебирала в уме имена тех, к кому она могла бы обратиться за помощью. Ни тетя Ева, ни Пашкова не оправдали возложенных на них надежд. Тетя Шура тоже отпадает. После того злосчастного попугая она ее на порог не пустит. Оставалась только Людка Чернецова из третьего подъезда. Их раньше, пока маленькие были, вместе в колясках выгуливали. Может, к ней? Про нее мама не сразу догадается.

Пока Катька, стоя у школьного забора, обдумывала чернецовскую кандидатуру, шарахнула подъездная дверь и из нее пулей вылетела собака, напоминающая чепрачную овцу. Махом преодолев низкие бортики, собака присела и наделала на песке огромную лужу. В этот момент морда ее выражала полное счастье, если, конечно, у собак такое бывает. Сделав свои дела, псина вскочила и задними лапами подняла целую песчаную бурю.

«Эрдель!» – застонала Катя от нахлынувшего восторга и отделилась от забора, пытаясь встать поближе к чуду. Чудо в этот момент нашло уже изрядно обглоданную кость и с рычанием затрепало ее по песку.

Эрдельтерьеры Катьке особенно нравились (а она наизусть знала все собачьи породы). После выхода в свет знаменитого фильма «Приключения Электроника» редкий ребенок не мечтал о такой собаке, подозревая, что она-то уж точно разговаривает человеческим голосом. И Катя не была исключением.

– Это твоя собака, девочка? – строго спросила проходившая мимо детской площадки молодая женщина, за руку которой держался полуторагодовалый карапуз.

Катька отрицательно помотала головой.

– Совсем уже обнаглели, – возмутилась тетка, глядя, как псина роет яму в углу песочницы. – Здесь дети, а они гадят. В милицию буду звонить… Чья собака?!

– Моя собака, – неожиданно призналась девочка и смело подошла к жизнерадостной овце. Та для приличия рыкнула и продолжила свое неотложное дело. Катя присела на бортик поближе к собаке и осторожно коснулась покрытой завитками холки. Псина на секунду подняла бородатую морду, унизанную песочными сосульками, благодарно посмотрела на девочку, мол, спасибо, что сказала, и всем своим видом предложила присоединиться к процессу.

– Вот и убери эту пакость! – брезгливо приказала Катьке молодая женщина. – А то собачников вызову.

Девочка решительно взяла эрделя за ошейник и потянула прочь от соблазнительной ямы. Собака не сопротивлялась: она тут же заняла положение, называемое в общем курсе дрессировки «рядом», и послушно покинула песочницу.

Катя Самохвалова медленно шла вдоль дома в сопровождении эрдельтерьера. Нет, она не шла, она парила над асфальтом, периодически поглаживая место между собачьими ушами. Овца плелась рядом как ни в чем не бывало. Похоже, ей нравилась новая хозяйка, поэтому ничего не мешало их согласованному движению. По Катькиным ощущениям, полет должен был продолжаться вечно.

При окрике «Йе-э-э-эна!» собака подпрыгнула, встала в стойку и стремглав понеслась по направлению к дому навстречу какой-то дуре, истошно оравшей: «Ко мне-э-э-э! Йе-э-э-на! Домо-о-о-й». Катька уронила крылья вниз и с тоской посмотрела на нежную встречу двух особей. Псина прыгала на дуру, пытаясь на лету лизнуть ту в лицо, и вокруг них образовалось плотное облако радости. Настолько плотное, что даже Кате хватило. Немного. Самую чуточку.

Деваться было некуда: девочка покорно побрела навстречу незнакомке, с превосходством собственника изучавшей внешний облик воровки.

– Привет, – нагло сощурившись, поприветствовала Катю хозяйка собаки.

Псина послушно уселась рядом.

– Привет…

– Нравится?

Катя Самохвалова понуро кивнула головой:

– Хорошая собака. Добрая…

– Ага, – согласилась девчонка. – До смерти зализать может.

– А ее как зовут? – поинтересовалась Катька. – Йена?

– Рена, – поправила девочка. – Рената по паспорту.

– Ре-на…

Рена в этот момент навострила уши, попробовала встать, но тут же была водворена хозяйкой на место.

– Ты тут живешь? Я тебя не видела. В нашей школе?

– Переехали только. Нет, не в вашей… Я в центре учусь, в Первой.

– А-а-а, – многозначительно протянула Катька, исчерпав все темы для разговора.

«Что-то надо делать. Что-то надо делать, – стучало в ее голове. – А то сейчас развернется и уйдет. Вместе с собакой».

– Меня Женя зовут, – буднично представилась хозяйка чепрачной овцы.

– Я – Катя.

– Погуляем, что ли? – предложила девочка.

– Пошли, – с готовностью согласилась Катька.

Женька оказалась хохотушкой. В восторг ее приводило практически все, что она слышала. Дойдя до школьного стадиона, Женька отцепила поводок и скомандовала: «Рена, гулять!» Овца снова подпрыгнула на месте и с недоумением посмотрела на хозяйку: а до этого что было?!

Собака носилась между деревьями, периодически начинала рыть ямы, а девочки крутили ногами барабаны, знаменитые аттракционы советских игровых площадок, отчего раздавался рвущий душу металлический скрежет. Мерзкий звук приводил псину в волнение, она начинала выть, переходя местами на заливистый лай. Женька сердилась и замахивалась на собаку рукой:

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.