Повороты судьбы и произвол. 1905—1927 годы

Хозяин парикмахерской был весьма деловым человеком. Зная конъюнктуру, он понял, что в городе не хватает мыльного порошка для бритья, в котором парикмахерские весьма нуждаются. Мой новый хозяин покупал душистое мыло, растирал его, высушивал в печке и превращал это мыло в порошок. Рассыпал мыльный порошок в кулечки и продавал всем парикмахерским города. Хозяин на этом порошке хорошо наживался. Мне же приходилось превращать душистое мыло в порошок. Всегда мои глаза, нос, шея были запорошены мелким белым и розовым порошком. Я непрерывно чихал, во рту всегда был неприятный привкус мыла. Но я упорно работал допоздна, а вставал с утренней зарей. Спал я на полу в зале парикмахерской, но это мне казалось роскошью по сравнению с холодным глиняным полом дома сестры. Утром, прежде чем приступить к работе, я босиком бегал на Днепр, смывал с себя мыло и с удовольствием плавал в реке. Эти утренние минуты на Днепре доставляли мне огромное наслаждение, я любовался широким простором водной глади, крутыми берегами и первыми лучами солнца, золотистой полосой, ложившейся на Днепр.

Мои поэтические грезы и романтические мечтания уперлись в прозаические будни. Мне пришлось оставить работу в парикмахерской, так как хозяина арестовали за какие-то махинации. Оказывается, его подпольная фабрика мыльного порошка работала без патента. Снова ежедневное хождение к воротам заводов и фабрик в поисках работы. И снова один и тот же ответ: работники не требуются. Но однажды я набрел на парикмахерскую, в большом окне которой увидел объявление: требуется подручный. Салон парикмахерской показался мне привлекательным, зеркала в деревянных рамах черного цвета, много кожаных кресел, красивый столик, на котором лежали газеты и журналы. Я нанялся на работу за 5 рублей в месяц при хозяйских харчах и с постелью на полу. Хозяин парикмахерской, человек средних лет с добродушной физиономией, был старшим сыном дамского портного, знаменитого в городе. Этот портной жил в том же дворе, где находилась парикмахерская, у него было еще два сына и две очень красивые дочери, уже замужние.

К шестнадцати годам в моем сознании сформировался идеальный, романтический образ революционера, человека смелого, благородного, готового отдать свою жизнь за свободу народа. Я еще не понимал тогда, что может быть самое различное понимание идеи свободы. В моем отроческом сознании революционер – это обязательно страдалец. Я считал, что если человек никогда не страдал за свои идеи, если не был знаком с казематами, то он не может быть причислен к революционерам. На меня сильное впечатление произвела книга Э. Войнич «Овод», я тогда сказал себе – вот он, настоящий борец за идею, вот мой идеал. О материальных, экономических мотивах борьбы за социальную справедливость у меня тогда были смутные представления.

Я знал, что были люди материально обеспеченные, принадлежавшие к дворянскому сословию, которые ради улучшения жизни народа шли на каторгу, а выходцы из простого народа, рабочие и люмпен-пролетарии, часто ревностно служили царскому режиму, шли в полицию, были провокаторами и доносчиками. Это «противоречие» способствовало тому, что я рано начал рассматривать идеи общественного и социально-политического характера без связи с классовой принадлежностью человека.

Моя сестра Пашутка, работавшая на швейной фабрике, как-то сообщила мне, что в воскресенье их рабочие соберутся на массовку в Монастырском лесу в трех километрах от города. На массовку пришли не только рабочие швейных мастерских, но и металлисты, железнодорожники, рабочие табачной фабрики Джигита и некоторые рабочие с Брянского завода. Собралось не меньше трехсот человек. Все были по-праздничному одеты, мужчины в модных шляпах и элегантных костюмах, а женщины в красивых платьях и соломенных шляпах. Все принесли с собой закуску и даже захватили кто «стопочку», кто «полстопочки». Я имел возможность внимательно слушать всех ораторов. Каждый из них по-разному оценивал события и положение на фронтах. Все сходились на том, что близится революция и что царский режим со своей бюрократической машиной трещит по всем швам. Приводились факты, что в Петербурге, Нижнем Новгороде, Иваново-Вознесенске проходят демонстрации под лозунгами «Долой войну», «Да здравствует свобода». Характерно, что на массовке мало говорилось об экономическом положении рабочих и крестьян, а затрагивались политические вопросы. Ораторы упоминали Карла Каутского, Мартова, Бронштейна (Троцкого), Эдуарда Бернштейна и других известных в то время социал-демократов. Много ссылались на Карла Маркса, Фридриха Энгельса, Плеханова. Впервые я услышал имя Розы Люксембург. Но удивительно, что на этой массовке никто не говорил о большевиках и меньшевиках. Ораторы обрушивались на царское правительство, министров, помещиков и капиталистов, выступали от имени социал-демократов, социалистов-революционеров, бундовцев и анархистов. Но я не помню, чтобы они друг друга оскорбляли, употребляли резкие слова против своих политических противников. Наоборот, я заметил среди ораторов взаимное уважение и деликатность – это, вероятно, потому, что всех их объединяла одна идея – свержение самодержавия, установление в России демократии, борьба против полицейско-жандармского режима, душившего все мыслящее и передовое.

