Если из многого взять понемножку…

– То-то и легко же мне зараз!..

– Перо вставить – так полетишь? – озлобился Давыдов.

– Ах, не смейтесь, – проговорила она с живостью, – а то я вам скажу сегодня то, что вы мне сказали вчера: «Зачем вы смеетесь?» – и, помолчав немного, она прибавила: – Помните, вы вчера говорили о крыльях?… Крылья у меня выросли – да лететь некуда.

И тут в соседней комнате что-то деревянно заковыляло и стало биться в дверь. Половая щетка, щетиной вверх, танцуя, влетела в спальню. Концом своим она выбивала дробь на полу, лягалась и рвалась в окно…

Зелёненький он был

Ипполит Матвеевич с омерзением стал поливать голову и усы «Титаником». По квартире распространилось зловоние. После обеда вонь убавилась, радикальный черный цвет оказался с зеленоватым отливом, но вторично красить было некогда.

– Ба-ба, да вас узнать нельзя, голубчик.

Вошедший почтительно и смущённо поклонился.

«Вот так фрукт!» – подумал пёс.

На голове у фрукта росли зелёные волосы.

– Как сон, голубчик?

– Пароль дьоннер – двадцать пять лет, клянусь богом, профессор, ничего подобного…

– А почему вы позеленели?

Лицо пришельца затуманилось.

– Вы не можете себе представить, профессор, что подсунули мне вместо краски…

– Хм, обрейтесь наголо… Но всё-таки прошу вас: будьте осторожны.

– Профессор, будьте совершенно спокойны, – он сладостно хихикнул и пропал.

Воробьянинов и Остап решили лечь вдвоем на дворницкую кровать. Остап заснул беззвучным детским сном. А Ипполит Матвеевич, посапывая, полез под одеяло. С внешней стороны было холодно, а с другой стороны его жгло молодое, полное трепетных идей тело великого комбинатора.

Грибные истории

Когда я был маленький, меня послали в лес за грибами. Я дошел до лесу, набрал грибов и вдруг стало темно, пошел дождь и загремело. Я испугался и сел под большой дуб. Блеснула молния такая светлая, что глазам больно стало, и я зажмурился. Над моей головой что-то затрещало и загремело; потом что-то ударило меня в голову. Я упал…

Когда я очнулся, на голове была шишка, и было немножко больно.

Я нашел свою шапку, взял грибы и побежал домой. Дома никого не было, я достал в столе хлеба и влез на печку.

Когда я проснулся, я увидал с печки, что грибы мои изжарили, поставили на стол и уже хотят есть.

Я закричал:

– Why are you eating without me?

Они говорят:

– Ой, кто это???

И начали есть.

Тут я понял, что стал для них невидимым, и закричал еще громче:

– Warum essen ohne mich? Pourquoi vous mangez sans moi? Kwa nini wewe kula yangu?..

Они говорят:

– Во шпарит!

И продолжают есть, сколько я ни кричал – и на чистой латыни, и на санскрите, и на шумерском, и даже на языке эльфов квенья.

И всё съели.

Так я понял, что через ту молнию вышли мне сплошные неприятности, и не будет в родной деревне счастья от новых способностей.

Поэтому даже краткую формулу Единой Теории Всего я решил им не говорить, левитировал с печки за порог, да и убрался из деревни, куда глаза глядят. С тех пор скитаюсь.

***

Две девочки шли домой с грибами через железную дорогу.

Вдруг зашумело. Старшая девочка побежала назад, а меньшая – перебежала через дорогу.

Старшая закричала: «Не ходи назад!»

Но меньшая не расслышала; побежала назад, споткнулась, выронила грибы и стала подбирать их.

Машинист свистел что было силы. Старшая девочка кричала: «Брось грибы!», а маленькая девочка думала, что ей велят собрать грибы, и ползала по дороге.

Старшая девочка кричала и плакала…

Когда поезд прошел и остановился, все увидали, что девочка подняла голову, вскочила на колени и собрала грибы.

Все проезжающие прибежали посмотреть на такую девочку. А старшая девочка сказала:

– Ох, и дура же ты, Анька, даром, что из благородных! Гляди, в следующий раз добром не кончится…

Услышав эти слова, один добрый с виду лысенький бородатый старичок из проезжающих задумался и стал что-то быстро-быстро записывать себе в блокнотик.

