Свидания во сне. Роман

– А вы кем, бухгалтером? – продолжала допрос соседка по палате.

– Да.

– Надо же, живём в одном городе, и не знакомы, – промолвила она задумчиво.

– Не поняла, кто с кем не знаком? – удивилась я.

– Мы с вами не знакомы до сих пор. Я – секретарь отца Бердаха вот уже тридцать лет скоро. Мы с ним начинали работать вместе в Тахтакупыре, тогда он тоже был простым инженером, потом пошёл на повышение в столицу и меня за собой увёз. Разговоров было о нас, даже в Обком анонимки писали, что Марат Алибеков любовницу прихватил с собой. Вызывали его на партсобрание, отчитывали, хотели выговор влепить, а ко мне его беременная жена Джумагуль прибежала в слезах, просила пойти к секретарю Обкома и объяснить, что между мной и Маратом ничего нет. Ходила вместе с ней. Сейчас смешно вспомнить, а тогда за любовниц из партии погнать могли запросто. Отстояли две бабы мужика.

Я слушала женщину, затаив дыхание. Она говорила, обращаясь к кому-то невидимому в окне, словно забыв о моём существовании. Временами кашель душил её, но, откашлявшись и отдышавшись, она продолжала свою историю. Две другие соседки по палате вполголоса переговаривались между собой, не обращая на нас внимания.

– Родила она Бердаха, а через месяц заболела. Пришлось нам с Маратом дежурить у её койки и мальчонку таскать кормить в больницу по пять-шесть раз за день. Она еле живая лежит, а я держу Бердаха у её груди и упрашиваю, чтобы покормила. Кунград, тоже маленький ещё, рядом стоит, мать за руку держит и плачет: «Апа, не умирай». Марат тогда чуть с ума не сошёл от расстройства. Его мать ещё живая была. Придёт, бывало, в больницу с малышами и давай причитать над Джумагуль на каракалпакском языке. И гнилая она у неё, и порченая, и сглазили её урусы, и ещё, Бог знает что говорила обидного. Только сын мог её утихомирить и домой увести. Говорят, она снохе житья не давала – ела поедом, никак не могла смириться, что Марат привёл в дом невестку без материнского благословения. Она ему уже сосватала кого-то из родни, а он украл Джумагуль и привёл домой прямо перед свадьбой. Мать даже проклясть его хотела поначалу, потом успокоилась, но на снохе отыгрывалась как хотела. Так вот, Джумагуль совсем слабая в больнице лежит и мне говорит, что, если она умрёт, я должна стать матерью Кунграда и Бердаха, потому как только мне она и доверяет их. Не знаю, что она Марату говорила, но, кажется, тоже самое, что и мне. Я накричала на неё в сердцах. Говорю: «Чего выдумала? Выздоровеешь и будешь со своими мужиками сама возиться, не хватало мне ещё чужих детей воспитывать!» – а сама реву белугой и обнимаю её. Дети тоже ревут. В общем, не дали мы ей умереть. Потом ещё детей Марату нарожала кучу, но нет-нет да пошутит, что я – её заместитель на всю жизнь. Потому меня их дети русской мамой и называют.

Женщина прервала свой рассказ и попросила налить чаю. Подавая пиалу, я не знала, как обращаться к ней. Мы не успели познакомиться.

– Извините, меня зовут Лана, – решила представиться для начала.

– Зови меня тётя Валя, меня и Бердах так зовёт на людях, – отозвалась соседка. – Он мне про тебя рассказывал, Ланочка. Красивое у тебя имя, милая. Лана, прямо как лань. Нежное имя. Кто назвал?

– Папа. Где-то вычитал и назвал. Кажется, в нашем городе я единственная с таким странным именем.

– Любит тебя наш мальчик, сильно любит. С ума сходит. Не знаю, что с Джумагулькой случилось, чего ты ей не нравишься… – тётя Валя не закончила фразу.

