Собрание сочинений. 4 том

Это он договорился с властями, чтобы магазины и медпункты в деревнях открывались в шесть часов утра, и уборочный народ, (а кроме местных по месяцу и больше жили прикомандированные шофера, молодые работницы городских фабрик и просто студенты), мог до начала работ отовариться необходимым, и таблетку какую получить, если нужда в том есть.

Самую юную крестьянскую поросль, школьников, уборка брала в оборот, на складе всегда в это время работы много: надо зерно к вороху подмести, подтолкнуть его к транспортеру погрузчика, помочь шоферу полог в кузове заправить, чтобы до элеватора ценный груз не раздуло.

Пятую уборку проводит Панков, каждое поле знает, в голове свой план и порядок страды, это для начальства он велел агроному составить план, который утверждал аж первый секретарь райкома. Вечером побывает на тех полях, которые на подходе, и ночью передаст агроному, куда завтра перегонять комбайны. На складе дождется последнюю машину с зерном, последних комбайнеров домой увезет, тогда весь баланс на руках, сколько обмолочено, сколько в валки уложено, сколько зерна на склад поступило. До самого предела терпит нажим руководства: почему намолот большой, а государству отгружаешь мало? Панков начальников понимал, и они, вчерашние колхозные и совхозные лидеры, понимали его, но у каждого своя работа. Колхоз отгружал хлеб, если приходили машины автохозяйства, но своей ни одной не отпускал. Еще и силос закладывали кукурузный. И такая у Панкова была позиция: пусть лучше автомобиль постоит на полосе, подождет, когда комбайн даст длинный сигнал, что бункер полон, чем комбайны будут простаивать в томительном ожидании, теряя время и производительность. Когда дело доходило до звонка первого секретаря и угроз приехать и разобраться, Панков спокойно говорил, что хлеб весь подработан и в ворохах на складе, государство может быть спокойно, в Америку он его не продаст, так что волнения излишни. А сводку мы в три дня подправим, как только с обмолотом станем заканчивать. Панкову такие речи с рук сходили, потому что данного слова он никогда не нарушал.

Только раз позвонил он Ирине, пригласил посмотреть стройку. Встретились сдержанно, Алексей повинился, что совсем времени нет, что скучает по Ирине. Она кивнула, мол, поняла, прошли вокруг здания, второй этаж выкладывают мужики.

– На первом можно вести штукатурку, Алексей Павлович?

Он кивнул:

– Надо начинать. У меня сейчас бригада армян заканчивает ремонт коровника, ребята надежные. Но, Ирина Николаевна, зарплату придется вам выбивать.

Ирина шла впереди, остановилась:

– Научите, как? Санитарами их оформить?

Панков засмеялся:

– Не получится. Решайте в райфо по наличным деньгам. Правда, Ирина, мне такую сумму ничем не закрыть. Да и зачем подставляться? Попробуйте порешать, ведь Хевролин в курсе, поможет.

Зашли вовнутрь, Ирина показывала: это кабинеты специалистов, тут за толстыми стенами будет рентген, все удобно для посетителей. За перегородкой кухня, в столовую над ней надо соорудить лифт. В конце коридора с обеих сторон лестницы на второй этаж, с одной вход в стационар, где десять небольших палат на два человека, с другой опять кабинеты специалистов, а вот это – большая комната на три окна – кабинет заведующей.

– Нравится, Алексей Павлович?

Тот кивнул:

– Особенно лифт. И где вы его возьмете?

Ирина даже не удивилась:

– Не найдем – попрошу мастеров, не думаю, что у наших мужиков ума не хватит соорудить небольшой подъемник.

Панков покачал головой то ли от удивления, то ли недовольства.

Когда спустились, Ирина попросила:

– Возьми меня с собой в поле, я никогда не видела уборку хлеба. Вечером нас никто не увидит. Да, в конце концов, имеет право председатель показать врачу, как работают его люди?

Панков помолчал, усмехнулся:

– Ближе к темноте выходи на то же место, проедем, полюбуешься со стороны, чтобы, не дай Бог, никто не подошел или подъехал.

Свернул с торной полевой дороги, лесными тропками провел свой газик к полю, где работали пять комбайнов, да несколько грузовиков дожидались сигнала, еще стояла машина техпомощи и легковушка парторга. Панков заранее погасил фары, тьма поглотала их. Алексей обнял Ирину, прижался губами к щеке:

– Я так скучаю по тебе, Ириша. Поедем в наш домик?