Тщетная попытка

Перед судебным следователем стоит мужик в рубахе и латаных портах. Его обросшее волосами лицо и глаза, едва видные из-за густых, нависших бровей, имеют выражение угрюмой суровости. Он бос.

– Подойди поближе и отвечай на мои вопросы, – начинает следователь. – Железнодорожный сторож, проходя утром по линии, застал тебя за отвинчиванием гайки, коей рельсы прикрепляются к шпалам. Вот она, эта гайка!.. С каковою гайкой он и задержал тебя. Так ли это было?

– Чаво?

– Так ли всё это было?

– Знамо, было.

– Хорошо; ну, а для чего ты отвинчивал гайку?

– Чаво?

– Ты это свое «чаво» брось, а отвечай на вопрос! Для чего тебе понадобилась эта гайка?

– Гайка-то? – мужик переминается с ноги на ногу, оправляет опояску рубахи, запустив под нее ладонь, напряженно думает. Наконец, отвечает, просветлев ликом:

– О! Мы из гаек грузила делаем…

– Кто это – мы? – спрашивает следователь, внимательно вглядываясь в него.

– Мы, народ… Мужики, то есть. Русские народные мужики, кто же еще?

– «Народ… Мужики…» – задумчиво тянет следователь.

И неожиданно резко спрашивает:

– Кто таков шилишпёр? Ну? Отвечать, быстро!

– Шилишпёр?.. Шилишпёр, шилишпёр… Явно что-то из испорченного французского… Или из немецкого?…

Суровость на его лице сменяется растерянностью.

– Нехороший человек, может быть? – неуверенно говорит он, наконец, следователю.

Тот вздыхает:

– Нет-с, не угадали. Да вы присаживайтесь, граф! И послушайте, что я вам скажу: бросьте вы эту затею, толку, всё равно, не будет! Который раз ведь уже вас ловят. Ну, а даже устроили бы вы крушение этому товарному, так ведь другой придёт, всех гаек вам никак не отвинтить. Вы посмотрите только, до какого состояния вы дошли! Не мучайтесь, не вините и не изводите себя так. Что сделано, то сделано. Литература, как и история, сослагательного наклонения не имеет, да-с! Странно, что это мне вам приходится разъяснять. Не спасёте вы Анну, померла так померла…

Красный мешочек

Аннушка вставала чрезвычайно рано, а сегодня что-то подняло ее совсем ни свет ни заря, в начале первого. Повернулся ключ в двери, Аннушкин нос высунулся в нее, а затем высунулась она и вся целиком, захлопнула за собою дверь и уже собиралась тронуться куда – то, как на верхней площадке грохнула дверь, и вниз по лестнице покатилась, с воплем падая ничком и простираясь крестом, растрепанная, нагая, но без всяких признаков хмеля женщина с исступленными глазами.

Аннушка прижалась к стене, пропуская ее, и вежливо сказала:

– Здравствуй, Фрида! Куда ж тебя черт несет голяком?

Женщина, не ответив на ее приветствие, прокричала диким голосом:

– Свободна, свободна! Меня простили, – и через выбитое окно кверху ногами вылетела во двор, пропав из глаз.

– Ишь ты! Простили, стало быть, – вздохнула с завистью Аннушка. – А за меня и попросить некому…

Никто не знал, да, наверное, и никогда не узнает, чем занималась в Москве эта сухонькая женщина с бидоном в руках, и на какие средства она существовала. Болтали о ней всякое. Некоторые завирались даже до того, что она – из бывших, была когда-то знатной дамой, из благородного сословия. Но в это мало кто верил.

Другие говорили, что в молодости служила она горничной у знатной дамы, чуть ли не выросла вместе с ней – даже звали их одинаково, в любви и преданности была неразлучна с барыней, всюду носила за ней любимый красный мешочек… Но что-то там такое промеж них вышло нехорошее. То ли не уберегла барыню от беды, то ли сама эту беду и устроила из ревнивой неразделенной любви к какому-то красавцу-графу.

Тоже ерунда и враньё, конечно.

А сама она о себе ничего не рассказывала, только иногда, выпив совсем уж много самогона, плакала в кухне квартиры номер 48, где проживала, пьяными слезами, и бормотала с трудом разбираемое:

Совсем уж засыпая, валилась головой на стол, и всем в кухне делалось страшно при взгляде на нее – почему-то виделась на нечистой клеенке голова – будто отрезанная – с тяжелыми косами и вьющимися волосами на висках, а на лице, с полуоткрытым румяным ртом, застывшее странное, жалкое в губах и ужасное в остановившихся незакрытых глазах, выражение.