В дверь громко постучали. А затем сразу же вошли родители Бердаха с пакетами и сумками, заполнив пространство палаты так, что я почувствовала себя маленькой букашкой, которой хотелось залезть в щёлку и не выглядывать, пока они не уйдут. Посетители шумно поздоровались и принялись расспрашивать тётю Валю о здоровье. Делая вид, что читаю книгу, я прислушивалась к тому, о чём они говорят, но ничего интересного для себя не узнала, – обычные разговоры пожилых людей. Понемногу увлеклась чтением, поэтому, когда ко мне обратилась тётя Валя, не сразу услышала её просьбу.

– Ланочка, доченька, возьми кастрюльку с бешбармаком и всем разложи в тарелки, пожалуйста. Нужно кушать пока горячее.

Мать Бердаха внимательно посмотрела на меня и, кажется, узнала.

– Кушайте, индюка специально для дорогой моей подруги зарезала сегодня, чтобы сварить бешбармак как она любит, – хвастливо обратилась она к женщинам в палате. И, повернувшись к подруге, продолжила:

– Испугала ты нас, Валентина Ивановна. Марат позвонил в обед и говорит: «Валя заболела, езжай к ней». Я – к тебе домой, соседи говорят – пошла в поликлинику, а там – «Скорая помощь» увезла. Водителя загоняла, пока гонялась за тобой, Фатимка бешбармак сготовила, тут и Марат домой приехали с Бердахом. Уф, жарко у вас тут, – с этими словами свекровь Фатимы расстегнула дорогое чёрное пальто с белым песцовым воротником и сдвинула на спину вязаный пуховый платок. Под тёплым платком был ещё один – зелёный, японский, прошитый золотистыми нитками, а под ним седые с остатками хны волосы.

– Чего вы всполошились-то? Эка беда – простуда! – вроде как недовольно выговаривала тётя Валя, польщённая вниманием друзей.

– Я с врачом твоим поговорил, – начальственным тоном начал отец Бердаха, – он говорит, что подозрение на воспаление лёгких, так что ты лежи и лечись, без самодеятельности тут у меня. Я тебя знаю, через пару дней заявишь, что всё хорошо и на работу придёшь. Даже не думай, тебе отдохнуть нужно хорошенько, – закончил он уже мягко.

Тем временем, мать моего любимого, воспользовавшись моментом, повернулась и спросила негромко:

– Ты та Лана, что у Фатимы свидетельницей на свадьбе была?

– Да.

– Что случилось? Почему в больнице? – кажется, она прекрасно всё знала, притворяясь несведущей.

– Воспаление лёгких.

– Поменьше раздетой бегать по морозу нужно было за чужими женихами, – с сарказмом произнесла она и отвернулась.

Я сидела как оплёванная, безжалостно униженная матерью человека, которого любила больше жизни. Хотелось выскочить из палаты, загромождённой этими самодовольными, уверенными в своей правоте людьми, но сил, чтобы встать и пройти несчастные три метра от моей койки до двери не было.

Скоро шумные посетители ушли, оставив после себя следы зимней слякоти на коричневом линолеуме и сдвинутые стулья посреди палаты. Ароматы сырокопчёной колбасы и сыра, плывущие от тумбочки соседки, щекотали ноздри. Почувствовав, что рот наполняется голодной слюной, вспомнила, что ещё не ужинала сегодня. Скованность, охватившая при матери Бердаха, понемногу отпустила, и я принялась есть тёплый бешбармак с индюшатиной. Ела и думала, почему она меня так не любит, но ответа не находила и злилась на неё и на себя, отчего аппетит удвоился, и за бульоном пошёл кусок рулета с мясом, принесённый мамой в обед. Говорят, женщины заедают стресс и плохое настроение. Наверное, я из их числа – огорчения и слёзы хочется запить молоком, заесть булочкой или шоколадкой, после чего проблемы отступают на какой-то момент, не скребясь в душе чёрными кошками.