Ирина аккуратно убрала его руки, проворчала с наигранной суровостью:

– Мы договаривались только полюбоваться уборкой, не мешай, Алеша, посмотри, как красиво.

Картина действительно была яркая, почти фантастическая, фары комбайнов выхватывали фрагменты грузовиков, копны соломы, первые березки на кромке поля, потом над комбайном загорался красный фонарь, сирена разрывала влажный ночной воздух, и уже мчался грузовик, освещая пространство впереди себя, резко тормознув под выгрузным шнеком. Ирина припала головой к плечу Алексея:

– Ты даже представить не можешь, как я счастлива. У меня интересная работа, ко мне хорошо относится районное начальство, да и местное помогает. И самое главное – у меня есть ты. Правда, ворованный, но все равно очень родной.

Алексей взял ее за руку:

– Ирочка, если ты согласна, я разведусь. Одно твое слово.

Ирина горько улыбнулась:

– Алеша, ты посмотри хоть на чуть-чуть вперед. Как только ты разведешься, тебя сразу снимают с должности, исключают из партии, работы нет, жилья нет, потому что жену с детьми ты из дома не выгонишь. И что мы будем делать? Из Березовки надо уезжать, и куда? Ты же умный мужчина, у такого решения нет перспективы. Да, я хотела бы стать твоей женой, но не такой ценой. Потому будем довольствоваться тем, что имеем. Твое приглашение в домик у озера остается в силе? – И рассмеялась счастливым смехом.

***

Наличные деньги всегда оставались проблемой, потому на заявку заведующей больницей о выделении пяти тысяч для оплаты отделочных работ заведующий районным финансовым отделом Гордеюк, крупный и довольно грузный мужчина с широким корявым лицом и большой бородавкой на правой щеке, отреагировал очень резко:

– До меня доходят слухи о вашем подпольном строительстве, удивляюсь, как это область выделяет такие суммы неизвестно, на что. И вы еще находите наглость идти ко мне за наличкой! Ни рубля не дам, да еще ревизию вызову, чтобы проверили вашу аферу.

Ирину предупредили: если Гордеюк против какого-то решения, он волнуется, и от того нервно дергается его бородавка. Сейчас она видела, что все лицо его пришло в движение.

– Демид Кондратьевич, вы напрасно так волнуетесь, действительно, мы строим новый корпус больницы, да, не совсем законно, потому что законно не получится в ближайшие три года. А у нас в операционной земля через потолок сыпется прямо на больных. Мы обслуживаем население трех сельсоветов, в том числе ваших избирателей, ведь вы в районном совете представляете Сугатовский совет, правда?

Гордеюк удивился:

– И что из того?

– Как это – что? Ваши избиратели давали вам наказ расширить фельдшерский пункт в Сугатово, а мы решаем проблему медицинского обслуживания населения основательно. Ведь в новом корпусе будут все услуги, вплоть до малой хирургии, женщины рожать смогут на месте, а в старом здании поставим ванны, будем грязь возить с Горького озера и воду, всякие костные и суставные болезни лечить.

Гордеюк с удивлением смотрел на эту, по его понятиям, девчонку, которая собралась перевернуть все больничное дело в Березовке, ее слова о грязях и суставах напомнили собственные проблемы: с войны Демида Кондратьевича мучил радикулит.

– Про ванны – это хорошо. А откуда у вас информация про наказы?

Ирина соврала, глядя прямо в глаза:

– Николай Петрович поделился. Говорит, пообещал, старый хрыч, а ничего не делает. Вы извините, я его слова передаю. А грязями мы ваш радикулит каждое лето будем подправлять.

– Ты и про это в курсе?

– Я врач, Демид Кондратьевич, прежде чем с человеком общаться, я смотрю его медицинскую книжку. Там с вашим радикулитом и познакомилась.

– Молодец! Но денег не дам, не положено.

Ирина встала со стула:

– Хорошо, отрицательный результат – тоже результат. Я так и доложу товарищу Хевролину.

– Доложи. Нельзя деньгами разбрасываться, а строить надо законно.