«Красный мешочек…, – стонала Аннушка совсем уж непонятное, впадая в забытье. – Не надо, не подавайте больше…»

Но каждый раз, проснувшись ни свет ни заря в тяжелом похмелье, находила его рядом с собой.

– …Бывало, шла походкой чинноюНа шум и свист за ближним лесом.Всю обойдя платформу длинную,Ждала, волнуясь, под навесом…

Сто старушек

В процессе написания этого текста ни одна старушка не пострадала

В распивочной на ту пору оставалось мало народу. Было душно, так что было даже нестерпимо сидеть, и все до того было пропитано винным запахом, что, кажется, от одного этого воздуха можно было в пять минут сделаться пьяным.

В темном и грязном углу, за липким столиком разговаривали двое молодых людей.

– Милостивый государь! Да не трогал я её! – говорил один. – Хотел только припугнуть, как мы с вами и договаривались. «Старая ведьма! – говорю, – так я ж заставлю тебя отвечать…» С этими словами вынул топор, а она оказала сильное чувство – закивала головою, подняла руку, как бы заслоняясь… Потом покатилась навзничь… и осталась недвижима. «Перестаньте, – говорю, – ребячиться», трогаю её за руку, а она уже – того… холодная совсем…

– Так ничего и не успела сказать? – нетерпеливо перебил его второй, сверкая черными глазами на бледном лице.

– Ни словечка!

– Ах, как неладно вышло! Зря я с вами связался, надо было самому… Но хорошо хоть, что без крови.

– Ну… не сказать, чтобы совсем уж… Там потом, признаться, накладка получилась… Лизавета вошла, увидала… «Ах, ах!» – слёзы, обморок… Ну, и… пришлось…

– Как? О, майн готт! Вы убили Лизавету Ивановну?

Молодой человек удивился, но не подал виду и отвечал, отведя взгляд и принужденно смеясь:

– Ну, да, взял грех на душу. А и ладно, чай, не первая она у меня Лизавета Ивановна. Семь Лизавет – один ответ, как у нас говорят.

– Вы чудовище! – вскричал его vis-à-vis в ужасе и бросился без памяти вон.

– Сам такой! И нумер твой – семнадцатый, – слегка обидевшись, крикнул ему вслед оставшийся. – Не забудь, кстати, у доктора спросить, что такое mania furibunda.

Он еще посидел, выпил стакан пива, выждал достаточное время, чтобы его обезумевший недавний собеседник успел добежать до приемного покоя Обуховской больницы, потом не спеша поднялся по грязным ступеням из распивочной на улицу.

Смеркалось. В пыли пролетали, бряцая цепями, грузовики. В каждом из открытых окон горел огонь под оранжевым абажуром, и из всех окон, из всех дверей, из всех подворотен, с крыш и чердаков, из подвалов и дворов вырывался драматический тенор: «Мертва!.. А тайны не узнал я… Мертва! Мертва!»

Из раскрытых окон высовывались любопытные старухи, падали, приветливо здоровались на лету с молодым человеком и другими прохожими, и он вспомнил, что надобно бы зайти к Даниилу Ивановичу.

«Непорядок это, скажу я ему, – думал он по дороге. – Нехорошо-с, когда старухи сами падают. Эдак, скажу я ему, и вовсе без дела зачахнуть можно. Вы уж прекратите это, будьте так любезны…»

Но ничего такого сказать ему не довелось, потому как Даниил Иванович сам вывернул из двора ему навстречу с чемоданом и, едва поздоровавшись, замахал руками: спешу, мол, очень, после, после… Влез в прицепной вагон трамвая и укатил в сторону вокзала.

Молодой человек понимающе покивал ему вслед. На сегодня и у него самого оставалось еще одно неотложное дело.

Он потянул тяжелую дубовую дверь особняка и очутился в вестибюле. Здесь пахло подгоревшей кашей.

В первой же комнате, светлой и просторной, сидели в кружок десятка полтора седеньких старушек в платьях из наидешевейшего туальденора мышиного цвета. Напряженно вытянув шеи, старухи пели:

«Это я удачно зашёл…» – подумал молодой человек, расстегнул пальто и высвободил топор из петли, но еще не вынул совсем, а только придерживал правою рукой под одеждой.

Старушки сбились с такта, замолчали.