С массовки мы расходились не группами, а в одиночку. Я кружным путем пошел мимо садов и никогда так не ощущал запаха яблонь. Я воображал себя Карлом Моором, Вильгельмом Теллем, Дубровским – и мне хотелось бороться с оружием в руках со злом во всех его видах. Я доплелся до своей парикмахерской, тихо пробрался в салон и крепко уснул на полу. Утром хозяин с трудом меня разбудил, прибегнув к грубым приемам: ногой бил по голове и половой щеткой проводил по лицу. Проснувшись, я вскочил, выхватил щетку из рук хозяина и хотел ударить его. Он вскрикнул, убежал за перегородку и оттуда кричал: «Убирайся сейчас же, хулиган, не то вызову полицию!» Все мои пожитки состояли из пары белья, сандалет, полусатиновой рубашки и пяти книжек. Все это я быстро уложил в мешок, закинул его за спину, свистнул в сторону хозяина и удалился. В кармане у меня было 3 рубля, по тем временам сумма немалая. Я отправился в Чечеловку к Брянскому заводу. На площади возле заводских ворот собралась большая толпа, много женщин

и детей, все громко кричали. Оказалось, что в магазины Чечеловки не завезли муку и в булочных не было хлеба. Из толпы кричали: «Хлеба, хлеба!» Кто-то крикнул: «Долой Распутина!». В народе давно ходили слухи о том, что простой тобольский крестьянин оказывает большое влияние на царскую семью. В руках рабочие держали порнографические открытки, на которых были изображены Распутин, царица и княгиня Вырубова. Постепенно толпа увеличивалась, подходили новые группы рабочих, студентов и гимназистов. Во главе одной группы я увидел моих учителей, Шлионского и Канина. У ворот завода соорудили небольшую трибуну. Один оратор говорил, что в

Петербурге беспорядки, в которых участвуют рабочие и солдаты, другой набросился на царя и министров, говорил, что Гришка Распутин через царицу влияет на всю политику. В это время ко мне через толпу пробрался знакомый по массовкам молодой рабочий Кондрат. Он сказал, что надо выбраться из толпы и поговорить. Кондрат пригласил меня на подпольное собрание, которое будет проходить на конспиративной квартире. Я рассказал ему о моей стычке с хозяином парикмахерской. Кондрат посмеялся, ударил меня рукой по плечу, одобрил мое поведение и заявил, что мы сейчас же пойдем к его знакомым, они помогут устроить меня на работу на Брянский завод. Тут мы услышали конский топот, увидали, что приближается группа казаков во главе с офицером. Офицер поднял руку и обратился к толпе, предложив разойтись, угрожал оружием. Через толпу к казакам протиснулся седой старик в белой рубахе и крикнул: «Стреляйте, сыночки, в своих отцов и матерей, а мы отсюда не уйдем, пока не накормим детей хлебом!» Казаки неожиданно начали поворачивать лошадей и опустили плетки. Офицер, уловив настроение, громко скомандовал: «Кругом, марш!» Казаки вздыбили коней и рысью поскакали в город. Им вслед раздались крики: «Ура, ура, ура!» Откуда-то появился гармонист, началась пляска, бабы визжали, когда рабочие подхватывали их и пускались в пляс. Ликование было всеобщим. Ведь дрогнули казаки – основная опора режима. Присутствующие при этом представители заводской администрации и полицейские поспешили спрятаться за воротами завода. Толпа провожала их свистом и насмешками. Народ не расходился до тех пор, пока на подводах не начали к пекарне подвозить мешки с мукой, а к булочным хлеб.