Тётя Валя, утомлённая разговорами и ужином, укладывалась спать, кашляя и кряхтя по-стариковски. Она не возвращалась к беседе, прерванной её визитёрами, словно, забыв о ней напрочь. Только перед сном сказала, будто вслух подумала: «Надо бы с ней поговорить завтра о детях». Я поняла, что эти слова предназначались для меня. Ниточки надежды протянулись от её изголовья к моему.

Наутро, во время обхода я попросила заведующего отделением выписать меня домой под наблюдение участкового врача, ссылаясь на то, что чувствую себя отлично, а уколы и мама может сделать. Он внимательно прослушал меня, постучал по спине и груди, полистал карту и кивнул со словами: «После обеда можете идти домой». Представив себе, что в обед снова придёт мать Бердаха и парализует меня одним взглядом или снова попытается унизить, взмолилась, чтобы отпустили раньше. «Можно и сейчас, только тогда за выпиской придётся кому-то приехать попозже, – она будет готова после обеда», – безразлично разрешил врач и пересел на край кровати тёти Вали. Еле дождавшись окончания обхода, побежала звонить с поста дежурной медсестры маме, чтобы привезла одежду и обувь.

Складывая посуду, банки и ещё какие-то мелочи в авоську, не заметила, как в палату вошёл Бердах.

– Привет! Уже собралась? Я сейчас, только с тётей Валей немного поболтаю, и поедем, – произнёс он так, будто мы обо всём заранее договорились.

Хотя я и удивилась его приходу, но виду не подала и, поздоровавшись, продолжала укладывать вещи. Китайский заварочный чайник никак не умещался в сумке, руки мелко дрожали и пальцы не слушались. Появилась и мама с одеждой и шуршащим ярким пакетом, из которого выглядывали коробка шоколадных конфет и бутылка коньяку. Я ушла переодеваться в процедурную, мама унеслась благодарить врачей в ординаторскую. Когда мы вернулись, Бердах уже ждал в коридоре с моей авоськой и мамиными сумками. Мне оставалось только попрощаться с соседками по палате и спуститься в больничный двор.

После вечности внутри душного помещения свежий, морозный воздух накрыл с головой, опьянил, приятно пощипывая щёки и лоб. Постояла минутку на крыльце, вдыхая носом запахи улицы, и осторожно пошла к стоянке, счастливая от ощущения свободы. Они стояли у машины, весело о чём-то переговариваясь. Похоже, два родных мне человека сдружились за месяц, пока я валялась на больничной койке, чего не скажешь обо мне и матери Бердаха, из-за которой я убегала, как трусливый заяц, из больницы. Мама, важно усевшись на переднее сидение «жигули», скомандовала: «Поехали!». Притормозив у ворот, Бердах всунул сторожу рубль, и мы покатили в сторону старого города, где жили мои родители. Мне совсем не хотелось торчать у них, но, с другой стороны, оставаться одной сейчас тоже весёлого мало. Несмотря на бравый вид, на самом деле чувствовала я себя паршиво. И причиной была не моя болезнь, а новости, принесённые сорокой Сапаргулькой, и высокомерное отношение Джумагуль. Как только я подумала об этом, сладкое ощущение свободы пропало, уступив место хандре.