Минуту он находился в сомнении – не знал, откуда начинать. Ни одного мига нельзя было терять более. Он вынул топор совсем, потом, словно лунатик, подошел, взмахнул его обеими руками, едва себя чувствуя, и почти без усилия, почти машинально, зверски ударил. Но как только он раз опустил топор, тут и родилась в нем сила.

Через минуту все было кончено.

Бросая остолбенелые взгляды на навороченную им гору ножек, спинок и пружин, старухи удалились мелкими радостными шажками.

«А теперь можно и к цыганам, – решил молодой человек. – Кутну, старуху Изергиль послушаю…»

– Слышен звон бубенцов издалека.Это тройки знакомый разбег…А вдали простирался широ-о-коБелым саваном искристый снег!..

Закон тайги

– Я от бабушки ушёл…, – в который раз уже завёл Колобок свою песенку с начала и осёкся.

Из-за поворота таёжной тропы шагнул встречь ему молодой человек. Был он замечательно хорош собою, с прекрасными темными глазами, темно-рус, ростом выше среднего, тонок и строен. Но до того худо одет, что иной, даже и привычный человек, посовестился бы днем выходить в таких лохмотьях в лес.

За спиной молодого человека теснилась на дорожке компания совершенно разбойного вида. Один страшно косил на Колобка глазом, второй щерил клыки на заросшей серой морде, третий что-то бурчал, переступая на липовой ноге. Только рыжая смотрела вроде бы ласково, но явно со скрытым подтекстом…

– От бабушки, значит? – переспросил молодой человек и впал как бы в глубокую задумчивость, даже, вернее сказать, в какое-то забытье.

Видно было, что мысли его порою мешаются и что он очень слаб: явно второй день как уж он почти совсем ничего не ел.

Колобку стало неуютно, он зябко поёжился и судорожно кивнул в ответ, от чего глотнул сухой земли с прелыми иголками и закашлялся.

Молодой человек вздрогнул и пришёл в себя.

– А эти, сударь, тоже с вами?

Колобок обернулся, крутнувшись и взрыв на тропинке ямку. Оказалось, что позади него тоже образовалось уже некоторое скопление: переминался с ноги на ногу запыхавшийся серенький козлик, следом – два гуся разной масти, но оба с глуповато-веселыми ухмылками, дрожал испуганный поросёнок в белой панамке, а дальше сгрудились толпой кастрюли, тарелки, блюдца и прочая кухонная утварь, перепачканная болотной тиной. Позади всех пыхтел самовар, накрытый медным тазом.

Колобок энергично замотал головой, перекатываясь от левой обочины к правой:

– Приблудные… На хвост упали, – добавил он, желая понравиться.

Серый шагнул вперёд:

– На буханку не претендую, но козлик, чур, мой!

Рыжая умильно глянула на гусей, потянулась к ним всем гибким телом.

– Стоять, морды каторжные! – прикрикнул молодой человек, и шайка его послушалась. – Закон помните? «В дебрях не тронул прожорливый зверь…»

Где-то недалеко уже перекликались, приближаясь, старушечьи голоса.

Молодой человек расстегнул пальто, коротко бросил Колобку:

– Тикай, братва, мы прикроем, – и зашагал, на ходу доставая топор.

Из тёмного леса навстречу ему выходили, разворачиваясь в цепь, старушки.

Страшная история

– Я не краснею, – потому что ведь от этого странно же краснеть, не правда ли? – но в обществе я лишний…

Хозяин раскурил трубку с длинным чубуком, запахнул домашний халат и продолжал:

– Вам непременно надобно знать, как это у меня началось? Что ж, извольте!

История, давшая толчок всем последующим событиям, произошла, когда я был совсем юн. Я был студент. Самое торжественное время для нас тогда были летние вакансии – время, когда нас распускали по домам, и всю большую дорогу усеивали грамматики, богословы, философы, юристы…

Один раз во время подобного странствования я и двое моих друзей свернули с большой дороги. Между тем, уже была ночь, и ночь довольно тёмная. Ночевать бы нам в поле, но тут в отдалении почудился лай, а вскоре завиделся и огонёк, показался хуторок в степи.

Три ученые мужа, то есть, мы, яростно ударили в ворота и закричали: «Отвори!» Дверь в хате заскрипела, и минуту спустя появилась старуха. Лицо у нее было темно-коричневое, из сплошной массы морщин выдавался вперед нос, кривой и острый, как ятаган, а глаза были словно закрыты бельмами.