На следующий день я отправился на подпольное собрание. К нужному мне дому подходил осторожно, оглядывался, иногда останавливался у театральных афиш и делал вид, что читаю их. Убедившись, что за мной нет слежки, вошел во двор, перелез через невысокий забор, за которым увидел небольшой деревянный домик. Осторожно постучал так, как мне сказал Кондрат, дверь открыли. Сразу же встретил Кондрата и одного незнакомого человека с большим лбом, глубоко сидящими темно-карими глазами и суровым выражением лица. Со мной поздоровались за руку. Таинственность, окружавшая мою жизнь в этот период, вносила особую свежесть в мои ощущения. Я готов был переносить невзгоды ради приближения чего-то большого и важного. Миловидная девушка провела меня в комнату, где стоял круглый стол, покрытый белой скатертью. Вокруг стола на табуретках и небольшом диванчике, прижавшись друг к другу, сидели человек пятнадцать. Каждый из них поднимался и пожимал мне руку. Кондрат представил меня и сказал слова, которые произвели на меня большое впечатление: «Представляю вам Григория (фамилию не назвал), самого молодого нашего товарища, прошу любить и жаловать. Григорию мы поручим организовать группу рабочей молодежи». Я смутился, покраснел, в горле пересохло. Ко мне подошла девушка, взяла меня за руку, как мать берет своего сынишку, и усадила рядом с собой. Я скоро узнал, что эта девушка окончила женскую гимназию с золотой медалью и поступила в Харьковский университет. Я не знал, как себя держать, куда девать руки, то клал их на стол, то на колени, то опускал. Кондрат поставил на стол блестящий медный самовар, а на самовар большой чайник. Расставили блюдца и чашки, поставили тарелку с хлебом. Поднялся человек с большим лбом и темно-карими глазами, сказал: «Приступим, друзья, к обсуждению некоторых вопросов, которые в одинаковой степени касаются рабочих, крестьян и революционной интеллигенции многострадальной России. Я проинформирую вас об обстановке, которая складывается в мире и в нашей стране. Эта обстановка является следствием фактически проигранной войны с немцами». Докладчик не пользовался никакими бумажками, он на память назвал многих революционеров и реакционеров, членов Государственной Думы, дипломатов и политических деятелей Германии, Англии, Франции, цитировал Маркса, Плеханова, Карла Каутского, Жореса, убитого в Париже в 1914 году, вспоминал разные политические течения эпохи Великой французской революции. Затем он остановился на Циммервальдской конференции, где

социалисты-интернационалисты определили свое отношение к мировой войне. Я впервые услышал о Ленине. Меня удивило то, что социалисты должны всячески способствовать поражению своих государств в войне. Я узнал, что среди рабочих партий нет единства, тогда это мне казалось непонятным. Как могло случиться, что рабочие по вопросу о войне могли расходиться? Ведь на войне умирали рабочие и крестьяне. Я вспомнил, сколько слез было пролито в нашей семье, когда моего старшего брата отправляли на фронт. Тогда моя мама, не боясь соседей и доносчиков, на всю улицу кричала: «В одну яму надо закопать нашего царя Николку и немецкого императора Вильгельма, тогда наши дети не будут умирать на войне».

В заключение докладчик говорил, что на фронте солдаты бросают оружие и либо дезертируют, либо сдаются в плен целыми частями. На собрании было принято решение о разъяснительной работе среди рабочих: объяснять бессмысленность войны, отмечать, что кадеты, особенно Милюков и Шингарев, пытаются обелить царя и его окружение, снять с них ответственность в поражении в войне, в бедах народа. Это нелегальное собрание и оказанное мне доверие стали заметной вехой в моей жизни.

ГЛАВА 7

Екатеринослав. Мой талантливый друг Эсаул Штейнгауз, крупнейший знаток истории Франции. Соня Солнцева. Работаю на Брянском заводе. Мудрый человек, литейщик Д. П. Лихачев. Занятия в кружках. Театр в моей жизни. Тревожное, но радостное время перед Февральской революцией

Несовершеннолетие есть неспособность пользоваться своим рассудком без руководства со стороны кого-то другого.