Город казался совсем незнакомым. Хотя ничего не изменилось вокруг, – всё было чужим и скучным. Улица с частными одноэтажными домами по обеим сторонам, заканчивавшаяся пивзаводом, мост через канал, комбинат – выглядели грязными и серыми. Люди, проплывавшие за окном машины, двигались неторопливо, кутая замерзшие лица в воротники, и поворачиваясь спиной к ветру, почти идя задом наперёд. Меня охватило чувство безысходности. Чтобы не видеть ничего, закрыла глаза. Показалось, что это я осталась позади машины на мосту, закутанная в шубу и пытающаяся идти против ветра, но у меня не получается и, вместо того, чтобы идти вперёд, я пячусь назад. Запутавшись, в конце концов, куда мне на самом деле нужно идти, останавливаюсь и озираюсь по сторонам, ища поддержку у прохожих, безразлично двигающихся мимо, как тени. Машу рукой вслед машине, уносящей с собой мои мечты и любовь, однако мама с Бердахом не слышат меня, увлечённо беседуя, затем машина поворачивает налево и скрывается из вида. Мост шатается под ногами, я кричу, пытаясь схватиться за железные перила, руки не слушаются и соскальзывают, и мне становится по-настоящему страшно. Чувствую, как по спине текут струйки пота, и кровь приливает к голове. В этот момент кто-то хватает за плечо и трясёт, показывая на чёрную воду внизу. Понимаю, что нужно прыгать и плыть прочь от разваливающегося на глазах моста, но не могу, запутавшись в полах шубы.

«Лана, доченька, просыпайся! Мы уже дома», – мама легонько трясла меня за плечо. Я открыла глаза и огляделась вокруг, не совсем понимая, где сон и явь. По спине действительно стекали струйки холодного пота, и голова под шапкой вспотела до неприятного зуда. «Фу, такой страшный кошмар приснился, аж холодный пот прошиб», – произнесла, заходя в дом родителей. Бердах тут же уехал на работу, пообещав приехать вечером.

Мама с отцом жили сразу за пекарней, в доме, построенном папиным отцом ещё в шестидесятых. Дед-татарин положил на этот добротный кирпичный дом полжизни, отстраивая его комната за комнатой, а пожить в нём и не пожил толком. Как только закончил строить баню и попарился в ней первый раз, слёг и больше не вставал. Через полгода его похоронили, за ним скоро ушла и его жена. Счастья старикам дом не принёс, зато сыну их не нужно было горбатиться и надрываться, а внучке жилось привольно в больших комнатах до поры до времени. Я знала здесь каждый уголок, каждую трещинку в стене, оставаясь часто одна после школы и разговаривая с домом. Для меня он был добрый друг, который мог и утешить, и развеселить, и погрустить со мной вместе. Потом я уехала учиться в Ташкент, вернулась и устроилась на работу в новый город, зарылась в бухгалтерские отчёты и забыла о своей связи с домом, относясь к нему как к месту, где я сплю, ем, сижу в кресле и смотрю телевизор. Дом перестал быть другом. И родители уже не были теми ласковыми папой с мамой, готовыми исполнить любое желание Ланочки. Они всё чаще говорили о том, что мне пора выходить замуж, с печалью в голосах рассказывали о свадьбах моих одноклассников, приглашали в гости дальних родственников с сыновьями в воскресные дни, пытались даже водить меня вечерами в кино, чтобы я познакомилась с парнем. Наивные мои старики. Старогородские мужланы не интересовали меня, отпугивая нелепыми причёсками и дурными манерами. Я же мечтала о принце, именно о таком, который приедет за мной на чёрной «Волге» и увезёт жить в мой любимый Ташкент. Ни больше ни меньше. Однако ташкентские рыцари были редкостью в нашем пыльном районе, особенно на узкой улице позади пекарни, и я понемногу превращалась в старую деву, ссорясь с мамой по каждому пустяку. В конце концов, собрала вещи и ушла к русскому деду-учителю физкультуры в его крохотную однокомнатную квартирку в микрорайон.

Всё было готово к моему приезду. Устраиваясь в бывшей моей комнате, где папа настоял оставить всё так, как было при мне, почувствовала лёгкий укол совести. Два года я ни разу не помогла маме ни с генеральными уборками, ни с косметическим ремонтом, уйдя в свою жизнь как в раковину. Сидя на постели, прислушалась к дому, но он молчал, став чужим. «Всё к лучшему», – подумала, чтобы не маяться угрызениями совести, открыла книгу и потерялась в мире любимых героев Мопассана.