«Кто там?» – закричала она неожиданно звучным басом. «По здорову ли, баушка! – закричали в ответ и мы. – А пусти-ка переночевать!» «А зубом цыкать не будете?» – тревожно спросила она. «Как же можно!» – сказали мы, и старуха, казалось, смягчилась. «Хорошо, – сказала она, – только положу всех отдельно». И отвела нас по разным комнатам.

«А что, бабуся, – сказал я, идя за старухой, – если бы так, как говорят… ей-богу, в животе как будто кто колесами стал ездить. С самого утра вот хоть бы щепка была во рту…»

Старуха укоризненно ответила: «Нету у меня ничего такого, и печь не топила сегодня». «Коли нет ничего иного, можно сварить кашу и из топора», – сказал я. «И топора нету!» – отрезала старуха.

«Что же это у вас, баушка, чего ни хватишься, ничего нету…», – начал было я, но тут из каморки направо, из-под лавки что-то блеснуло мне в глаза. Я бросился стремглав на топор – а это был топор – и вытащил его из-под лавки, где он лежал между двумя поленами.

«Но-но! – строго сказала старуха. – Не балуй, студент! И думать не моги!»

«Эге! Да это ж ведьма!» – подумал я, повалился на лавку, как убитый, закрыл глаза и нырнул в тёмные воды забвения.

Очнулся я от жажды. Хотелось пить.

Шипящую минералку. Горячий чай с лимоном. Холодный кисленький квас. Нет, это все полумеры… Ртом припасть к трубе, отвернуть холодный кран и глотать прохладную, железом и затхлостью пахнущую воду. Опустить лицо в лужу, глотать стоялую теплую грязную жижу, ногами отпихивая всех конкурирующих братцев Иванушек.

Пить, отдуваясь и удовлетворённо цыкая зубом…

Старуха за стеной заскрипела кроватью, сердито забормотала, загремела чем-то и вдруг вошла ко мне в комнату. На ней была длинная серая рубаха, а в руках она несла кружку.

«А что, бабуся, тебе нужно?» – спросил я.

Но она не отвечала, а шла прямо ко мне. Мне стало страшно, особливо, когда я заметил, что глаза ее сверкнули каким-то необыкновенным блеском. Я хотел оттолкнуть её и вскочить на ноги, но к удивлению заметил, что руки от ужаса не могут приподняться, ноги не двигаются, и даже голос не звучит. Я слышал только, как билось мое сердце.

Тут старуха подошла вплотную, и я увидел, что за кружка у нее в руках.

И, пардон, поставила она мне клистир. Я не сопротивлялся, я решил, что у них в доме так принято… А утром выясняется, что она комнатами ошиблась…

Оба моих спутника – и философ Фома, и будущий юрист Родион – так смеялись, так смеялись, узнав о ночном казусе, что я тут же поссорился с ними и никогда ничего не слышал о том, что сталось с ними.

Сам же я от неимоверного стыда бежал в деревню, в глушь и здесь навеки поселился. Занятия бросил, жизнь моя не сложилась, ибо от пережитого в ту ночь ужаса я теперь совершенно не могу обходиться без клистира…

– Простите, господа, но, вот, опять! – прервал он свой рассказ и закричал:

– Няня! Няня! О, горе моё! Где же кружка?

В комнату, шаркая войлочными туфлями, вбежала старушка с кружкой Эсмарха,

– Не угодно ли ночевать, господа? – предложил любезный хозяин.

Мы с поспешностью отказались и, наскоро попрощавшись, отправились восвояси.

Собачья верность

– Фить-фить! Ступай со мной, Шарик!

«Это я-то – Шарик?», – изумилась она, но пошла за ним в божественное тепло квартиры.

– Где же вы такую взяли?

– Такую? Вздор! – господин говорил отрывисто, точно командовал. – Впрочем… Погоди-ка, не вертись, фить… Гм… Да стой ты смирно! Действительно, не Шарик… Это… форменная Тётка!

Был зимний вечер. Конец января. На притолоке у двери в приемную висел белый лист бумаги, на коем было написано:

«Петь от 5 часов дня до 7 часов утра воспрещается».

За двумя стенами пели:

– Ландыши, ландыши, светлого мая привет…

И – почти без перерыва:

– Фиалочка душистая с весною расцвела…

– Скажи ей, что пять часов, чтобы прекратила. И позови сюда, пожалуйста.