Ирина заранее договорилась с Хевролиным о встрече на десять часов, она предполагала, что Гордеюк вопрос не решит, просто через голову обращаться Алексей не советовал. Николай Петрович уже был в курсе ее безуспешного визита к начфину и улыбался:

– Говоришь, ваннами искушала нашего ревматика? Ирина Николаевна, это хорошо, что ты к нему сходила, по деньгам мы решим на исполкоме. Я вчера посмотрел твою стройку, сам, тебя не стал отрывать от дел. Замечательную штуку ты придумала. Но сперва окна и двери вставь, хоть вчерне, потому что штукатурить со сквозняком нельзя. Иван Сергеич хвалил тебя, говорил, за свой счет сделает оконные и дверные блоки. А сегодня позвонил: все готово, завтра своими машинами привезет. Сторожа надо поставить на стройку, чтобы, не дай Бог, не тащили материалы. Еще вопросы?

– Николай Петрович, я у Гордеюка вашим именем спекульнула, вы меня извините, надо было надавить, и не выдавайте, если он спросит.

– Договорились. Ирина Николаевна, а ведь Демид сам позвонил и сказал, что по твоей просьбе надо решение исполкома, он сам подготовит. Охмурила ты его своей настойчивостью. Все, до свидания.

Про ванны и грязевое лечение спонтанно у нее получилось, может потому, что видела в карточке Гордеюка хронический радикулит, а еще помнила рассказ деда Лександра про лечебные свойства озера. В последнее время так захлестнули дела, что напрочь забыла о грязях и водах. И вот вспомнилось, и теперь с ума не шло.

Установить ванны можно на месте стационара, пристрой сделан позже и неплохо сохранился. Потребуется хранилище, специальные насосы. А ванны? Это же специальное оборудование, и где их можно взять? А как грязь добывать на озере и в чем возить? Был момент, когда затея эта увиделась ею как неразумная и бестолковая, но настырный характер не давал покоя. Утром через справочное попросила соединить ее с хозяйственной частью санатория «Семискуль». Ответил мужчина, назвался инженером. Ирина спросила, где и как можно приобрести грязевые ванны.

– А они вам зачем, в участковой-то больничке. Конкуренцию нам решили составить?

– Странный вопрос: конечно, людей лечить. Не думаю, что с пятью ваннами мы вам станем мешать.

– Да нет, я пошутил. Могу связать вас с заводом, хотя, подождите, где-то в районе пытались открыть грязевую лечебницу, но потом отказались. Ванны у них были, это точно. Минутку, я уточню, какой это район… Записывайте: Сладчанский.

Ирина улыбнулась:

– Это рядом с нами, я запомню. Скажите, а насосы для закачки грязи из хранилища нужны специальные?

– Обычные грязевые, они у нас есть в избытке, приезжайте, парочку продадим.

В обед пришли машины с дверными и оконными блоками, сам Иван Сергеевич сопровождал. Поздоровался за ручку, спросил, куда разгружать, махнул мужикам:

– В здание заносите. Окна осторожнее, стекла не побейте.

Ирина всплеснула руками:

– Иван Сергеевич, вы и стекла поставили?

– Само собой, а без стекол какие окна? Потому сам и ехал передом, чтобы тихонько, не поколотить. Ребята все сделали на совесть, сам проверял.

Услышав про насосы, засмеялся:

– Ирина Николаевна, у нас в животноводстве такие насосы называются фекальными, мы, правда, до такой технологии еще не доросли, но насосы – не проблема, уверяю тебя.

– Тогда проблема будет с ваннами. – И рассказала Ивану Сергеевичу про дефицитные ванны в Сладчанском районе. Директор кивнул:

– В Сладчанке начальник милиции мой хороший товарищ. Я попрошу его узнать, что и как, а потом будем решать. Только, Ирина, ты не увлекайся всем и сразу. Есть один объект – доведи до ума, а потом и следующий.

– Согласна, Иван Сергеевич, только хочется все и сразу.

Еремеев кивнул, мол, понимаю, но по-другому не получится.

От совхозной котельной прорыли канаву и заложили утепленные трубы, а между ними водопроводную трубу, чтобы зимой горячая вода была в больнице. Батареи отопления и трубы разводки привезли из районного коммунального хозяйства, его специалисты по заданию Хевролина и смонтировали все оборудование. Световую проводку и кабели к медицинскому оборудованию он поручил электрикам Сельэнерго. Зима прошла для Ирины в заботах о шифере на кровлю, в поисках приличной краски разных цветов – для рам, полов и потолков, дверей и панелей.