Вечером Бердах позвонил и извинился, что приехать не сможет, – много дел дома накопилось. Я понимала какие это дела и только вздохнула, крутя на пальце колечко. Затем решилась и сказала тихо:

– Бердах, нам нужно серьёзно поговорить. Скажи, когда ты сможешь приехать? Лучше, когда мама на работе, но не в обед. Я так больше не могу, у меня сердце не на месте.

– Что случилось, милая? Ты плохо себя чувствуешь? Может быть, ты рано выписалась?

– Да нет. Это не о здоровье, это о нас с тобой.

– Мы же всё решили в Ташкенте. Ты не должна беспокоиться ни о чём, всё идёт своим чередом.

– Нет, ничего не идёт так, как я хочу. Всё катится к чертям собачьим, и ты скрываешь от меня, что весной твоя свадьба, и что твоя мама ненавидит меня, и что твоя невеста живёт в вашем доме. Зачем ты обманываешь меня?

– Я сейчас не могу говорить, – перебил меня Бердах. – Давай так договоримся: я приеду завтра после обеда и всё объясню. Хорошо? Я всё тебе объясню. Целую.

Декабрь

Разговора не получилось ни назавтра, ни через неделю. Бердах был всё время занят на работе или дома. Пару раз забегал проведать меня на минутку, когда и мама с папой приходили на обед, и исчезал. Иногда звонил, однако говорил о пустяках, а когда я спрашивала о чём-то, касающемся лично нас, менял тему или, сославшись на срочные дела, прощался и торопливо бросал трубку. Природная робость и выпестованная в одиночестве гордость не позволяли мне позвонить ему первой и поговорить начистоту, крича в унисон, что я вульгарно навязываюсь Бердаху в жёны. И я деликатно молчала, мучаясь от неизвестности и не понимая, что происходит вокруг. Временами уныние накрывало тёплым тяжёлым одеялом, и тогда казалось, что всю историю с Бердахом я придумала сама, чтобы хотя бы в своих фантазиях быть любимой и нужной. «Ну и пусть, ну и ладно», – шептала перед сном, стараясь не плакать, и всё равно ревела белугой, зарывшись в подушки.

После сдачи повторных анализов и визита в поликлинику, насквозь пропахшую хлоркой и микстурами, мне закрыли больничный лист. Идти на работу не хотелось. Сочувственные взгляды и перешёптывания за спиной – не то, о чём я мечтала, выбирая кольцо в Ташкенте и мечтая о скорой свадьбе с любимым. Но работа есть работа и, собрав остатки воли в кулачок, я поехала в управление, захватив с собой термос с горячим настоем ромашки и мамин оренбургский пуховый платок.

Пустой поначалу автобус, скоро заполнился пассажирами, и мы тронулись. Устроившись на скамейке у окошка и поставив сумку на колени, попыталась представить удивлённое лицо Бердаха, который забежит по делам в бухгалтерию и наткнётся на меня. Его чёрные густые брови взметнутся вверх, глаза округлятся, и он с улыбкой скажет: «Ланочка, ты уже здесь?» – протянув руку для приветствия. А я буду серьёзно глядеть на него снизу вверх и даже бровью не поведу. Я улыбнулась своим мечтам, подумав, что так и осталась глупой девчонкой в душе, играющей роль взрослой женщины. В этот момент автобус проезжал тот самый мост, отделяющий старый город от нового, на котором неделю назад я видела себя в ужасном сне, падающей в чёрные воды канала. Страх подкатил к горлу, на секунду показалось, что сваи моста прогнулись под грузом набитого автобуса, но мы уже сворачивали направо перед кинотеатром «Амударья», и я успокоилась. «Нервы шалят, надо у мамы вечером спросить трав успокаивающих и пить на ночь, а то всякая ерунда мерещится и снится», – поставила себе диагноз и назначила лечение, снова улыбнувшись своим мыслям о Бердахе.