У портьеры, прислонившись к притолоке, стоит молодая женщина в шляпе с тремя страусовыми перьями: оранжевым, небесно-голубым и красным. Передник на ней почти не грязный, истрепанное пальтишко тоже как будто немного почищено. Жалкая фигурка патетична в своей напыщенности и невинном самодовольстве.

– Откуда взялась эта гадость? Я говорю о шляпе.

– Что ж… «гадость»… шикарная шляпа. Наследственная. От тётки досталась.

– Чепуху говорите! Не забывайте, что вы… э… гм… вы ведь, так сказать, неожиданно появившееся существо, лабораторное. Какая у вас может быть тётка?

– Известное дело, какая! Здоровенная такая была тётка. Говорят, что от инфлюэнцы померла. А я так думаю, просто укокошили старуху!

– Как это – укокошили?

– А и очень просто. Ухватили, к примеру, исполосовали голову ножиком… А шляпа соломенная, новая, мне должна была достаться. Спёрли!

– Это вы, конечно, на меня намекаете?

– Не на себя же. Я не какая-нибудь, я честная девушка! Разве я вас просила мне операцию делать? Хорошенькое дело! Я, может, своего разрешения на операцию не давала. А равно и мои родные. Я иск, может, имею права предъявить! А ежели бы и я у вас померла под ножиком?..

– Это возмутительно!

– Вот и я говорю, кто шляпу спер, тот и тётку укокошил.

***

Двое в кабинете бодрствовали, взвинченные коньяком с лимоном.

– Так я и думал. Этого следовало ожидать. Наследственность, ничего не попишешь. Лизавета!

– Вы полагаете?

– Никакого сомнения! «Елизавета Дулина, восемнадцати-двадцати лет, профессия – цветочница с Сухаревки…» Ну и кабак мы с вами сотворили, дорогой мой доктор!..

– И что же теперь, профессор?

– Будем развивать её в высокую психическую личность. Я еще никогда в жизни не брался за такую трудную работу. Мы будем фиксировать каждый этап, сделаем сотни фотографий, десятки граммофонных записей. Свезем ее на Шекспировскую выставку в Эрлс-корт, будем водить на концерты классической музыки, в театр…

Будущая высокая психическая личность вошла в кабинет, держа пару больших стоптанных туфель по привычке в зубах. Она поставила туфли на коврик перед профессором и неприязненно сказала, перекосив рот:

– В театр я не пойду. Дуракаваляние. Разговаривают, разговаривают… Контрреволюция одна.

– А что же мы с вами предпримем сегодня вечером?

– В цирк пойдем лучше всего.

***

Цирк, особенно в верхних ярусах, был набит посетителями.

Скучая, она навела двойной лорнет на ложи незнакомых дам, потом перевела взгляд на самый верх…

Два лица: одно волосатое, пьяное и ухмыляющееся, другое – пухлое, краснощекое и испуганное – ударили ее по глазам, как раньше ударил яркий свет…

Она вспомнила, упала со стула, потом вскочила и с радостным визгом бросилась к этим лицам. Раздался оглушительный рев, пронизанный насквозь свистками и пронзительным детским криком. Она прыгнула через барьер, потом через чье-то плечо, очутилась в ложе; чтобы попасть в следующий ярус, нужно было перескочить высокую стену; прыгнула, но не допрыгнула и поползла назад по стене.

Тут ее подхватили чьи-то сильные руки, ласковый голос запел:

Её передали в другие руки…

Она переходила с рук на руки, лизала чьи-то руки и лица, подвигалась все выше и выше и наконец попала на галерку…

Спустя полчаса она шла уже по улице, и ей казалось, что жизнь ее не обрывалась ни на минуту.

Лука Александрыч покачивался и инстинктивно, наученный опытом, старался держаться подальше от канавы.

– В бездне греховней валяюся во утробе моей…, – бормотал он.

«А если он бедный и слабенький, и я нужна ему, то, может быть, я буду с ним счастливее, чем с человеком, который стоит выше меня и которому я не нужна», – думала она.

– Сон приходит на порог.Крепко, крепко спи ты.Сто путей, сто дорогДля тебя открыты….– Тулпарым шункырым,Инде скла син-тын.На-ни-на, на-ни-на,Генацвале патара…

Чушь собачья

На илистом дне мягко и покойно. Сонно колышутся водоросли, изредка пуская тонкие цепочки воздушных пузырьков туда, где последние лучи солнца слабо пробиваются сквозь толщу воды…