Иммануил Кант

В период перед Февральской революцией интеллигентная, образованная часть молодежи принимала активное участие в борьбе за свержение самодержавия. Эта молодежь сознательно (не стихийно) поддержала Февральскую ревлюцию. Молодые люди искренне верили в возможность демократического строя в России. Многие из них были участниками Гражданской войны. Ярким представителем этой части молодежи был Эсаул Штейнгауз (Красный). Я познакомился с ним в 1916 году. В силу обстоятельств мы встречались не очень часто, после 1919 года от одной встречи до другой проходило год-два. Связывала нас прежде всего очень близкая оценка происходящих событий, отрицательное отношение к диктатуре и любой форме ограничений свободы мысли, одинаковая точка зрения на принципы демократии, большая любовь к литературе, особенно классической, и к искусству. Это был талантливый человек, одаренный от природы незаурядными способностями. Он был для меня в течение нескольких лет настоящей живой энциклопедией во многих областях знаний, особенно по истории Великой французской революции, русской истории и утопическому социализму. Но главное, я увидел в нем пример самоотверженной, бескорыстной преданности науке, идейной цельности и способности последовательно отстаивать свои убеждения.

Несколько последующих страниц я считаю некрологом на безвременную смерть друга моей юности. Трагическая судьба этого яркого человека в определенной степени повторяет судьбу многих романтиков, поддержавших революцию. Тысячи таких молодых людей отдали свои силы, душу и жизнь борьбе за лучшее будущее. После прихода к власти большевиков очень многие из них находились в открытой или скрытой оппозиции. Практически все они сложили головы под ножом большевистской гильотины.

Начну с нашей первой встречи в Екатеринославе. Недалеко от Брянского завода в большом одноэтажном здании располагалась классическая гимназия. Гуляя по городу, я часто останавливался перед этим зданием, смотрел на группы гимназистов и мечтал о времени, когда смогу заняться своим образованием. Однажды, когда я стоял возле входной двери в гимназию, мимо меня прошел изящно одетый гимназист, на нем был праздничный синий мундир, застегнутый на все пуговицы. Рядом с ним шла девушка в форме женской гимназии. Этот гимназист внимательно посмотрел на меня, прошел несколько шагов, обернулся и почему-то улыбнулся. Вскоре мы опять встретились: я сидел на скамейке вблизи Потемкинского парка и читал, кажется, «Путешествие в Гарц» Генриха Гейне. На соседнюю скамейку сел гимназист, который начал перелистывать какую-то толстую книгу. Когда мы посмотрели друг на друга, мне показалось, что его лицо мне знакомо, а как только он улыбнулся, я вспомнил того гимназиста у дверей гимназии. Как видно, и он узнал меня и сразу спросил: «Какую книгу вы читаете?» Вместо ответа я показал свою книгу. После этого мы познакомились. Моего нового знакомого звали Эсаул Штейнгауз, но более известен он был под фамилией Красный.

Между нами сразу завязался оживленный и интересный разговор о довольно высоких материях. Возможно, Штейнгауз решил поразить меня своей эрудицией, когда заговорил об интуиции выдающихся людей. Он начал доказывать, что в жизни и творчестве таких гениев, как Шекспир, Лев Толстой, Бетховен, Ньютон, интуиция играла бóльшую роль, чем сознание. Мой собеседник привел много примеров, когда благодаря интуиции были решены многие сложные проблемы в науке и в политике, а также созданы великие произведения искусства. Я с огромным интересом слушал Штейнгауза. К примерам интуитивного предвидения он отнес наше знакомство, поскольку при первой нашей мимолетной встрече у дверей гимназии он интуитивно почувствовал, что мы должны еще встретиться и стать хорошими друзьями. Действительно, так и получилось. Но вот почему-то интуиция не подсказала моему другу возможный захват власти большевиками и дальнейшее развитие событий, крушение всех его романтических идеалов и трагическое завершение жизни.