Утро в бухгалтерии началось как обычно: приветствия, сводки сарафанного радио последних новостей со всего управления, жалобы на здоровье и мужиков-гадов, перемывание косточек шефу. Правда, девчонки сегодня отвлеклись и на меня, забросав вопросами о самочувствии, но скоро забыли о моей болезни и принялись за бесконечные столбики и строчки цифр, накладные и ведомости, щелкая временами счётами и бегая к моему столу за консультациями. Всё как всегда. В первый час работа у меня шла тяжело: за время болезни я расслабилась и мой мозг не хотел вникать в скучные документы, однако, незаметно для себя, я втянулась в работу, и папки с документацией медленно, но уверенно сменяли одна другую на моём столе. Конечно же, нашла кучу ошибок и упущений, писала короткие заметки на листочках и передавала на столы невнимательным сотрудницам. Те фыркали, делали недовольные лица, но, зная мою дотошность, принимались исправлять и переделывать документы. Наш шеф-ветеран, неторопливо войдя в комнату в одиннадцатом часу и увидев меня за столом, расплылся в широкой улыбке, осветив пространство вокруг себя золотом вставных коронок. «Лана пришла! – воскликнул он, словно дитя. – Можно идти в отпуск, а то у меня путёвка горит в санаторий». Вокруг многозначительно переглядывались коллеги, закатывая глаза и морща носы, только я сохраняла невозмутимый вид и вдруг, неожиданно для самой себя, выпалила: «У меня трудовой отпуск за два года горит. Сейчас не возьму, значит, пропал, а это – нарушение трудового законодательства. Да и после тяжёлой болезни мне нельзя находиться на холоде долго, поэтому врачи посоветовали отлежаться до весны дома. Уж вы меня извините, но сейчас мой черёд отдыхать». Главный бухгалтер уставился на меня, как будто видел в первый раз, потом пожевал губами и, бросив, «Зайди ко мне», вышел вон. В полной тишине было слышно как тикают часы на стене и шумит горячая вода в радиаторах. Присев за свой стол, размашисто написала заявление об отпуске и молча пошла с ним к шефу. Он долго не замечал меня в своём кабинете, роясь в папках и кипах ведомостей, затем открыл сейф, достал печати, разложил их перед собой и только после этого соблаговолил заговорить.

– Вот, значит, какая ты, Лана Мирхайдарова. То тихонько сидела и работала, а теперь, почувствовав поддержку, нос кверху и начальство побоку. Помнишь, что старики говорят? Чем выше взлетишь, тем больнее падать.

– О чём вы? Мне действительно нужно долечиться и отлежаться в тепле, да и отпуск нужно отгулять, – мне не хотелось вникать в его намёки.

– Так-так. На моё место метишь? Думал я порекомендовать тебя на эту должность, когда на пенсию выйду, но вижу, не готова ты ещё, не созрела быть руководителем. Личные интересы ставишь выше интересов государства и партии. Болезнь у неё! А у меня фронтовые раны ноют, и то ничего, работаю, чтобы оправдать оказанное высокое доверие…