Впервые за все время строительства приехал Бытов, вошел в кабинет, снял шапку и сел за стол:

– Хоть вы меня и игнорируете, Ирина Николаевна, но облздрав с меня спрашивает за дела в районе. На днях Семовских выговорил мне за вашу стройку, приказал немедленно составить спецификацию, какое оборудование нужно, какая мебель, инвентарь и прочее. Даю вам три дня, привезете мне лично, будем просить. А вообще некрасиво, строите больницу, тайно, даже Семовских втянули.

***

Александр Иванович скучал без своей случайной квартирантки, уж больно охоч был старик до разговоров, особенно если слушали его со вниманием и верой, что все сказанное есть правда. Вечером после ужина он уличил момент, когда бабка понесла в сенки чугунок с оставшейся вареной картошкой, прикрытый алюминиевой тарелкой с ломтиками соленого сала, и спросил Ирину:

– Ты, Аринушка, седнешним вечером никуда не торопишься?

– Никуда, Александр Иванович.

– Хочу тебе кой чего рассказать, ну, прямо душа просит.

– Рассказывайте, дед Лександро. Я люблю слушать ваши истории.

Через полчаса он зашел в ее комнатку:

– Арина, тебе единой поведаю сию историю, знаю, что не выдашь, а мне терпеть мочи нет, так и давит на сердце. Вот, слушай. Дело после этой войны было, когда мы возвернулись с победой, от деревни одни охрапотки остались. Быки пооблезли, бабы расхристанные до основания. Еще чуть впереди: вышел я на станции, гляжу – наш деревенский мужик на полуторке эмтээсовской, я к нему в кузов, и едем. Подъехали к озеру, ему надо водички долить в радиатор, он пошел, а я стою на дороге, жду. С нашей стороны подходит подвода, на вожжах сидит Проня Веселенький, раньше так его звали, на гулянках шибко хорошо плясал и частушки пел. Едет в город по колхозной надобности. Только от Веселенького одно название осталось, угрюмый, на шее чирьяк с большую луковицу, сам весь паршивый и ажно припахиват. Спрашиваю: «Как живете, Проня, скажи?» Он ответствует: «Не только скажу, а и покажу». И достает из-под потника мешечек, развернул, а там лепешки, я даже испугался, они черные, земля землей. «Вот это и едим, да водичкой припиваем». Я отшатнулся, а он хохотнул: «Не боись, у твоих лепешки чуть белей будут». Смысл этот я только дома понял: сестрица моя избачем служит, а отец инвалидом с фронта пришел, им паек какой-никакой дают, оттого наши лепешки белей. Ну, не шибко, конечно.

Попал я как раз к перевыборному собранью, председателя сняли и увезли, он посевную совсем завалил, июнь на дворе, а наши бабы из лукошка пшеницу досевают. И ставит районный начальник перед народишком Филю Жабу, такое было ему от людей прозвание. Было у Фили пятеро ребятишек, мало кто их видел, потому что голышом можно только в Петровки бегать, а в избе ни одеть, ни обуть. Все знали, что Филя и при единоличной жизни не пахал и не сеял, а при советской власти попал в актив, как беднейший, ежели ребятишки не в счет. Давали ему какую-то пособию, и на войну не взяли, потому как ребят много. А тут ставят председателем. Ты думаешь, кто-то возник, голос подал? Ухмыляются, кто еще способен, а бабы даже вида никакого не подали: Филька – пусть будет Филька.