После разговора об интуиции Штейнгауз перешел к литературе Древней Греции. Он показал мне книгу, которую держал в руках, это был один из томов драматурга Эврипида. Показывая мне книгу, он бросил реплику: «Каждый культурный человек должен быть знаком с древней культурой и греческой философией». Так как мне казалось, что я уже разбираюсь в некоторых вопросах политики, мне захотелось втянуть юного философа в разговор о современной политике. К своему удивлению я убедился, что гимназист аккуратно читает газеты, следит за дебатами в Государственной Думе и знаком с последними событиями на фронтах. Когда же я заговорил о возможности революции в России, мой собеседник просветлел и сказал, что если придет время свергать царя и громить царедворцев, то он станет одним из рыцарей революции. Это было сказано так просто и с такой убежденностью, что никак нельзя было сомневаться в искренности моего нового друга. После этого короткого, но многозначительного разговора мы пожали друг другу руки и договорились регулярно встречаться возле памятника Екатерине II. Это было прекрасное место во всех отношениях. Летом здесь цвели каштаны, возле дворянских особняков было много цветов, особенно благоухали чайные розы, воздух был чистый, не то что в рабочем районе и особенно на Чечеловке, где летом поднимались столбы пыли, а осенью была непролазная грязь. Были сумерки, когда мы расстались со Штейнгаузом. Я еще немного постоял у монумента и мне казалось, что величественная русская царица иронически смотрит на двух юношей, мечтающих о том времени, когда монументы будут ставиться не тиранам, а Вольтеру и Руссо, Радищеву и Шекспиру.

Очень хорошо помню нашу встречу в 1917 году после митинга в гимназии на Чечеловке, проходившего вскоре после Февральской революции. Моя речь на этом митинге явилась причиной драки между двумя группами молодежи, в связи с чем я покинул гимназию в довольно возбужденном состоянии. На Пушкинской улице встретил Штейнгауза, поведал ему о случившемся и о своих сомнениях. В тот вечер мы проговорили очень долго. Штейнгауз спокойно и всесторонне проанализировал ситуацию, сложившуюся после Февральской революции, и затем перешел к возможному развитию событий. Я впервые услышал, что идея пролетарской диктатуры выдвинута не Марксом, а известным французским революционером Огюстом Бланки, большим почитателем Гракха Бабефа, социалиста-утописта. Бабеф возглавлял тайную революционную группу во времена Великой французской революции и был казнен в 1797 году. Огюст Бланки – участник революций 1830 и 1848 годов, избранный в 1871 году заочно членом Парижской коммуны, развивая мысли Гракха Бабефа, обосновал идею организации группы профессиональных революционеров, которая сможет вооруженным путем осуществить политический переворот и прийти к власти в любой стране независимо от складывающихся социально-политических условий. Он же первый высказал мысль о необходимости пролетарской диктатуры как переходного периода от капитализма к социализму. Вероятно, не зря Ленин говорил о Бланки, что он «несомненный революционер и горячий сторонник социализма». Штейнгауз не случайно ссылался на Огюста Бланки, он считал, что в России после Февральской революции сложилась такая же ситуация, как во Франции в 1848 году. Конечно, проводить аналогию между революцией 1848 года и Февральской революцией в 1917 году можно только условно, так как и цели, и движущие силы там и здесь были разные. Но сама мысль, что во всех революциях господствующие классы либо политические группы хотят использовать народ в качестве материальной силы для достижения своих корыстных целей, безусловно, заслуживает внимания.

От Штейнгауза я впервые узнал, что меньшевик Мартов и социал-патриот Плеханов считают Ленина не марксистом, а бланкистом. Саму идею пролетарской диктатуры они считали не марксистской, а бланкистской. Штейнгауз поразил меня. Он был всего на год старше, но уже серьезно проработал массу научной литературы, выработал свою систему анализа прочитанного и происходящего, видел взаимосвязь событий, на первый взгляд не имеющих ничего общего. Я впервые ощутил различие между оценкой эмоциональной и научной.

С началом Гражданской войны наши встречи на какое-то время прекратились, я ушел в Красную армию. После занятия Екатеринослава Добровольческой армией меня оставили в городе для работы в подполье. Оказалось, что и Штейнгауз остался в городе с той же целью. Два-три раза мы встречались. При встречах обсуждали события, происходившие в России. Во время одной из встреч Штейнгауз, говоря о Ленине, высказал даже по тем временам довольно крамольную мысль. Он считал, что группа революционеров, объединившихся вокруг Ленина, – это просто хорошо организованные заговорщики. Они поставили перед собой цель – в подходящий момент свергнуть царя и захватить власть. Ленинцы превыше всего на свете ставили власть… Что касается русского народа, то он всегда преклонится перед силой – и тогда из него можно лепить что угодно. В том же 1919 году мы встретились еще раз, на этот раз в Екатеринославской тюрьме,