Шеф выговаривался минут пятнадцать, не обращая внимания на стук в дверь сотрудников управления и мой отсутствующий взгляд. Об «оказанном доверии и интересах партии и народа» я слышала от него и раньше частенько, поэтому не реагировала на слова, думая о том, чью это, интересно, я поддержку сверху заимела, с которой начал свою тираду главбух. Устав выступать, шеф вытер испарину на лысине и уставился на меня, ожидая оправданий и извинений. Я молчала, все так же безразлично глядя на него и держа на коленях заявление. Не дождавшись, когда я заговорю, он просто произнёс: «Не подпишу. Можешь жаловаться, куда хочешь. Пока руководство ещё старое, мы с вами, нахальными молокососами, повоюем». Я удивлённо приподняла брови и спросила: «С кем повоюете? Я ни с кем конфликтовать не собиралась. У меня горит отпуск в конце года, и это – всё. Не подпишите, я пойду к начальнику отдела кадров, а потом к управляющему, потому что вы не имеете права лишать меня отдыха, кстати, тоже предусмотренного нашей партией и руководством государства. Сейчас не чрезвычайное положение, чтобы работать без выходных и отдыха», – с последними словами я положила заявление на стол перед шефом и вышла. Что самое интересное, не чувствовала ни злости, ни обиды на старика, боявшегося потерять должность и оказаться ненужным никому, кроме своей жены. В моём, вслух высказанном при всём отделе желании взять отпуск в то же самое время, когда, обычно он едет лечиться в санаторий, шеф усмотрел бунт и неподчинение или даже поползновение на его должность с моей стороны. Бедный, если бы он знал, что должность главного бухгалтера мне даром была не нужна, особенно сейчас, когда решалась моя судьба. Поэтому, немного постояв в фойе, я вернулась в кабинет без стука и, подойдя к его креслу, тихо сказала: «Отпустите меня, ради Бога. Не могу я сейчас работать, честное слово. Плохо мне, очень плохо. Если бы вы знали, как всё в жизни завязалось, не обижались бы зря. Пожалуйста!». «Я подумаю», – проворчал он, деловито перебирая бумаги на столе и не глядя на меня. «Спасибо», – мягко произнесла я и пошла дорабатывать последний день перед отпуском, зная отходчивость старика и его доброту.

Ближе к обеду все печати были проставлены, подписи собраны и я, получив отпускные, не знала чем себя занять. Но самое главное, не представляла, чем буду заниматься столько времени до и после праздников. И Бердах не зашёл ни разу. Уходить же, не увидев хоть одним глазком любимого, заставить себя не смогла. «Лана, иди уже домой. Мы тебе разрешаем, – шутили девчонки, накрывая стол к обеду. – Не забудь в гости позвать к Новому году, а то мы же соскучились. Только пришла и опять уходишь». Сапаргулька ласковым голосом пропела: «И держи с нами связь, чтобы не проспать свадьбу Бердаха Алибекова. Эх, гульнём, девчонки!». Последние слова моя персональная змея подколодная произнесла с деланным энтузиазмом, пританцовывая на месте и тряся кистями рук, словно уже отплясывает хорезмскую лязги. Никто её не поддержал. Все делали вид, что поглощены завариваем чая и распаковыванием еды, принесённой из дома. «Бог даст, погуляем», – ответила я спокойно, удивляясь хладнокровию, откуда-то взявшемуся у меня сегодня, и вышла из комнаты, накинув мамину шаль на плечи.

Бердах сидел за своим столом и проверял бумаги, когда я вошла, не постучавшись, в его отдел.

– Здравствуйте, мужчины! – поздоровалась с двумя инженерами за руку. – Доброго дня, Бердах Алибекович! Как дела?

– Ланочка! Как ты хорошо выглядишь! Не поверю, что ты болела, как будто с курорта вернулась, – рассыпался он в любезностях, словно на самом деле не видел меня больше месяца. Глаза лучились неподдельной радостью.

– Никому такого курорта не пожелаю, – грустно ответила я. – Ладно, мужчины, я на минутку забежала поздороваться и попрощаться. Ухожу в законный отпуск, еле у старика нашего вымолила утром право на отдых, так что увидимся на ёлке, если я в городе буду. Пока всем, – и пулей выскочила из отдела, боясь взглянуть на Бердаха.

Для чего мне понадобился зимний отпуск, я и сама не знала. Просто сердцем понимала, что лучше мне сейчас побыть вдалеке от работы и ядовитой Сапаргульки, одной, не путаясь под ногами у занятого карьерой Бердаха. Только ли карьерой? Ой ли? Об этом старалась не думать, трусливо отгоняя от себя мысли о свадьбе и будущем, желая только, чтобы всё поскорее закончилось, и я могла вернуться к прежней жизни без жениха, обручения и любви.