И вот тут обозначилось, сколько в человеке дерьма может быть. Начальник вручил председателю пинжак, штаны и штиблеты, он в тот же день обзавелся кнутом и всегда его при себе носил. На сенокос приезжал верхом на единственной колхозной кобыле, с вершны не слазил, орал: «Плохо робите, НКВД вызову, ночью метать будете!». Уже тогда мог вытянуть кнутом какую-нибудь бессловесную бабенку. Хлебишко чуток нарос, надо убирать. А жрать совсем нечего. Коневник желубили, коноплю перетирали в ступе и пекли такое безобразие, что и вспоминать страшно. Пшеничка вот она, рядом, а взять не моги, уполномоченные понаехали из района, сам Филя Жаба лютует, обыскивают баб, аж рейтузы, у кого есть, заставляют снимать. Горсти не пронесешь! Сами-то терпели, на ребятишек больно было глядеть, хоть святых с них рисуй, насквозь светятся. И удумали бабы ночами ходить на поля и колоски собирать. Принесет в подоле, обшелушит, пригоршня – а все хлеб. Филя это пронюхал, а скорей всего – состукал кто-то, подлецы всегда были и будут. А ходили женщины через перейму меж двух озер, совсем рядом с деревней. Вот он их на перейме и встретил. Кнутом гнал до тех пор, пока в воду не кинулись, даром что уже ледок у берега. Гонит их водой вдоль тверди, сам верхом, бабы ревут так, что в деревне слышно. А я женихался, припозднился, слышу дурные крики, хоть и не понял, а зачуял неладное. Бегом на перейму, а он выгнал баб на берег и хлещет, как скотину. Да нет, добрый хозяин и скотину не обидит, а тут баб детных, у которых мужики сгинули на войне, кнутом по чем ни попадя. Подбежал я, кнут вырвал, сдернул Филю с лошади, сам не знаю, что со мной, головенку ему завернул, чтоб не орал, и в воду. Подержал минут пяток, потом в камыши затащил, под лабзу затолкал. Вылез на берег, коня стеганул, чтоб в деревню шел, одежонку свою армейскую выжал и огородами домой. Затопил баню, высушил обмундированье, сам погрелся, пробрался на полати, мать даже не слышала.

Утром по деревне шум: председатель пропал, лошадь на конный двор пришла обузданная, а ни Фили, ни кнута. Кнутом я покойника обмотал, а кнутовище в лабзу воткнул, чтобы волной его не выкачало. Собрали народ у правления, милиция приехала, я смотрю на баб, кто из них был ночью на перейме, да разве поймешь? Все напуганы, но никто даже добрым словом не помянул. Покрутились следователи – никаких следов, как сквозь землю провалился, ни живого, ни мертвого.

А к тому времени много мужиков демобилизовалось, и вернулся Фрол Романович, до войны бригадиром был, с народом по-человечески. Стали его просить. Согласился. Года три мы выгребались из нищеты, только потом стали досыта хлеб вкушать. А убивство то с ума не идет, не скажу, что совесть мучила, но новой раз сам себе удивлялся: на войне тоже убивать доводилось, но там враг, а тут свой деревенской, только чем он лучше того фашиста с фронта? Такая же сволочь, даже хужей.

Вот и хочу тебя спросить, дочка, судить мне себя или простить? Дело к смерти, а там ведь спросится. И чего отвечать?

– Дети его, председателя, с ними что?

– Их вместе с матерью увезли в приют, она там пола мыла, это я достоверно знаю. Живые они все были, только кто где теперь – не могу ничего сказать, не знаю.

Помолчали. Ирина приходила в себя после страшного рассказа, да и дед Лександро из добродушного старика предстал судьей и палачом.

– Дед Саша, если хотите знать мое мнение, то поступили вы правильно. Кто мог защитить бедных женщин, если бы вы прошли мимо? Неужели никто из них вас не узнал?

– Могли и не узнать, я же старый разведчик, голоса не подавал, а темень такая, что хоть глаз коли. Нет, никто даже не намекнул.

– Тогда забудьте об этом. И перед Богом вашей вины нет, если вы этого опасаетесь. Только никому больше ни слова, и оно забудется.

В дверь постучали, и Александра Ивановна заглянула:

– Ты почто, старый, мешаешь девушке отдыхать? Может, она в клуб собралась, а ты виснешь на руках. Айда на место!

– Лександра, ты меня не треложь, мы с Аринушкой сурьезные пронблемы решали. Спасибо, доченька, за пониманье, отдыхай, и я на покой.

Ирину взволновал рассказ старика, она и подумать не могла, что в этом тщедушном тельце живет сильная и решительная натура, способная, не задумываясь о последствиях, пойти на убийство негодяя, унижавшего женщин его села. Не столь много было молодых и здоровых мужчин, чтобы женщины не могли узнать Александра. Наверное, узнали, но до сих пор все покрыто тайной.

Она никогда раньше не интересовалась историей, а книги и фильмы воспринимала как развлечения, нисколько не задумываясь о их связи с жизнью, о том, что художественность есть образный способ отображения действительности, о писателях и режиссерах вообще не имела представления. Школьные уроки литературы пролетали мимо ушей и души девушки, увлеченной не столько науками, сколько постоянным представлением себя в ослепительно белом халате знаменитого доктора в окружении учеников и благодарных пациентов.