но об этом ниже. В следующий раз мы встретились в Москве в 1920 году на одной из конференций Пролеткульта. Мы обрадовались друг другу, ведь так много воды утекло с тех пор, как впервые познакомились в садике вблизи Горного училища. Штейнгауз выступил на конференции с блестящей речью. Основная мысль его речи – нельзя делить литературу и искусство на пролетарское и буржуазное. Когда-то после Февральской революции в Екатеринославе на одном из митингов Штейнгауз выступал перед большой аудиторией на эту же тему. И тогда его выступление мне очень понравилось ясным изложением мыслей. Но за прошедшие годы он из юного эрудита превратился в серьезного историка и философа с прекрасными ораторскими данными. Сильный голос, четкая дикция, необыкновенная память, способность оперировать яркими образами, сравнениями и цитатами, а также строго логическое изложение – все это позволяло ему очень быстро овладеть вниманием довольно разношерстной аудитории. Конференция продолжалась несколько дней, и мы со Штейнгаузом успели о многом поговорить. Несмотря на все происшедшие события, на движение рабочего класса, массовые выступления в Петрограде, Москве, Иваново-Вознесенске, он по-прежнему продолжал развивать свою мысль, что не марксизм, а бланкизм лежит в основе Октябрьской революции. Штейнгауз много рассказал мне о Петре Никитиче Ткачеве, русском революционере. После неоднократных арестов он эмигрировал за границу. В 1875 году в Женеве он редактировал журнал «Набат». В своих статьях он развивал идеи Огюста Бланки. Ткачев считал, как и Бланки, что группа заговорщиков, профессиональных революционеров из интеллигентов, в состоянии захватить политическую власть. Ткачев утверждал, что классовое государство в России не имеет никаких корней. Штейнгауз полагал, что Ленин и Троцкий сочетали элементы бланкизма с марксизмом, что заговорщики сыграли существенную роль во время Октябрьской революции. Эти заговорщики повели за собой массу, когда провозгласили: «Долой войну!» – и этим лозунгом потянули за собой крестьянство, одетое в серые шинели. Логика и исторические факты, приведенные Штейнгаузом, меня поразили. К этому времени я уже прочитал много марксистской литературы, составил конспект по «Капиталу» Маркса. Но то, что мне объяснил Штейнгауз, казалось логичным и убедительным. Мы с ним пришли к заключению, что вся дальнейшая политика коммунистической партии и Советского правительства была направлена на решение не рабочего, а крестьянского вопроса. Штейнгауз совершенно четко высказался, что диктатура пролетариата и одной партии гибельна для такой страны, как Россия. Он считал, что жесткие меры в какой-то степени допустимы только в период Гражданской войны. Интересную мысль Штейнгауз высказал о Ленине. Передаю его слова точно: «Владимир Ленин – брат народовольца Александра Ульянова. Вполне допускаю, что месть за брата и даже мировоззрение этого брата могли сыграть свою роль в формировании жизненной позиции главного большевистского вождя. Ведь мировоззрение определяется многими элементами, в том числе и психологическими».

Быстро пролетели дни наших встреч в 1920 году, опять расстались почти на два года. Следующая встреча произошла в конце 1922 года на вступительных экзаменах в Институт красной профессуры (ИКП). Мы обнялись и расцеловались. Штейнгауз поступал на историческое отделение, я – на философское. Меня очень обеспокоил его внешний вид: бледножелтый цвет лица, неестественно вздернутые плечи, во рту недоставало многих зубов. Но духом он был крепок, как и в прежние времена. В ИКП он хотел специализироваться по западной истории, особенно по истории романских стран. Как и в 1919 году, Штейнгауза занимала тема бланкизма. Тема очень интересная, но защищать такой взгляд на большевиков уже было довольно опасно. Я эту мысль высказал своему старому другу, он улыбнулся и ответил: «Во все времена было опасно бороться за истину». И после некоторого раздумья добавил: «Мой труд об Огюсте Бланки и бланкизме я доведу до конца, но кому-либо показывать не буду. Пусть лежит в ящике письменного стола до лучших времен». Но все же часть этой большой работы, главу «Огюст Бланки», ему удалось опубликовать еще во время учебы в ИКП. От товарищей я слышал, что Штейнгауз после окончания ИКП какое-то время преподавал в Московском университете, в 1928 году был арестован. По ходатайству отца его жены, дочери члена Реввоенсовета Гусева, через год был освобожден в связи с болезнью, в 1937 году опять арестован и расстрелян. Так прошла жизнь очень незаурядного человека. Думаю, что в эпоху торжества партийных обывателей сталинского периода такие люди, как Эсаул Штейнгауз, выжить не могли.