После первого рассказа Александра Ивановича о крестьянском восстании и войне с Колчаком она впервые осознала, что до сегодняшнего дня были и другие – грубые, кровавые, жестокие. Вот здание сельсовета, старинный купеческий дом с высоким крыльцом на второй этаж, и с этого крыльца, говорил дед Александр, сбрасывали коммунистов и активистов, а внизу охотники из восставших ловили их на пешни и пики. Она несколько раз заходила в сельсовет, значит, шла по крови казненных, сквозь их крики и предсмертные стоны, потому что живых тут же и добивали. Потом пришли красноармейцы, и бойня продолжилась, только теперь не топили в прорубях, не привязывали к хвостам полудиких лошадей, а цивилизованно расстреливали из пулеметов и пушек. Она видела братскую могилу со звездой на ржавой пирамидке и корявой надписью: «Жертвам кулацко-эссеровского мятежа 1921 г», и сразу возник вопрос: а те, кто восстал и погиб в боях или расстрелян после разгрома – где их могилы? Почему не нашлось для них ни креста, ни камня? И вот это противостояние начальников и простых колхозников, о котором сегодня говорил старик – не есть ли продолжение той ненависти к простому мужику, его жене и его детям? Убийство, которое спонтанно совершил молодой Александр, не назовешь разбоем или хулиганством, у него иная окраска, но какая? Старик сегодня не может определить, убил, потому что баб надо было защитить. А разве все так просто? Она вчера слышала, как бригадир крыл матом двух мужиков, что-то сделавших не так, как следовало. Откуда это право унижать того, кто ниже тебя по званию? Ладно, если это хамство отдельного человека, попавшего во власть случайно. А если оно, это право, дается как приложение к должности? Очень похоже, что так, потому что Ирина за почти год деревенской жизни никогда не слышала, чтобы рядовой колхозник материл бригадира, она даже усмехнулась этой мысли.

***

Заведующий областным отделом здравоохранения Семовских Юрий Николаевич имел четкий график посещения городов и районов, и только болезнь могла помешать и нарушить график. Тогда он отправлял в командировку своего заместителя с памяткой на двух страницах, что надо посмотреть и в чем помочь очередному району. Физическая немощь с каждым годом становилась все ощутимей. Военный врач, хирург, начальник прифронтового госпиталя, он не раз и не два попадал под авиационные бомбежки и обстрелы артиллерии, закрывал своим могучим телом лежащих на операционном столе раненых, закрывал от осколков и от пыли, которая непременно сыпалась с потолков случайных и полуприспособленных помещений. Под Варшавой в мешанине вражеской контратаки он бежал к своему госпиталю и попал под мину. Когда атаку отбили, главврача принесли в госпиталь, и его молодые коллеги со слезами на глазах собрали раздробленные ступни, отрезав весь передок по самый сустав. Семовских долго учился ходить, заказал себе ботинки с негнущейся подошвой, много раз падал, излишне уверовав в свою способность все-таки ходить. Первое время присутствовал на операциях, подсказывал, кричал, ругался матом, если коллеги делали что-то не так, после смущенно извинялся, и все говорили: «Да о чем вы, Юрий Николаевич!». Потом заставил сделать стул—подпорку, и начал оперировать сам. После окончания войны был отозван в распоряжение министерства здравоохранения и направлен в Сибирь главным врачом областной больницы. Продолжал оперировать и учить молодежь, несколько раз прорывался на прием к первому секретарю обкома партии и говорил только об открытии своего медицинского института. Первый все прекрасно понимал и хлопотал об этом в Москве. Наконец, институт открыли, Семовских списался с десятком знакомых специалистов, но в холодную Сибирь приехали только трое. Ему предложили возглавить учебное заведение, он категорически отказался и продолжал лечить, одновременно читая лекции и принимая группы практикантов. Только глубокое осознание одним из студентов своей глупости спасло его от отчисления по настоянию Семовских после того, как студент в присутствии доктора сказал, что хирургия – это позор медицины. Юрию Николаевичу пытались показать фрагмент работы профессора Пирогова с этой фразой, на что хирург ответил, что Пирогову при его гениальности случайную фразу можно простить, но студенту, который собирается стать хирургом и не верит в благородство профессии – ни за что! Впрочем, конфликт разрешился, но никто уже не пытался поставить под сомнение нужность и важность этой профессии.